Провинциальная история

Игнатьев драматично засмеялся, а щеки его налились кровью.

– Я был о вас лучшего мнения, мне казалось, вы женщина разумная и прозорливая и сами в состоянии разглядеть прохвоста. Неужто, вы думаете, что мы пришли к вам с визитом случайно? Так знайте же, ваша с ним встреча не больше чем план по поимке богатой глупой невесты. Именно он пришел ко мне, с просьбой свести его с вами, так как подстроенная встреча в парке не увенчалась успехом. Он в долгах, он разорен, его именье заложено, и срок по закладным уж почти истек. Все его слова, все, что он говорил вам… Чтобы он не говорил. Одно притворство! Он лжец! Тогда как в моих чувствах вам нет причины сомневаться, я достаточно самостоятелен и состоятелен, чтобы выбирать по разуму, да по сердцу, а не по нужде. Как вы могли полюбить человека никчемного, пустого! Воистину, женщины глупы! – зло воскликнул он, и уже хотел уйти, но остановившись, будто пытаясь приручить яростного зверя в себе, произнес:

– В порыве чувств, я слишком много наговорил, и видит Бог, буду о том жалеть. Но даже при всем этом, я не отказываюсь от своих чувств. И если вы одумаетесь, я буду ждать вас.

И с этими словами ушел.

Прошел час. Она так и стояла недвижимо перед окном. Боль сродни физической, завладела всем ее телом и разумом, боль, от которой не спрятаться, не скрыться. Если б можно было заплакать, облегчить душу, но немая скорбь сковала уста. Она была несчастна настолько, насколько может быть несчастен нищий, нашедший целое состояние и, не успев насладиться счастьем свалившемся на него, потерял все за долю секунды. Татьяна нисколько не сомневалась в правдивости слов Игнатьева. И та встреча в парке, и его приезд из Петербурга, и некая уклончивость в ответах, и самое главное, что ее любящее сердце не хотело замечать, знаки и полутона его фраз. Он не любил ее. Нет, не любил.

Заморосил дождь, частый и до того мелкий, что напоминал лишь рябь на окне, и только по разводам на стальной глади реки можно было без сомнения сказать: идет дождь.

Небо хмурое, тяжелое, чугунное.

Первым ее порывом было не идти на встречу, и больше не видеться с ним, сказаться больной, спрятаться, или вовсе уехать на время из города.

Но что-то, она и сама достоверно не знала что, гнало ее туда, туда, где он ждет ее. Может она надеялась, он убедит ее в обратном, солжет, усыпит обещаниями и ласками, обнимет, удержит.

Он ждет ее…

И он ждал.

Там где сговорились, подле гимназии, как в первый раз. Его тонкая гибкая фигура, как мачта прекрасного одинокого корабля, возвышалась над прохожими почти на голову. И горечь неминуемой предстоящей утраты, словно яд в крови, распространился по всему ее телу.

В душе такая сумятица, боль от обмана, боль разбитых надежд, но даже тогда ей казалось, скажи он те самые верные слова, и она бы простила его.

Петр Константинович понял все по ее глазам, понял он и источник сведений.

– Ваше именье заложено? – без обиняков спросила она.

– Срок по закладным меньше чем через месяц, – сухо и безучастно ответил он.

– Неужели вы так корыстны, что готовы были провести со мной всю жизнь, с нелюбимым человеком, лишь бы не потерять его?

– Все совсем не так, – запнулся он, – сначала, да, но потом, я проникся к вам… – и он снова замялся.

– Что же вы любите меня? – с вызовом спросила она и, не дожидаясь ответа, рассмеялась.

– Если б я знал, что это. И разве ж это важно? Вы славная, вы добрая… – стараясь подобрать верное слово, перебирал в памяти то, что чувствовал Синицын, – вы теплый человек, мне с вами было до того тепло. И даже сейчас я не решился бы вот так судить о том, любовь то или нет, однако же это чувство, до того близко к сердцу… – и он отчего-то положил ладошку себе посередь груди, в районе желудка. – Вы должны знать, меня обманули, я был наивен, я был дурак, да что говорить, я и сейчас дурак, я потерял все, и должен потерять именье, я буду, что бездомный, без дома, без средств. Если бы я был хотя бы не образован, то смог бы пойти батрачить или в подмастерье, но что прикажете делать образованному человеку? Ведь образованный человек не может работать за гроши? Это против его достоинства! Ведь это ж последнее преступление рабство образованного человека! И потом, я один, никого, ни одной живой души подле меня, и мое отчаяние, поймите, мое отчаяние было такой сил, да и сейчас оно все тоже, что я был бы согласен и сейчас на любой бесчестный поступок, лишь бы выжить и найти свое место! – запальчиво выкрикнул он.

От этих слов ей стало почти дурно. Если б он сказал, то, что она хотела слышать, если б он соврал… О-о-о, даже тогда она бы простила его. До той степени отчаяния она любила его. И даже сейчас она не могла не восхищаться его отчаянной наивной и глупой наглостью, его слепотой и таким безнравственным благородством.

– Мы больше не свидимся. Я обещаю хранить вашу тайну, но с тем лишь условием, что вы не будете искать встречи со мной и с моим батюшкой. Мне нет нужды мстить вам, однако же, и нет желания, когда-либо больше видеть вас.

– Я все понимаю, – безжизненно произнес он и опустил голову.

Он не смотрел ей вслед, даже когда ее фигура исчезла за поворотом, он все еще стоял, не поднимая глаз под мелким рассыпным дождем, таким мелким, что не будь ряби на прозрачной и серой воде, то было бы нельзя достоверно сказать, идет ли тот дождь, или только грезится.

