Деревянное солнце

Делаю несколько шагов, заглядываю в оконный проем соседнего барака, вижу упавшую наискосок кровельную балку, сухие остовы крапивы, снежную крупу на полу. Достаю фотоаппарат, чтобы сфотографировать вышку конвоя. И вдруг ловлю себя на странной скованности, вороватости движений. Будто я делаю что-то недозволенное. Будто кто-то наблюдает за мной, и сейчас последует окрик. Ветер доносит яростный лай собак – и спина холодеет. Секунду спустя понимаю, что это брешут псы в деревне Кучино, запоздало откликаясь на наш приезд. Стряхиваю с себя наваждение. Иду дальше, зачем-то повторяя про себя, что я свободна. Поднимаю глаза на двухэтажное здание для лагерной охраны – и сталкиваюсь взглядом с человеком в форме. И опять – на мгновение становится нехорошо, хочется провалиться сквозь землю. Спохватываюсь, вспоминаю, что музей круглосуточно охраняется, а значит, на меня – без всякой злой мысли, просто со скуки – смотрит дежурный милиционер. Из того же окна, откуда вохровцы наблюдали за врагами народа.

Тут я понимаю, почему Татьяна Георгиевна так быстро вошла в музей. Не только из-за холода и предстоящей экскурсии. Это единственное место, где можно укрыться от Зоны, вырваться из чужого дежавю. И я спешу сделать то же самое.

“Вам тут работать не страшно?” – спрашиваю я заведующую музеем Любовь Третьякову.

“Первое время было не по себе, – откликается она. – Я все ходила и твердила: ты на свободе, тебя здесь никто не держит, ты можешь уйти в любой момент. Теперь привыкла. Но иногда все равно находит”.

На меня в тот день находило еще раз: во время экскурсии, когда меня – для наглядности – на одну бесконечную минуту заперли в карцере внутренней тюрьмы, где держали (порой по полгода) особо опасных зеков, например, автора «Хроники текущих событий» Сергея Ковалева.

Хмурый свет предзимнего дня едва пробивался сквозь двойные решетки. Температура – почти как на улице. Из мебели – бетонный стол и деревянные нары, на которых спали прямо так, без матрасов и тюфяков. Все выкрашено казенной синей краской с застывшими подтеками, от которых почему-то особенно тошно.

Там, в штрафном изоляторе, я поняла: источник моего страха не прошлое, не генетическая память, не излучение места, пропитанного человеческим страданием, а будущее. Нет уверенности, что все закончилось, что это музейное «как будто» уже никогда не обернется ничьей реальностью. Попадая в зону, против воли примеряешь ее на себя, и не потому что «от тюрьмы и от сумы», а из-за отсутствия ощущения исторической завершенности.

Когда научный сотрудник музея Олег Нечаев с грохотом отпер синюю дверь карцера, я спросила его о том же: