Настоящая африканская жизнь

Ах, нет, нет, нельзя так волноваться. Это только мысль, мысль. Нет никаких капель, и ты должна держать себя в руках.

Держать себя в руках? Если кто не пробовал сходить с ума, откуда он знает, что в своем уме. Если чувствуешь блаженство, так только потому, что был ад. Я – за блаженство, пусть ад будет в нагрузку. Ведь, пока ты не вышла из комнаты, всё в порядке… Но приходит ад – и ты съеживаешься до своего крошечного тельца.

Скорее всего, совсем нет тебя. Ты не субъект. Тобою никто не заражен. Но как объект – пожалуйста. Ты – это, например, МОСКВА.

Есть такие в ней точки, что нет даже воспоминаний, только смотришь прежними глазами, как будто случайно тогда-сейчас наткнулась на знакомое место. И теплая печаль. Да скорее не молодеешь, а согреваешься. Потому что все эти места уже не те места.

Где она, Москва? На Гоголевском? Только не на старом Арбате, чужом и неприятном.

Гоголевский и точки города – маленькие окрестные площади, дома, скверы. Москвы как целого – нет. Не на что опереться, не о чем подумать. Ты одна. Капают, капают стальные минуты в духоту, тесноту комнаты. Где-то гундосят автомобили. Москва неподвижными, выпуклыми глазами козы уставилась на тебя. Чучело Москвы. А была ведь козленком. Малыш прыгал с Мытной на Серпуховку, смеялся над милицией, стоял в очередях в Ударник. Козленок вырос. Козу зарезали. Остались только карие, неподвижные глаза, по ночам они смотрят в твое окно, и доносится слабое гламурное блеяние. Пусть кого-то радует интернет, у нас – Москва с глазами козы.

Единственное, что вечно и неизменно, это метро. По вводящей кишке – эскалатору, спускаешься в огромное чрево города. Вскипает поезд. Приливная волна толпы, и ты внутри вагона. «Осторожно, двери закрываются». Несколько раз, похлопав резиновыми челюстями, двери стискиваются. Толпа, как один человек, отклоняется назад, потом возвращается в прежнее положение и замирает. Каждый уходит в себя. Может быть, может быть, за три человека от тебя стоит твой друг, потерянный 10 лет назад, или любимый, тот, которого не встретишь еще пять лет. Но ты не озираешься по сторонам. Вглядеться в соседнее лицо – это может позволить себе только чужой, тот, кто не знает самого первого закона метро. Закона не присутствия. Закона одиночества толпы. Здесь можно найти только самого себя. Поэтому, если вам тяжело с собой, пожалуйста, не садитесь в метро. Езжайте автобусом, а еще лучше, такси. Метро – это для гордых и одиноких. Здесь за ничтожную сумму денег можно повторить лучшие минуты своей жизни, или еще раз весь прожитый день, или мысленно так поговорить с кем-нибудь, что наяву, и на дневном свету, и даже в темноте вряд ли удастся когда-нибудь. Конечно, в сутолоке города метро – это лечебница. Ведь известно, что в лечебницах люди и болеют.

Лечебница – вздор. Она может стать свободной в любой момент. Безо всякой смерти. Закрываю глаза, потом их открываю, но уже не здесь.

И тут приходит она. Мама. В руках распахнутый букет черемухи. Она идет упруго, легко и не видит ее. Девочка. Скорей я теперь ей мать.

Можно даже поставить рядом маму ту и эту. Две матери, живущие на расстоянии в тридцать лет. Они смотрят друг на друга и в глазах теперешней – неодобрение. Мама с возрастом приобрела склонность осуждать тех, кто на нее не похож. Тогда пусть со мной останется молодая. Боже, как она прекрасна. Ее руки. Никогда больше я не видела таких пальцев. Они как маленькие человечки: теплые и дышат. А на правой руке на указательном пальце, если только он отойдет от остальных, вот, сейчас увижу, – родинка. Конечно, куда ж она могла деться. «Нет, нет, погоди. Дай, я еще погляжу. И если можно, можно я до нее дотронусь?»

Да, об этом я забыла. Мой палец груб и бесчувственен. Кожа на нем как кора. Верно, ты вся стала деревянной. Когда тебя отсюда выпустят, надо добраться до леса, встать там и ждать, чтоб выросли молодые побеги.

Стоя, не получится. Стоя, долго не выдержишь. Надо лечь в траву. Лечь и глядеть в небо через листья.

И тогда приходит ветер. Листва встрепенулась. Она поражена, она не знает, что делать с этими непостижимыми новостями из бог весть каких мест. Скорей, скорей избавиться от новости – передать ее дальше, дальше.

И уходит ветер. И ты понимаешь, что никакое ты не дерево. Потому что все это тобою выдумано. Тебе надо на самом деле послушать этот глубокий и замкнутый в себе шум, шум, шум.

Иначе здесь и вправду вообразишь себя деревом, а всякая навязчивая идея так недостойна деревьев. – Человеческое достоинство должно включать в себя достоинство дерева.