Она шла домой почти на ощупь, по памяти, не разбирая дороги, из-за застлавшего глаза, как ей казалось, дождя. Только это были слезы отчаяния, слезы боли, слезы разбитых надежд, но вместе с тем слезы спасительные, ибо только им под силу исторгнуть из души ту непереносимую боль, что чувствует человек, чье сердце, что он держал в руках как дар другому, было раздавлено и втоптано в грязь. Сквозь мутное стекло слез, она с трудом различала родной город, он будто перевернулся сверху вниз, выцвел, вылинял, поблек, и теперь зловещими обломками нависал над ней, стремясь ее раздавить. Она большими глотками вбирала в себя воздух, но казалось, лишь все больше задыхалась в этом влажном густом тумане из дождя и слез.

Внезапно остановившись, она вдруг испытала такой ужас, от мысли, что больше никогда не увидит его, и осознала, что страх потерять его гораздо сильнее ее гордости. Она поняла, что готова простить все, и даже умолять его жениться, готова была поставить на кон приданое и все что имела, лишь бы удержать его. Она лихорадочно посмотрела по сторонам, будто искала его взглядом, и опрометью кинулась через дорогу, где еще минуту назад стоял он.

До нее донесся крик извозчика и стук копыт и скрип телеги, но она будто отгородилась от звуков, от шума города и людей, заполнявших его. Она бежала к нему, не видя и не разбирая дороги.

– Стой!!!!!! – Истошный вопль извозчика.

Обернувшись на крик, она увидела нависающий круп лошади, и копыта совсем рядом с ее лицом, она инстинктивно прикрыла лицо рукой, и закричала.

Вот только кричала ее душа. Не проронив ни слова, она лишь упала на колени, съежившись, и приготовившись к неминуемой гибели.

Секунда, минута. Тишина.

Открыв глаза, невидящим взором она посмотрела по сторонам.

Бледный как снег извозчик бранился и бегал вокруг, а его лошадь, успокоившись, стояла поодаль, как ни в чем не бывало, покусывая старую уздечку в зубах. Пара любопытных зевак. И больше никого.

И чудом избежав гибели, она вдруг в одночасье обрела спокойствие, будто лихорадка, что терзала ее все это время, прошла в одно мгновенье.

Извозчик помог ей встать. Она медленно отряхнула платье, потерла ушибленную руку, измученно улыбнулась и, не оглянувшись, повернула домой.

Канун Рождества. 1906 г. Уездный город Б N-ской губернии.

В доме искусной хозяйки Татьяны Федоровны Гаврон все уже давно было готово к Рождеству. В печи томился поросенок и фаршированный гусь, а пряники остались лишь полить глазурью.

Но подруга сказала, что в Пассаже Филиппова привезли настоящие германские игрушки, и хотя елка уже была наряжена, но разве ж яблоки и пастила с конфетами могли сравниться с настоящим стеклянными игрушками? И решив, что настоящему рождеству без них не быть, Татьяна отправилась в Пассаж.

Ясный погожий день. И солнечно и чуть морозно. На улице суета, не протолкнуться, не город, а одна большая ярмарка, прямо подле дома, не сходя с телеги, шумно и крикливо торгуют уткой и гусем. Чуть поодаль тетерева и рябчики. В кадках везут квашеные яблоки, капусту и огурцы.

Не встать и не протиснуться. Наконец высвободившись из плена людской толпы, правда, несколько раз, едва не упав, на скользкой и накатанной, словно политой сахарной глазурью дороге, Татьяна оказалась на маленьком пятачке свободы, но все еще так далеко от Пассажа. Татьяна Федоровна начала озираться по сторонам, ища безопасный путь и уже даже подумывая об отступлении. Едва ли даже самая красивая елочная игрушка стоила таких мучений.

Вдруг, чья то рука, прямо из толпы выдернула ее и потащила за собой. От испуга она даже не успела начать сопротивляться, а лишь покорно повиновалась и мысленно смирилась с какой бы то ни было участью. Оказавшись вне зоны шумной толпы, она, наконец, подняла глаза на своего похитителя.

Утонченные черты лица, все те же темно-карие меланхоличные глаза, широкие и трепетные крылья носа, и две глубокие прямые линии между нахмуренных бровей. Он был тот же, но ореол последних невзгод и неудач, сделали его почти по-библейски красивым.

– Простите если напугал, увидев вас, не мог не прийти на помощь, –извиняясь, неуверенно произнес он.

– Здравствуйте, Петр Константинович, мне не за что вас извинять, скорее я должна благодарить вас за свое спасение, – шутливо ответила Татьяна, но голос дрогнул и резко оборвался.

Она смотрела на него, будто видела впервые. Не было ни обиды, ни ненависти, лишь странное чувство пустоты, будто в груди все полое, и даже удары сердца не были слышны.

– Я думала, вы уже покинули наш город… – начала разговор Татьяна, видя, что он едва ли смеет сам начать беседу.

Он посмотрел на нее с униженной благодарностью, затем уклончиво произнес:

– Последние дела именья… – а в руке показал сверток бумаг.

Она хотела спросить, удалось ли ему сохранить дом, но не решалась, и словно предугадывая ее вопрос, он сам поторопился объяснить:

– Именье продано, но вместе с тем, часть формальных дел осталась, и я… словом я сейчас в съёмной квартире, но после Рождества планирую отбыть.