Племенной скот

– А что, – продолжил парень, – вы, Сергеевские, все такие красивые?

– Все, – огрызнулась она, – дай послушать!

Парень, посмеиваясь, отошел и принялся смотреть на нее со стороны, зато подошла и встала на его место чернявенькая яркая девчонка.

– Слышь, Сергеева, – шепнула она, обдав внучку едким запахом чеснока и свежего пота, – шла бы ты отсюда. Волосы повыдираю, слышь?

Сергеева внучка, ничего не ответив, глянула на парня: в ней еще играла злость вчерашней грозы. Он улыбался ей широко и открыто, а она, не вполне понимая, что делает, вдруг подмигнула и бросилась прочь, за угол ближней избы.

Парень осторожно огляделся: чернявая успокоилась, увидев, что соперница исчезла, и слушала гитару. Тогда он тоже нырнул за угол. Чтобы догнать девушку, ему пришлось бежать. Она, казалось, уже забыла о том, что сама поманила его, и спокойно шла в сторону леса, прочь от ярмарки и села.

– Привет, – сказал он, нагнав ее.

– Привет, – ответила она.

– Я – Андрей.

– Надюша…

Оказавшись с Андреем один на один, Надюша вдруг испугалась, да так сильно, что назвала себя домашним, не для всех предназначенным, именем.

Она плохо помнила остаток того дня и очнулась, когда рука Андрея, приподняв ее рубашку, нырнула за пояс широких льняных брюк.

– Ой! – она крикнула и отстранилась. Ее сразу начала бить противная, как от сильного холода, дрожь.

Было и вправду холодно: опустилась ночь, роса лежала на траве и листьях, и низки брюк отяжелели от впитавшейся влаги.

– Останься, – попросил ее Андрей. – Я обидеть тебя не хотел. Думал, ты сама меня за этим позвала.

– Я? Нет! Ты что?

Андрей пожал плечами и смущенно почесал голову. Они стояли на опушке леса, его силуэт темнел на фоне неба, еще чуть зеленоватого, хранящего следы заката.

Надюша с ужасом поняла, что не помнит, зачем позвала Андрея за собой, но потом всплыла в памяти чернявенькая девчонка с противным запахом, которая велела ей убираться. Надюша терпеть не могла, когда ей что-то велели, и первым ее побуждением всегда было пойти наперекор.

– Так что же? – спросил ошарашенный парень.

– Ничего. Пока! – крикнула Надюша и побежала в поля.

Дед Сергей с женой хватились внучки вечером. Побежали туда, сюда, спрашивали всех и каждого:

– Внучку нашу не видели? Беленькая такая. Высокая. С косой.

– Нет, – отвечали им, и только одна девица, темная, с прилипшей к сарафану шелухой подсолнуха, презрительно ответила:

– С Андрюхой она ушла, в лес, проститутка хренова. Увижу – ноги выдерну! Так и скажите ей, выдре!

Дед Сергей замахнулся было на нее рукой, но бабушка увела его к телеге.

Мать потом плакала, сидя на крыльце и вглядываясь в темноту летней ночи, наполненную тихим стрекотом насекомых.

– Что ты, – уговаривала ее бабушка, – что ты. Ты не переживай. Ну в подоле принесет, ну и что?

– Да пусть несет! – рыдала мать. – Не чужого принесет, нашего. Не случилось бы только чего. Где она? Ну где же она?

И бабушка тоже плакала, чувствуя себя виноватой.

А Надюша, боясь заблудиться в темноте, забралась на поле в стог и сладко проспала там до рассвета, а утром, осмотревшись и поняв, где дом, побежала по полю, радостно взвизгивая, когда длинные стебли, мокрые от росы, хлестали ее по голым рукам.

Андрей пришел день спустя и несмело поскребся у калитки, как десять лет назад – ньюфаундленд. Он и похож был на пса: большой, лобастый, с грустными глазами. Андрей звал Надюшу с собой, но она, привыкшая к дому, к родителям и сестрам, связанная с ними нежной и сильной любовью, не пошла. Тогда остался он.

