Любовь без слов (сборник)

9

Скудная мебель, которой мы вполне обходились в комнате на Тверской, расползлась по новой квартире и как-то минимизировалась. Не на чем было есть, спать, не куда присесть, чтобы посмотреть телевизор. Продали мамину квартиру в Новосибирске, и я наложила жадные ручки на вырученную сумму. Мне нужна машина! Толчея в московском метро выводила меня из себя, бесила, отнимала силы, я чувствовала, что во мне просыпается дикая кошка, которой хочется выпустить когти и наброситься на людей.

– Не могу, когда ко мне прижимаются! – говорила я мужу.

– Да? – удивлялся Лёня. – Это у тебя провинциальное. Москвичи давно научились существовать в толпе. Меня с детства трамбовали в трамвае. Подумаешь, прижимаются…

– Разные всякие мужики и девушки с распущенными волосами, которые лезут мне в рот!

– Девушки лезут?

– Их волосы!

– Когда ко мне прижимаются девушки…

– Не продолжай, а то получишь в глаз! Не о тебе речь! Мне нужна машина. Маленькая, старенькая – любая. Я научусь ее водить, и дикая кошка перестанет выпускать когти.

Про кошку Лёня мог бы уточнить, но не стал. Он никогда не интересовался дополнительной информацией, которая продолжила бы неинтересный ему разговор. Лёня водить автомобиль не мечтал и решительно не желал. Ведь комфортное средство передвижения заставило бы отвлечься от размышлений о любимой работе.

На оставшиеся от покупки «Рено мегана» деньги мама приобретала мебель. Не итальянскую или испанскую, и даже не китайскую, а изготовленную в провинциях – русских, украинских и белорусских. И не в салонах мебельных, а на рынках у конечных станций метро. Мама выискивала письменные столы, диваны, кровати, стулья, кухонный гарнитур по сходной цене и с бесплатной доставкой. Отвозила девочек к Виктории Гавриловне и Павлу Ивановичу, ныряла в метро и неслась на край московской географии, чтобы выгадать пятьсот рублей или тысячу на тумбе с раковиной в ванную комнату, плюс зеркало с полочками. Весь этот топорно сделанный набор кокетливо именовался «Беатриче».

Несколько раз, когда дети болели, точнее – выздоравливали, но на улицу еще не выходили, Виктория Гавриловна и Павел Иванович приезжали к нам. Для них поездка в далекое Митино была своего рода приключением, требующим особой подготовки. Павел Иванович не принимал на грудь с утра, бутылочку везла в сумке Виктория Гавриловна. Она наряжалась – доставала из шкафа убийственно пахнущую нафталином черно-бурую лису и цепляла ее на шею поверх демисезонного пальто. Лиза и Вика эту лису, с мордочкой, лапками и хвостом, обожали больше своих игрушек и постоянно выпрашивали.

– Завещаю той из вас, – обещала Виктория Гавриловна, – которая будет себя хорошо вести.

Зачем Виктория Гавриловна тащила за собой на край света Павла Ивановича? Он приезжал, выпивал и благополучно засыпал, помощи от него не было никакой. Алгоритм отношений этих стариков так и не был мною разгадан. Они друг друга презирали, в чем не раз мне и маме тихо признавались. Павел Иванович соседку мужественно терпел, она его постоянно пилила и обзывала алкоголиком. На Восьмое марта он дарил ей чахлую ветку мимозы, она всегда держала для него «лекарство». Два одиночества – без любви, но с глубокой привязанностью.

Обратный их путь на такси всегда становился предметом споров. Мол, мы прекрасно доберемся на автобусе, потом на метро, потом на троллейбусе. С Павлом Ивановичем, который вертикально держится только прислоненный к опоре?

Последним аргументом становились мои угрозы:

– Тогда я отвезу вас на машине. По пробкам туда и обратно! Или в общественном транспорте вас будет провожать моя мама, которая сегодня носилась по долам и весям за диваном и креслами под скромным названием «Сократ».

Когда Виктория Гавриловна добиралась до дома, она мне звонила.

– Как вы доехали? – спрашивала я.

– Как короли! – отвечала она.

Потребовался год, чтобы уговорить Викторию Гавриловну разменять квартиру. Павел Иванович права голоса не имел.

От продажи квартиры мы получали деньги за свою комнату, соседи – по однокомнатной квартире.

Риелторы закатили глаза, когда я выдвинула условие:

– Обе квартиры должны находиться в нашем доме в Митине. В нашем подъезде и на одном этаже.

– Вы ставите нереальные задачи!

К тому времени у меня уже выработался учительский голос, без которого хорошего преподавателя не бывает.

– Смотрите на меня внимательно! – четко, громко и медленно проговорила я. – Вы получаете элитное жилье на Тверской. Наш митинский дом только заселяется, квартир на продажу – навалом. Спать и работать невозможно, ремонт со всех сторон. Не надо мне устраивать представлений, практикумы по нейролингвистическому программированию. Я сама кого угодно запрограммирую. Я живу в Москве три года, я из провинции. Все ясно? Вижу, ясно, сами вы тоже не москвичи в пятом поколении. Вам сказали, что мы все из себя академики, обитающие в эмпиреях? Академики тоже иногда спускаются с небес. И тогда простым смертным, которые в школе на «тройки» учились, приходится подметки рвать, а не варить макароны и на уши глупым интеллигентам навешивать.

