Янгын

– Ты погляди, ей добра желаешь, а она! Наталья, ты зубы на меня не скаль. Я на службе. Велено никого не допущать, а мне блюсти. Беги, жалуйся. Мне нешто. Не дозволено! Энтим все сказано.

– Покормлю и пойду.

– Ты, ягоза, слушала бы, что тебе говорят. Бачко твой тож ныне не в чести. Сидели б да помалкивали, чего на рожон лезть. Кликну московитов, худо будет. Ступай, ступай.

Лука взял узелок со снедью и легонько подтолкнул деву. Наталье пришлось послушаться, но она не унималась и, уходя, прокричала через плечо:

– Московитов! Вольные мы, не срамились бы, подстилаться под кого удумали! Сима, ты не думай. Бачко не даст тебя в обиду. Завтра свидимся.

Прокричала, а сама не верила своим словам. Сердце захолонуло, глаза намокли, надумала, что худое время пришло: ни Герасиму, ни отцу, никому несдобровать. Но при этом перед глазами возник образ статного и красивого московита, и закраснелась – ох, бесы греховные.

Стражник бросил еду в яму.

– Продрог небось. Сена велю подкинуть, – и шепотом добавил: – Ты б паче на Круг вперся и перед московитами орал, о чем вы с Головой мозговали, чтоб упредить всех варваров заедино. Вот жеж дурья башка, а грамотный, – покачал могучей башкой, – тихо сиди мне. Мозгами и без тебя есть кому шуршать.

С утра со всей местности народ собирался на площади, и спорили до драчки. Большинство не верило, что Голова Федор уворовывал из общей добычи. В казне, находившейся под присмотром у Головы, не досчитались скоры – собольих и горностаевых мехов, монет златых, заморских персидских отрезов да византийского расписного шелка – дорогой и редкий отрез, хранившийся в дар для самого московитого владыки.

– Да, уразумейте вы, дурни, Федору на што он?! Наталку в этот шелк обрядил бы, што ль. Да, умалишеты, куды б она его надела, чтоб не распознал никто?

– А знамо не дщери, а ежели сбыл кому? Мало что ль за украину[5 - граница] ходют, а голова им пропускные отписывает. За золото, что нашли у него в хате, и сбыл!

– Бачит же, не евоное золото, а Гераськи. Гераська не с пустыми руками к нам пришел, да и у нас поднакопил. В тратах юнец скромен. Ведали все, у него с собой ларец малый был. Побогаче твоего будет. И вера ему есть. Сколь годков служит, и ни разу за ним ни подлого, ни предательского. Харе гудеть пустое. Вы еще московитам зады подотрите.

– Митьку гнать надобно! Балумата!

– А не пеняй с больной головы на здоровую. В общаке дыра, оно это по закону и обычаю карается смертью. Кому-то ответ держать надобно!

– Напужал ежа нагим задом! Мы Голову под суд запросто чужакам не дадим!

Старики сидели поодаль, покуривая, дивились нынешним порядкам и скопыжнячали[6 - ворчали] каждый на свой лад.

– Пошто горланят? Зазря токмо глотку рвут. Чужаки раздор несут, а они тут как тут, как глупые бараны. Свое сердце и душу за своим же ором не слыхивают. За добро цепляются, эк малое дитя за бабью юбку.

– Дааа, казак ныне поплоше баб, да хучь баба покрепче всякого из них будя. А стоящему казаку одно надобно – сабля, добрый конь и воля. Энто ему взамен матери, батьки и дядьки – да хучь царя! Да и царь он нам? Присягал ему кто?

– Воля волей, а их бы в степь, на поле битвы. Тамо зараз разума наберутся. А то сиднем замордели, хабар поделить не сладят.