Хватит «философии».

Что будет здесь со мною? Во взрослые отношения с людьми вступаю под прессом «чистого разума». Тем не менее, эмоции, непреодолимо бесплодные, продолжают топить меня в своих волнах. Но критическое к себе, да и к своей любви отношение уже вышло из пеленок и не позволит растоптать здравый смысл. Всё шло так, как должно идти. Ушло моё мехматское детство. Больше нет уверенности, что силы мои бесконечны, а жизнь и создана для того, чтоб мне подчиняться. Теперь гордыня, как плохой зуб, покачивается и болит.

Ну, обойдешься, будет, будет у тебя любовь, красивая, опять смертельная, но не долгая. Ведь ты поэт, обмануть тебя ничего не стоит.

Сейчас, с высоты прожитых лет (а может быть, из глубины, или даже из ямы), я понимаю себя в то время всё меньше. По существу, по внутреннему состоянию, я вышла тогда на много лет из окружающей жизни, ушла в панки. Не бросила работу, только чтобы не травмировать маму, радовалась, что меня не двигают по служебной лестнице – минимальная зарплата, конечно, честнее, а должностное повышение – отвратительней. Что касается рабочих отношений, обязанностей, заседаний – всё казалось диким и смешным. Общение со студентами тоже считала бессмысленным. Как-то написала стихотворение, начинавшееся так: «Из моей головы растет дерево». – И дерево росло, и я знала, что студенты видят его, знала, что их головы тоже выращивали деревья.

Конечно, дерево растет и в 2021 году, хотя искривилось и сильно похужело. Но без него никак.

Мое состояние в те времена я определила бы так: пропала от любви. Читать могла только поэзию. Прозу не воспринимала никакую, кроме Достоевского. Для классики, например, Толстого, нужна глубокая осадка. Для классики подходят люди, медленно подплывающие к зрелости, старости, смерти. Для Достоевского – только раненые души. Не думаю, что таких, как я людей мало. Девочки и мальчики в любой момент могут пропасть от любви на 10 лет, да еще с возможностью продолжения. Но мы ведь не считаем себя больными. Если серьезно посмотреть на то, что у человека в жизни веселого, тут тебя печаль и скрутит.

Как от лекарств организм часто самостоятельно не может бороться с болезнью, так, выкидывая кусок жизни из памяти, мы ампутируем часть своей личности. Я говорила себе: травма должна быть изжита и раньше времени забывать нельзя. Это – в некоторые моменты. Но много чаще, я надеялась, что ОН вернется… Хотя это тоже не правда – не может быть правдой свидетельство очевидца. Я всегда знала, что его возвращение невозможно потому, что моя к нему любовь не лежит в реальной плоскости. И прощать предательство я не умею. И назвать предательством всё, что произошло, мне не приходило в голову.

Как не было тебя давно, ты – Осень,

сладкий мертвый воздух,

где света слабое вино расходуют в ничтожных дозах,

и час за часом маята плодит пустоты в мелких ветках,

и вечно юная мечта свой смысл приоткрывает едкий,

ANETTE

АНЕТТА

Дома сидеть неприятно. Раз к Свете нельзя, попробовать к Анне?

Иду однажды с работы, из ближней виллы выскакивает высокая блондинка в чем-то ярко-зеленом, воздушном и кричит мне: «Мы тоже из Москвы, из вашего вуза. Меня зовут Аннета». Так мы познакомились. Она из нежно-рыжих. Настоящие рыжие блондины, белоснежные и веснушчатые, всегда казались мне обнаженными. Хочется надеть на них какой-нибудь балахон, на голову шляпу, чтоб солнце не ранило, самих же поместить в защитный бункер.

Дома Анна служила в музее, возможно, в Кремле. Манера говорить, смеяться, походка и жесты – всё казалось слегка театральным, надуманным, женским чрезмерно. В Алжирской глубинке кто это мог оценить? Технический вуз – то ботан, то чиновник. Не чувствуют люди, не развит их вкус, искусство не ценят.

Только Аня кого-то найдет, свечку зажжет, понадеется жизнь обрести, хлоп, погас огонек, темно, неуютно и хочется просто молчать. Нет, не подумайте, девушек – свита, и юноши пламя желанья не гасят, но скучно. Больше скажу, целыми днями длились периоды гадкого чувства: уйдите, исчезните все.

А муж, что же муж? Он – константа. Главное, сын семиклассник – вот оно: соль земли, связь времен, долгая радость заботы. И всё-таки сын – не решенье.

Со скорбным лицом, бывало, Аннета начнет про дурное влияние школы, про мальчиков, воспитанных вовсе не так хорошо, почти уже сбили с пути – директор на Диму, бестактный, сердит. Но стоит лишь сыну возникнуть, как она позабыла про вас, голос меняется, слышится в нем счастье любви, обожанья, словом, грехи отпускает ему на тысячу лет, до конца.