К сожалению, поселить Викторию Гавриловну и Павла Ивановича рядом оказалось технически невозможным. Дом был построен так, что однокомнатные квартиры имелись по одной на площадке. Мы жили на пятом этаже, Виктория Гавриловна получила квартиру на третьем, Павел Иванович – на шестом.

Он всего полгода наслаждался приватной изоляцией. Умер тихо, во сне. Виктория Гавриловна теперь говорила о Павле Ивановиче как о непризнанном таланте, который ушел из жизни, не сумев реализовать своего гения, и горевала с благородным достоинством.

Безо всякого достоинства, в полнейшем шоке, я раскрыла рот и хлопала глазами, когда обнаружилось, что Павел Иванович завещал свою квартиру мне.

– Как же иначе, Венерочка? – промокнула глаза Виктория Гавриловна. – Я тоже на тебя отписала. Кто другой похоронит по-человечески? Не мои же племянницы, воровки и профурсетки.

Виктория Гавриловна и сейчас здравствует, насколько возможно здравствовать в восемьдесят пять лет. Участковые врачи, соцработники ее по-прежнему «обворовывают».

Мои дочери, уходя от бабушки Виктории Гавриловны, привычно выворачивают карманы:

– Ничего не взяли, не трогали ваш узелок под мойкой на кухне.

Виктория Гавриловна, когда мы с мамой трясем над столом наши сумки, машет руками, призывает прекратить безобразие, но с интересом изучает содержимое.

К чудачеству хороших людей нужно относиться как к пятнам на солнце: пятна – ерунда, главное, что светит и греет.

Вот так и получилось нам разбогатеть – кульбитами от противного. Теснились в комнате, квартирный вопрос нас душил. А потом он же и одарил. Государство нам предоставило квартиру, мамину в Новосибирске, комнату на Тверской и наследство Павла Ивановича – продали. Зажили в достатке, забыли про тетрадочки с подсчетом семейного бюджета. Сменили в ванной «Беатриче», от которой стала отслаиваться краска, и скрипучий разваливающийся диванный «Сократ».

Наконец смогли себе позволить оправиться в отпуск. Полетели на солнечный Кипр. Там познакомились с Марусей, Глебом и с Саввушкой, конечно.

10

Мне кажется, что знаю момент, когда зародилось чувство Маруси. В Лёню нельзя влюбиться с первого взгляда. Если он не раскроет рта, то и со второго, третьего, десятого взгляда Лёней может очароваться только старая дева с заниженными требованиями. Когда Лёня начинает говорить, то иногда вызывает резкое неприятие, почти всегда переходящее в восхищение. У меня было на конференции: «Ах, ты, сморчок!» – разозлилась я. Потом: «Любопытный субъект… очень любопытный… потрясающий мужчина!» У Маруси, по-моему, началось с негодования: «Это не ученый, а фашист от науки!»

Дело происходило в Москве, Крушинины приехали к нам в гости. Маруся и Глеб – медики. Он работает в институте радиационной медицины, она – неонатолог, то есть по-народному микропедиатр, выхаживает недоношенных младенцев в известном московском роддоме. Они медики, мы биологи, трудимся в смежных областях: специфика, терминология в работе друг друга нам понятны, но глубокими знаниями, конечно, не обладаем.

Речь зашла об эволюции человека. Глеб заметил, что за последние миллионы лет человек не эволюционировал.

Лёня не согласился:

– Человечеству всего пятьдесят тысяч лет, раса европеоидов сформировалась двадцать пять тысяч лет назад на последнем пике оледенения. Детский возраст по масштабам вселенной. Лицевой скелет менялся как пластилиновый. Нос полез вперед. Сильное выступание носовой полости удлиняло путь холодного воздуха и способствовало его согреванию, защищая бронхи и легкие. Ортогнатность…

– Это что такое? – перебил Глеб.

– Уплотнение челюстей под скулы. Ортогнатность предохраняла глотку от переохлаждения. Светлая кожа давала биохимические преимущества – лучше накапливался под воздействием света витамин Д, защищающий от рахита сопливых детенышей, живущих при недостатке солнечного света.

– Некогда европеоиды, – встряла я, чтобы остановить Лёню, который до утра будет перечислять древние мутации, – составляли малую часть населения.

– А потом расселились быстрее комаров. – Лёня не понял моего посыла. Или понял и отомстил. – Теперь европеоиды претерпевают явную метисизацию, то бишь сливаются с прочими расами. Голубоглазые блондинки, – похлопал меня муж по коленке, – исчезнут первыми, через каких-нибудь несколько сотен лет. Так о чем я? Микроцефалии – маленький череп и мозг – мутировали тридцать семь тысяч лет назад. Кроманьонцы вдруг начали испытывать тягу к рисованию на стенах, украшательству топоров и лепке фигурок из глины. Ген ASMP мутировал шесть тысяч лет назад, вызвав рост головного мозга, у людей появилась письменность и они начали строить города.

Пройдясь по человеческому телу, Лёня переключился на обмен веществ, начав с лактазы.

– Это фермент, который расщепляет содержащийся в молоке сахар – лактозу. Жизненно важный фермент интенсивно вырабатывается у человека в первые месяцы после рождения, а уже со второго года жизни продуцирование лактазы снижается, подготавливая организм к усвоению других продуктов, прежде всего тех, что содержат углеводы. К десяти – двенадцати годам выработка лактазы практически прекращается. Поэтому прием цельного молока вызывает у большинства людей неприятные последствия, вроде поноса. Врачи древнего Рима прописывали молоко в качестве слабительного.