Зима на юге по приметам нынче ожидалась лютая, но яркое солнышко, как напоследок, палило из всей мощи, что под лучами полностью оттаял первый снег. Разгоряченная бучей толпа, нагретая неожиданным солнцепеком, бурлила все больше и больше, не стесняясь в выражениях, с сжатыми кулаками, что казалось, еще толика накала – и все вокруг воспламенится. Бабы с детками и молодки шумной гурьбой высыпали поглядеть, послушать, как их мужья, братья, отцы дерут глотки. Женщины не принимали всерьез происходящее, безмятежно потешались над мужиками. Кто-то соглашался со стариками – поле битвы охладило бы враз всех крикунов, крымские татары дали б им жару, чтоб пар выпустить. Мальчишки, крутясь под ногами взрослых, кривлялись, передразнивая особо ретивых, чересчур заигравшиеся получали справедливых оплеух и обиженными искали снисхождения у мамок, но те добавляли еще пару лещей – а не лезь, куды не след. Площадь гудела, скрежетала зубами, чертыхалась, плевалась, реготала, ревела. Но тут гул прервали громкие хлопки и лошадиное ржание. Кромешники ворвались на Круг, стреляя беспорядочно в воздух. Бабы завизжали, подхватили деток и рванулись тикать, прячась за куренями, а там уже девицы испуганно, но с любопытством выглядывали с опаской из-за изгородей. Верховые в черных кафтанах кружились среди толпы, чуть не давя конями зазевавшихся, шумно рассекая воздух, стегали чудными нагайками – к концу были вплетены у кого мех, у кого прутья, оттого нагайка выглядела, как помяла[7 - Метла]. Темные фигуры, всадники дюже устрашающего вида, ведали своим делом хорошо, и ведали, что один их вид вызывает оторопь. Далеки они были от изначального понимания монастырского братства – вернее, адово войско, служители кромешной тьмы. Доходили вести до донского казачества о неслыханном по части жестокости разгроме Великого Новгорода, об убиенном год назад митрополите Филиппе, призывавшего царя Ивана проявить милосердие и вступившего в разногласия с приверженцами опричнины. Да казачеству особо дела до этого не было, пусть тешится их владыка на свой лад, а казаки – вольный народ степей. Сколь бы настойчиво Москва ни пыталась нагнуть и подчинить себе этот своенравный народ, ничего из этого не выходило. Вооруженные конфликты хоть и остались в прошлом, но, памятуя о них, Москва свое рвение ограничивала, но в то же время требовала исполнять службу на границах на основе хоть и вольного, но договора, и строго следила, чтоб блюли честь в данном слове. Однако вот это нынешнее шумное вторжение настолько казалось оскорбительным, что все от мала до велика вскипели от негодования. Дозволительно ли себя так вести, злоупотреблять гостеприимством? Сила есть – ума не надо? К чему лезут на рожон? И их ли дело вмешиваться, а тем паче кроить на свой лад заведенные порядки вольного казачества? Да, вольного, ведь о вмешательстве уговор ни единого слова не содержит. Да, накануне случилось лихое, но общинно на Кругу сами порешат, как быть с казнокрадами, дык еще доказать требуется, вызнать все резоны, на то он и Круг. Митяй открыл им глаза на лиходейство, но перегнул с опричниками! Коли московиты желают присутствовать или добавить в обвинение какое свидетельство, энто можно. Но вот так – не дело! Мужики, очнувшись, выхватывали сабли, становясь строем плечом к плечу, крепко врастая ногами в родную донскую землю, и начальная оторопь в лицах сменилась на решительную готовность дать отпор чужакам, которые явились явно со своим уставом в их «монастырь». Площадь под палящим солнцем закипела единым справедливым гневом. Даже напуганные девки, женщины с детьми перестали хаваться за изгородями и выпрямились в горделивой осанке – казачка тебе не пугливая козочка, она скорее бодливая коза, своего и своих в обиду не даст, в один ряд с мужиками встанет и саблей управляться умеет не хуже любого казака.

Вперед выступил Митяй и зычным голосом обратился к казакам:

– Братья!

– Московитый мордофиля тебе брат! Тьфу ты, потатуй, – брезгливо сплюнул на Митяя один из казаков.

Атаман, не обращая внимания, продолжил:

– Ныне година иная, а мы заскорузли! Наша служба может принести нам большую выгоду, в кажный юрт, в кажный курень! Москва…

При упоминании Москвы сутолока сызнова задвигалась, зашумела. Митяй, видя, что простым словом не унять, перешел на обвинения.

– А где наш Голова!? Сбег! За ним отправили, а его и след простыл! Чуял, не простим ему такого вероломства. С душком наш Голова, стало быть. Ловкач!

Злая ухмылка скривила лицо атамана. И, полагая, что казаков проняло и вняли его словам, осмелел. Подбавив зычности голосу, прокричал:

– Угомонитесь ужо! Послухайте, какую добрую весть принес нам московитый думский дьяк, а опосля ладьте, но не нахрапом, а с толком! Он к нам прибыл от Владыки Московского с прожектом, – жестом пригласил наперед статного красавца в скромной дорожной чуге, но на богато убранном жеребце.

