Простите меня! (Сборник)

Антон, в свою очередь, подумал, что из них четверых более всего похожа на бабулю Ленка, хотя по крови не родная. Но тот же напор, та же воля к победе на каждом участке и в каждую минуту.

Словно подслушав его мысли, Андрей ухмыльнулся:

– Ленка, ты Эмилия номер два, только без оперной карьеры.

– И без вагона нарядов! – с готовностью откликнулась Лена. – Мне супруг такого гардеробчика не обеспечил. Да ладно, баба Катя, не смотрите на меня с осуждением. Я своего Антошкина не променяю на десяток олигархов.

– Ты про что? – напрягся Антон.

– Про куриное пшено, – вспомнила детскую присказку Лена.

Она торопилась уйти. Несмотря на аллергию, приглушенную лекарствами, Лена испытывала истинно женский азарт – Марина там разбирает вещи, а она отсутствует. Сей азарт был не только не понятен мужчинам, но вызывал у них брезгливое недоумение. Они думали, что жены героический подвиг совершают, вяло предлагали помощь и не догадывались, что Марину и Лену впервые в жизни захватила музейно-историческая страсть к раскопкам бытовых древностей.

– Дети встанут, – уходя, велела Лена, – глаз да глаз!

– Не волнуйтесь! – заверил Андрей.

– Она еще напоминает! – хмыкнул Антон, который на самом деле испытывал потрясение от сходства бабушки Эмилии и жены. Считал, что знает супругу вдоль и поперек, а тут Ленка в новом варианте.

– Блинчиков детям на полдник испеку, – поднялась и баба Катя. – К блинам меду, сметаны? Или свежих ягод, черная и красная смородина созрели, подавить с сахаром?

Лена не успела ответить.

– Мне с медом, – попросил Антон.

– А мне с ягодами, – сказал Андрей.

– Детям только со сметаной или с топленым маслом, – распорядилась Лена. – У них диатез на все, кроме продуктов от коровы, то есть молочных. А чистая химия проходит на «ура». Городские дети, венец цивилизации. Скоро из тюбиков будем их кормить. Ладно, я пошла, кажется, нос пробило.

В одной из коробок были плотно утрамбованы дамские сумочки. Много – штук тридцать. Сохранились лучше обуви, некоторые модели чудные и по форме, и по фурнитуре – замкам-защелочкам, окантовочкам. А все-таки с такими не выйдешь на улицу: от сумок несет затхлостью и случайной находкой в прямом и переносном смысле: пахнут отвратно и безошибочно наводят на мысль, что их обнаружили на чердаке, в подвале, в старом сундуке. Так, собственно, и было.

Удержаться от того, чтобы не проверить нутро сумок, было невозможно, щелками замками, открывали молнии. Ничего интересного не обнаруживалось: смятая коробка папирос, оторванный билет в кино, посеревший носовой платок, смешной бумажный рубль, медные монетки, поржавевшие невидимки и шпильки, тюбик помады и прочая ерунда, которую всякая женщина оставляет в сумочке, идущей на помойку. Только Эмилия ридикюльчики не выбрасывала, а зачем-то хранила.

Гора сумок уже соседствовала с холмом тряпок и грудой обуви. Марина оглянулась: некуда ступить.

– Лен, может, все это богатство какому-нибудь этнографическому музею предложить или театральным костюмерам?

– Как ты себе это представляешь? – спросила Лена, которая из последней сумки вытаскивала какие-то бумажки, разворачивала и читала. – Переться в Москву с Эмилиным приданым, потом развозить его по театрам? У тебя есть на это время? Ой, Маринка! Грузовик с цветами был. Миллион алых роз. Только послушай! Вот записка. Наверняка поклонник писал, который директор фабрики. «Незабвенная Эмилия! Примите мой скромный букет. Машина роз, в сравнении с грудой зелени, которой осыпал вас солдафон …», – это про генерала армии, наверное, – оторвалась от чтения Лена. – Ну, дают старики!

– Дальше-то что?

– «Машина роз… тра-та-та, – покажет глубину моих чувств. Последний привет и последнее выражение моей неземной страсти, за которую буду благодарить вас вечно. Завтра меня арестуют, назовут вором в особо крупных размерах, потом посадят. Дальнейшая жизнь – только мрак и умирание. Наказание справедливо по советским законам, при которых выпало несчастье жить». С новой строчки: «Эмилия! Прощайте и помните о человеке, который ради вас совершил бы любое преступление». Все. Ни фига себе!

– Он долго воровал или однажды украл государственные деньги, чтобы машину цветов ей под ноги бросить?

– Ты меня спрашиваешь? – пожала плечами Лена. – Откуда я знаю? Хотя Эмилия говорила… Но все это казалось бреднями рехнувшейся старухи. Маринка! А ведь на самом деле было! Представляешь такие страсти-мордасти?

– Не представляю. Как в кино.

