Шапка Мономаха

Только тысяцкий Наслав Коснячич, сидевший поблизости, услыхал его слова.

– Утоли душеньку, князь, – посоветовал он сладкоголосо. – Притесни чернеца.

Оглушенный звериным весельем в княжьем терему, игумен Иоанн добрел до ворот Бабина торга. Дружинные отроки, холопы, рядовичи и милостники глазели на него с великим интересом. Со смехом переглядывались, кричали вслед. За воротами он столкнулся с двумя конными из сторожи. Пошатнувшись, дал им дорогу. Озадаченные срамным видом монаха, облитого медом и жиром, со слипшейся бородой, они прервали разговор.

– Хмелю набрался на княжьем пиру, – укорил один.

– Похабен обычай – чернецов на пиры звать, – согласился другой.

Въехав на площадь, они продолжили беседу:

– Девку портить – великий грех. Ты у нее первый, с тебя у Бога и спрос более, чем со второго или с пятого. А мне для этого дела довольно и вдовицы.

– Жену бы завел.

– Не могу жену. Я всех баб люблю. Как выберу одну? А двух или трех женок в дому держать, как тут в обычае, мне срамно. Да и дома своего нет.

– Мне одной хватит. Да которая за меня пойдет?

– Которая – не знаю, а как выбрать, чтоб стоящая была, посоветую. Девку сперва проверить надо, будет ли верной. Позови ее ночью на сеновал. Придет – забудь о ней.

– Хитрый ты, Леший… О! Буду звать тебя Леший.

– Сам ты леший, Медведь, – захохотал попович.

Вечером в молодечную, где жили отроки, не имевшие родни в Киеве, пришел десятник Мал. Вызвал свой десяток, пальцем ткнул в четверых.

– На рассвете будьте готовы. Князь дело задал.

– Какое дело-то? – насторожился Олекса, не понаслышке знакомый с киевскими делами.

– Нынче тут шатался чернец в непотребном виде. – Мал ковырнул черным ногтем в зубах. – Так князь назначил ему за срам епитимью.

Два отрока из четверки сразу поскучнели.

– Как назначил? – допытывался попович. – Князь не митрополит. Судить духовных не может.

– Митрополит далеко, князь близко, – дохнул на него кислой брагой десятник.

Наутро в белом тумане выехали из города. Крапал дождь, бередя душу неясной тоской. Олекса хотел было отказаться ехать за монахом, но Мал пригрозил изгнанием из дружины. Служба князю – не перечить, а исполнять.

Ворота монастыря стояли открытые – мирские богомольцы тянулись на службу. Мал и двое отроков въехали во двор на конях. Олекса спешился перед вратами и отбил три поклона. Глядя на него, Добрыня тоже спрыгнул на землю.

– Великая и славная обитель Печерская, – объяснил попович. – Не хрен в масле. По всей Руси отсюда епископы расходятся и книжность сияет.

Только что кончилась утреня, монахи расходились по кельям до литургии. На конных дружинников посматривали с тревогой. Мал выкрикнул игумена. Двое послушников побежали за настоятелем к церкви. Чернецы, чуя беду, собирались толпой. Отроки, балуя, вынули мечи, но монахи почему-то не пугались. Явившемуся игумену Мал объявил:

– Князь Святополк отправляет тебя на покаяние. Скажи своим чернецам, чтоб готовили телегу.

Известие поразило братию, будто громом небесным. Иные возопили молитвы, несколько чернецов загородили собой игумена.

– Не бывало еще такого зла на Руси!

– Не было, так будет, – равнодушно бросил десятник.

– Остудите пыл, братия! – Игумен вышел вперед, протянул руки отрокам: – Вяжите, чада!

– Ты, отче, не заяц, не убежишь, – отрезал Мал.

Добрыня, никогда не видавший сразу столько черноризцев, наблюдал за ними с любопытством. Когда который-нибудь проходил поблизости, он отодвигался, будто опасался задеть. Монахи казались ему забавными галчатами – выпрыгнули из гнезда и храбро щелкают клювами на обступивших волков. Он захотел сказать об этом Олексе, но тот опять куда-то исчез.

Попович тем временем, удивляясь обширности монастыря, забрел к кельям. Возле одной сидел на чурбаке монах. У ног стояла бадейка, куда он счищал с травы-лебеды зеленые гроздья семян. Рядом на расстеленном полотне возвышалась гора подсушенной лебеды.

– Вашего игумена силой увозят, а тебе, отче, будто невдомек, – молвил Олекса.

– Воздыхать о том я могу и здесь, а добавлять свои стенанья в общий хор – пустое дело, – ответил чернец. – Другое дело не терпит.

– Что это за дело, отче? – спросил Олекса, следя за ловкими и привычными движениями его рук.

– Жито запасаю на зиму. Голодно будет. Люди за хлебом пойдут в монастырь. Вот и будет им лебяжий хлеб.

– Лебеда горька, отче! – чуть было не рассмеялся попович. – Плеваться на твой хлеб станут.

– Зайди-ка в келью, возьми со стола краюшку.

Олекса пожал плечами, втиснулся в крохотную клеть, забрал невзрачный бурый хлебец, похожий на твердый ком земли.

– Отведай, окажи честь, – ласково попросил чернец.

Попович осторожно куснул корку, изрезанную трещинами. Недоверчиво с хрустом пожевал. Расплылся в улыбке.

– Сладок твой хлеб! И мягок во рту, будто впрямь лебяжий пух. В жизни не едал такого.

– Ну, ступай с богом к своим, – сказал монах. – Заждались там тебя.

– Прости, отче, что отнимаем у вас игумена, – с поклоном повинился Олекса. – Назови мне имя твое для памяти.

– Прохором нарекли. А кличут Лебедником.

Олекса вернулся на монастырский двор, где чернецы в великой печали прощались с игуменом. Мал нетерпеливо дергал длинный ус. Наконец ему надоела долгая череда слезных целований. Отроки по знаку без лишних слов приподняли настоятеля и сгрузили на телегу. На впряженного коня посадили монастырского работника.

– Куда вы его? – раздался вопль.

– Велено в Туров везти. Трогай!

Монахи унылой гурьбой высыпали за ворота.

– Бог милостив! – махнул им на прощанье игумен.