Казаки побурчали, но вняли, попритихли, сколь не от послушания, а из любопытства, пытливо воззрились на черного бородою московита с орлиным взглядом под густыми короткими нависающими бровями.

– Уважь, дорогой гость! – Митяй стянул трухменку, приложил руку к сердцу, глубоко поклонился. – Инда мне, вольному, пред таким мужем челом бить не зазорно!

Московит оглядел казаков, повел величаво плечами, ловко спрыгнул с коня и, в свою очередь стянув с себя горлатную шапку, низко поклонился на три стороны, чуть дольше нужного задержавшись в поклоне перед Митяем на коне, выпрямился и степенно, плавно заговорил. Голос его зазвучал уверенно и притягательно. Митяй приметил, что женщины среди слушателей с улыбкой переглядывались, им явно пришелся по нраву этот красавец. И действительно, было на что заглядеться: боярин Семенов был высок и статен, с гордой осанкой и проницательным взглядом. Его голос звучал уверенно и властно, но в то же время, когда случай требовал, мог и мягко, но все же убедительно. Он умел подбирать нужные слова и интонации, чтобы донести свою мысль до собеседника. Его речь становилась подобно потоку кристально чистой воды, который орошал иссушённые земли душ людских. Он обладал даром убеждения и мог склонить на свою сторону даже самых непримиримых противников. И Митяй зарделся, будто в этом его личная заслуга.

– А мне, простому слуге Великого князя всея Руси, грех будет, ежели с поклоном, со всем уважением и смирением пред всем казачеством не передам от него искренние, торжественно-клятвенные заверения, что он остается верен договору, чего и ждет в ответ от вольного донского казачества, – и боярин, осенив себя крестным знамением, вновь дюже лихо вскочил на коня.

Бабоньки хором радостно ахнули. А Фрол продолжил:

– Прежде чем вы решите, что деять с лиходеями, – упреждающе поднял руку, – заверяю от государева имени, что не допущу на Круге ни малейшего с нашей стороны вмешательства. Но совет, ежели пожелаете, высказал бы.

– Тя с какой такой прожектой к нам прислали с царева двора? Я энто вот смотрю на тебя, шибко мне твоя ряшка знакома, – прищурившись на солнце, приставив ладонь ко лбу козырьком, задрав голову, на думского дьяка внимательно смотрел пожилой казак.

Из толпы наперед выступило несколько человек, тоже воззрились и наперебой загудели.

– Дык это Удатный! Фрол!

– Эвоно как!

– Энто к нам во всей красе сам Фрол Алексеевич пожаловал!

– Наслышаны, наслышаны, высоко взлетел.

– Вот же шинор![8 - проныра] Добре. Потолкуем. Отчего бы и не потолковать. Послухать завсегда готовы. К тебе спрос давно назрел. Ты только не чванься, коли не забыл, где и кем возрос, спустись на землю, а то могем и помочь.

– Признали, братцы!

Фрол мягко, добродушно заулыбался, но в глазах играли жесткие искорки.

– А я гадал, додумаете али нет. Я к вам не зазря пришел, а с добрыми вестями. Нешто брат к брату с дурными намерениями явится!?

Его голос зазвучал пуще бархатисто, чарующе, спускаться намерений не выказывая, оглянулся на Митяя.

– Но прежде чем мы потолкуем, решайте свою оказию. Голова в бега ударился, но мне сказывали, подельник его у вас в яме заарестован. А мы, с вашего позволения, со-присутствуем.

Митяй велел помощникам вести Гераську.

Гераську со связанными руками, с понурой головой привели под стражей и вывели на Круг. Он поднял глаза, оглядывая с укоризной собравшихся. В какое-то мгновенье его взгляд пересекся с красавцем московитом, но не остановился на нем, только в мыслях проскользнуло что-то беспокойное, что вызывало тревогу. Чуть погодя Гераську медленно, но верно озарило. Он вновь, но уже с опаской взглянул на московита. Кровь прихлынула к голове, в висках застучало бешено и гулко. А Удатный его не признал, с ленивым интересом наблюдал за всеми и за ним, старшиной, без въедливости. У Гераськи же все нутро выворачивалось, вот-вот изрыгнет наружу, в голове еще пуще загудело, перед глазами все поплыло, и он всем своим могучим телом, как стоял, так и повалился на влажную оземь. Кто-то зареготал, кто-то охнул, а у Фрола только чуть дрогнули уголки губ в злобной ухмылке: с такими нежными легко будет совладать.

Глава 3