На несколько секунд Марина и Лена задумались, мысли у них были одинаковыми: ради меня никто безумств не совершал, на преступления не шел, грудой цветов меня не осыпал…

Когда первой заговорила Лена, Марина поняла ее без предисловий:

– Зато мы с тобой матери настоящие, и наши собственные мамы не финтифлюшки, да и свекрови… Первым делом – семья, а не тешить себя поклонниками, чтоб они сдохли… Маринка!

– Да, я понимаю. Завидно, хотя и не желаешь подобного успеха.

– Антон, твой братец, зараза, про день свадьбы никогда не помнит. Придет домой – я ему романтический ужин. Он по лбу себя бьет – забыл. На следующий день барскую корзину цветов дарит. Только это как штраф получается.

– Андрей полагает, что истинные чувства как духовные понятия не могут измеряться материальными аргументами, – грустно ухмыльнулась Марина. – Подаренные цветы, золотые украшения, даже коробки конфет опошляют его великое чувство.

– Может, он просто жадный?

– Нет, – помотала головой Марина, – не жадный. В магазинах требует, чтобы я выбирала самое дорогое платье, чтобы не гонялась за скидками, чтобы продукты покупала свежие, а не подвявшие уцененные. Поэтому я предпочитаю без мужа покупки делать, с ним – разоришься.

– На дни рождения Антон подарки мне приобретает в самый последний момент, по дороге домой, в переходе метро. Духи фальшивые или какую-нибудь китайскую дребедень, типа будильника, вмонтированного в живот пластикового поросенка.

– У Андрея другая крайность. Он за несколько месяцев обсуждает со мной подарок. Пытает, что мне нужно из по-настоящему ценного и важного, предлагает идти за подарком вместе или точно описать предмет. Потом двадцать раз позвонит из магазина с уточняющими вопросами: «Ты хочешь немецкий маникюрный набор или швейцарский?» А я хочу сюрприза. Чтобы удивиться и по-детски обрадоваться. Сказать ему стесняюсь. Да и не поймет.

– Вот и получается, – подвела итог Лена, – мужики у нас нормальные, сами мы не дуры, а чего-то не хватает. Того, что у Эмилии было через край.

– У нее была очень высокая самооценка. А мужская галантность питается исключительно женскими капризами. Мы капризничать давно разучились.

– Это кто сказал?

– Это я сказала.

– А! Правильно. Я с сегодняшнего дня по-другому буду жить. Забудет Антон про день свадьбы – романтический ужин ему на башку вывалю. Купит на день рождения духи, якобы французские, – в унитаз их спущу. Тебе тоже хватит Андрея баловать.

– Как бы нам с такой политикой не оказаться у разбитого корыта.

– Хуже не будет, все равно лучше некуда.

Марина хлопала глазами, безуспешно пытаясь понять логику последних слов Лены.

Пыхтя, Лена выволокла на середину комнату предпоследнюю коробку. Сверху лежали две большие деревянные шкатулки, но заветной среди них не было. В шкатулках покоилась бижутерия: бусы, клипсы, колье, браслеты – пластиковые, мутные от времени, точно жирные, медные под золото, алюминиевые под серебро, с тусклыми пыльным камнями. В детстве Марина обожала играть с мамиными украшениями. До сих пор хранит их, пополняя запас собственными списанными бирюльками, – для дочери, предвкушая удовольствие, которое испытает малышка, когда придет интерес к «драгоценностям». Но из наследства Эмилии взять что-либо Марина не захотела. Даже продезинфицированные, эти вещи, как из могилы вытащенные, будут вызывать брезгливость.

– Вдруг, – ковыряясь в шкатулках, предположила Лена, – что-нибудь настоящее тут завалялось?

– Сомнительно. Женщина, которая в подобных количествах покупала изделия самоварного золота, вряд ли обладала настоящим. Если и обладала, то наверняка рассталась с ценностями в трудные времена. А потом сублимировала на подделках, ведь любовь к украшениям осталась. Папа, помню, шутил, говорил маме: «Твоя родительница обвешивается таким количеством металла, что ей надо держаться подальше от магнитов». Я запомнила фразу, потому что не могла понять в ней сразу двух вещей: кто такая «родительница» и что магнит делает с металлами.

Под шкатулками лежали альбомы с фотографиями. Впервые за три часа раскопок Марина и Лена ахнули от восхищения. Они брали в руки старинные альбомы с обложками, как у музейных фолиантов, испытывали неожиданный трепет. Ну что альбом? У них самих фотоальбомов за недолгую жизнь накопилось немало. В простых глянцевых обложках, где, запаянные в пластик, красовались цветы и пейзажи. А тут! Сафьян, шелк, серебряное тиснение, ажурные застежки по краю. Открывались альбомы с треском-хрустом, будто вздыхали. Листы – толстенный картон – проложены папиросной бумагой, которая, в свою очередь переворачиваемая, тоненько шелестит, как жалуется.

– Стул и трон, – шепотом сказала Марина.

– Чего? – так же тихо переспросила Лена.

– Местом для сидения может быть и простой стул, и табурет. А можно восседать на троне.