Мальчик подбегает, шутки шелками струятся, улыбки, объятья. Двое играют, иль только один? Кто-то мне в первые дни хороший совет дал: если родителей трудно понять, на детей посмотри. Смотришь, люди приятные, и мальчик так мил, подходишь поближе: ломаный, лживый. Э, думаешь, осторожно. Но это не про Диму, сына Аннеты. Ему и в голову не приходило лгать, изворачиваться. Раскован и легок – цветок полевой. Учиться? Зачем? И так всё – восторг.

Анна играла в волейбол. Каждую среду, если не чаще, игра обязательно будет. Что за прелесть! Что ее может испортить? Ан, нет. Неужели Катюня? Как возникает женская ненависть? – Это загадка покруче, чем как движется ток в проводах.

Катя, подлюга, Анны удар засчитать не желает, (пусть соперница вдвое длиннее), сначала кричит, надрываясь, голосом тонким, потом на визг переходит, машет руками, Аню пытаясь задеть. Та, вся красная, как в Сандунах, врага отодвинуть уж руку заносит, но в то же мгновенье, сбита с ног маленьким, мощным корпусом Кати. Что тут сделалось! Как все вопили, рассказать не берусь.

Дня через два прибегает Катюня ко мне. Самое слово простое «сволочь» – не катит в письме, ну а «рыжая длинная сволочь» за ласку сойдет. Интонация – вот что играет.

С тех пор, Кате об Ане, Ане о Кате – нельзя говорить, очень строгий запрет. И что, не играют? Играют, но Катя – персона нон грата.

Время прошло, все всё забыли, но лишь Катя мелькнет у площадки, тут же Аннета, с нею пара соратниц, исчезнут. Играют и так. Желающих много.

Катюня «аристократкам» классовый враг, просто «деревня», но слово, хотя бы и вслух, что может исправить? Вот лучше бы так: две дамы (оттуда-отсюда) выходят на ринг. Каждую пятницу бой объявляется в шесть. Развлеченье мужчинам, а женщинам тема бесед.

Семьи с вилл дружили и жили как будто бы дружно. Ближе к полудню время тусить приходило. «Аристократкам», из самых нарядных, Анна примером казалась, стая наперсниц неотступно при ней. Если в какой-нибудь вилле собиралось своих больше двух, воображаемая избранность торжествовала. Там за стеной… фи… вульгарность какая.

Чем занимались кроме игры в волейбол? Пили кофе. По двое, по трое, кучкой собравшись случайно или, заранее дело придумав, сходились. Найдется всегда, что обсудить, кто с кем скандалил, мирился, сходился, событья реальные, сплетаясь с придумкой, (а без выдумки сдохнешь от скуки), это общая почва, общая собственность. На почве такой вырастало чувство превосходства, ведь девочки здесь непростые. Даже имя Аннета, как красивое платье, примерено было, чтоб поняли все.

«Изысканность» заглушала потребность в наивной простоте, в исповедальности, так, что, в конце концов, подлинное засыхало и забывалось.

День рожденья Анны. Каждый желанен, каждого Анна ласкает и взглядом, и словом. Улыбки в ответ расцветают. Вилла сияет, трава перед нею блестит, соседи все здесь, но как круг поинтимней собрался, – исчезли.

Другом ближайшим семьи, так уж давно мне говорили, считался Виталий, красавец, жених по призванью. Виталий женился фиктивно в предвкушении Африки дальней, и у супругов, у каждого, жизнь завязалась своя. Он носил под рубашкой красиво повязанный шейный платок, а на лице печать чужестранства. Это ль не повод нашим девушкам местным тайно вздыхать, с мужем сравнив. Виталий всегда холостяк, несмотря на жену, так казалось. Душа его не привязана сроду никем, никогда. Он блуждает кометой, к Аннете упавшей в подол. Без улыбки его не видали, и без мата его не слыхали, а уж трезвым – и думать смешно.

Для всех пара Виталий и Анна, если и пара, то просто в другом измеренье.

Моя неприкаянность (кого я тут знала?) невольно делала из меня наблюдателя. И вот что я увидела. Взглядом Анна Виталия не отпускала, он же абсолютно раскованным гостем бродил меж гостей. Заметила тоже, что если Виталий заговаривал с Аней или включался в тесный круг ее собеседников, то в ее голосе появлялись своеобразные вибрации и глубина. Я и раньше замечала, если рядом с женщиной появляется интересный ей мужчина, голос ее меняется. Но то же и с мужчинами, нет, нет, не с Виталием.

День рожденья в подполье ушел. Свет выключают. Торт несут, свечи жгут. Много лиц незнакомых, текстильных, наверно. В нашем городе два равно-прекрасных гнезда. Нефтянка для нас, Текстиль для соседей. Стушевалась Аннета пред звездою текстильной Ариной. Девушка крепкая костью, голосом, словом. Внучка героя Гражданской, с фамилией громкой Октябрьской. На основе эсерообрядчества в ней диссидентски возрос мат могучий московской богемы и уверенность полная в силах, уме, превосходстве. Девушки сорта такого встречались мне в жизни. Манят они неприступностью внятной, повадкой богинь, снизошедших до сирых и бедных.