Сначала ходил каждый день из Перхурово пять километров туда и пять – обратно. Потом Андрей и Надюша обвенчались в Масловской церкви. Весь двадцатый век церковь стояла разрушенная, без креста и звонницы, обросшая березками, семена которых забросил на уступы стен ветер. Кирпичи осыпались, штукатурка лежала на загаженном полу густым слоем, голуби, забравшись на хоры, выводили рулады дрожащими от страсти голосами, и два печальных ангелочка, два пухлых крылатых младенца в окружении роз, смотрели вниз с потолка, на котором сохранился фрагмент красивой когда-то росписи.

На третий год появился вдруг в Маслове неизвестно откуда батюшка, собрал прихожан, церковь очистили, отремонтировали и вновь освятили. Она стала средоточием жизни, в ней снова женились, крестили детей и провожали в последний путь близких. А где же еще было это делать?

Мать переживала, что поженились дети очень скоро, и союз их окажется непрочным. Но вышло по-другому: Андрей любил Надюшу всю жизнь, словно завороженный ее внутренней силой и скрытыми душевными грозами.

Так в Сергееве появился второй дом. И то ли вдохновленные примером Надюши, то ли природой созданные для того, чтобы объединять и быть вместе, сестры привели своих мужей в Сергеево и стали рожать дочек. Мальчики рождались тоже, но крайне редко, и именно они, бывало, уходили жить в другие села.

2. Сафари

Сгорали в камине дрова, Москва шумела за окнами – выжившая, очистившаяся от скверны и бесполезного сброда, населенная людьми полезными и важными, экологически чистая и высокотехнологичная, окруженная надежной защитой.

Комнату обычной московской квартиры наполнял золотистый свет ранней осени. Чистый и прозрачный, он казался искусственным, словно был специально очищен, доставлен, отмерен точно по объему и аккуратно расправлен по углам.

Хозяин комнаты, сын министра обороны, взял в руки бокалы с коньяком и шагнул к своему приятелю. Сын был высок и худ, а когда ходил, неизменно склонялся вперед, так что походил на подрубленную, начавшую падать корабельную сосну. Его отличал высокий лоб, лоснящийся, гладкий, похожий на наполненный густой жидкостью пузырь, а также подбородок, такой маленький, что казалось, будто нижняя его губа плавно перетекает в шею. В приятели себе он выбрал актера, человека куда более симпатичного, но бедного и зависимого. У актера были светлые густые волосы, голубые глаза и неплохая фигура, поддерживаемая ежедневными занятиями в тренажерном зале. Сыну министра нравилась мысль, что он, как и положено человеку властному, держит при себе шута для развлечений и приятного времяпровождения. Правда, при приятеле он этой мысли не озвучивал.

Обоим было немного за тридцать. Они подняли бокалы, чокнулись и уселись в кресла у камина.

– Я, наверное, женюсь на Алине, – задумчиво сказал актер и посмотрел на приятеля, словно ждал от него одобрения.

– Ну и зачем, Лень? – сын министра покачал бокалом, и коньячные маслянистые капли потекли вниз, оставляя на стенках прозрачные, похожие на арки, разводы. – Зачем?

– Ну, так… А потом: семейным доплачивают. И за детей тоже.

– Я бы сам доплачивал, лишь бы Ноннку от меня убрали! Как она меня достала! Ты не представляешь! Ноет и ноет, ноет и ноет…

– О чем?

– А! – сын министра раздраженно махнул рукой, едва не расплескав коньяк. – Ноннка дура. Подумаешь, аборт? Кто не делал аборты?

– Да, Виталь, даунята появляются все чаще. Это грустно, но что поделать?

– Да она благодарна должна быть, что вовремя увидели отклонения. Ты представляешь, врачи разводят руками: они все чаще ошибаются. Ты посмотри, сколько в Москве теперь дворников: улицы вылизаны дочиста, даже противно.

– А Нонна?

– Рыдает, заламывает руки, повторяет все, что видела в кино, как обезьяна… Сначала хоронила его, как живого, вопила, что успела полюбить. Чего там любить? Комок слизи, и все. Я видел после операции. Теперь боится беременеть, но ребенка очень хочет. А еще наша кухарка дауненка родила. Ноннка решила – плохой знак, нормальных детей ей, мол, не увидеть, и теперь жизни мне нет.