«Времена были нескучные!..» 1 том

Загряжский нервно закурил, поднялся, подошел к окну. Он не понимал, к чему клонит собеседник. При чем здесь бездомные дети, если речь шла о судьбе вполне взрослого и достойнейшего человека?

– Позвольте, господин Гольдберг, зачем Вы мне это рассказываете? Какое это имеет отношение к нашему вопросу?

– Полковник, не перебивайте, пожалуйста. Я хочу, чтобы Вы поняли, что мыслите, как все, как принято мыслить. Но у любой медали есть две стороны. Посмотрите и на другую сторону, тогда будет видна вся картина целиком. Так вот я лично построил три таких приюта только благодаря тому, что знаком кое с кем из городского Совета и кое-кому помог дочке с приданым. Что аморального в том, что ста двадцати детишкам стало теплее и сытнее в этом мире?

Загряжский молчал. Собеседник был прав, и возразить ему было абсолютно нечего, но полковник чувствовал какой-то подвох. Ох, непрост был Гольдберг, ох, как непрост.

– Молчите?! Правильно, потому что знаете, что я прав. Кстати, скажу больше. Ваш друг, князь Потёмкин однажды был у нас с инспекцией и один приют приказал закрыть, отдав его под казармы. Так о какой морали мы говорим с Вами, уважаемый полковник? Впрочем, я не прав в том, что морали не существует. Конечно, она есть, но границы ее очень размыты и каждый устанавливает их для себя сам. Ваши границы, вероятно, очень конкретны и точно очерчены. А моя мораль такова, что я не могу рисковать судьбой моего братства и, если Вы все-таки откажитесь, то я не смогу ничего Вам обещать, я даже не смогу гарантировать вам жизнь.

– Послушайте, Гольдберг, а Вы не боитесь, что я просто напишу Григорию Александровичу письмо, и этим все наши противоречия разрешатся.

– Не боюсь, Я предусмотрел этот случай.

Гольдберг встал, подошел к стене, сделал какое-то едва уловимое движение, и в стене открылась маленькая дверка. Он засунул туда руку, что-то пошевелил, сбоку отъехала перегородка, открыв нишу, из которой барон вытащил пачку бумаг.

– «13 марта сего года я, статский советник Куприянов, имел честь находиться в доме моего приятеля, доктора Миле, где был также полковник Загряжский. Мы играли в карты, выпили шампанского, и полковник много рассказывал о своих любовных похождениях. При этом он отпускал очень скабрезные шутки в адрес князя Потёмкина, которого называл «старым козлом», «напыщенным гусем», «императорским приживалой» и другими, которые мне описать не позволит природная скромность. Сие подтвердить может доктор Миле, хозяин дома», – прочитал барон, вытянув из кипы бумаг один лист.

По спине полковника пробежала тонкая холодная струйка, руки предательски похолодели, дышать стало невозможно. Нахлынула волна то ли возмущения, то ли страха.

– Ну, что, еще почитать, полковник?

– Достаточно. Это же подлая фальсификация.

– Ну и что? Кому это интересно?

– Что Вы намерены с этим делать?

– Отправлю по адресу в случае чего. Он, конечно, не поверит. Но пока суд да дело, время пройдет, а там… мало ли чего? А Ваше письмо до адресата все равно не дойдет. Почтарь наш человек.

– Да Вы, Вы…, – Загряжский задохнулся от возмущения.

– Не волнуйтесь, милейший Иван Александрович. Это только крайний случай. Я очень надеюсь на Ваше благоразумие.

– Ну, уж нет. Ни на какие сделки с Вами я не пойду, даже если это будет стоить мне жизни. Смерти я не боюсь, а Ваша ложь все равно откроется. Имею честь.

Громко щёлкнув каблуками, Загряжский быстро вышел вон.

«Да, всего два дня прошло, а я уже жизнь и честь чуть не потерял, да и будущее не предвещает ничего хорошего».

Вероятность повстречать недруга на балу была очень велика. Не то чтобы Загряжский его испугался, но перспектива осложнения жизни в дальнейшем не радовала. Хотелось не с ветряными мельницами сражаться, а получать удовольствия от жизни, как и прежде.

Коляска с Загряжским, погруженным в эти мысли, съехала с моста и затряслась по выщербленной мостовой. Вдруг ее сильно тряхнуло и завалило на бок. Кучер хлестал бедную пегую по бокам, она, как могла, пыталась тянуть, но коляска намертво застряла в колее. Загряжский спрыгнул на землю и осмотрел колесо.

– Барин, ты сядь в коляску, замараешься. На бал все ж едешь, не гоже, поди, это.

– Да брось, мужик, я боевой офицер, меня грязью не испугаешь.

Загряжский уперся плечом в угол коляски, качнул и вместе с испуганной лошадью вытащил ее на мостовую. Отряхивая колени, полковник заметил стоящую позади, саженях в тридцати, другую коляску. Никакого движения рядом с ней не происходило. «Странно, – подумал полковник, – с чего бы экипажу на мосту стоять? Пассажиров здесь не найдешь, высаживать тоже неудобно. Странно».

Когда коляска тронулась, Загряжский высунулся и посмотрел назад. Экипаж тоже тронулся, но расстояния не менял. Полковника осенило: «Кажется, началось». Еще несколько раз за дорогу Иван Александрович оглядывался назад.

Вскоре показался дворец Липхарта. Это было эклектично построенное здание в стиле, определить который не взялся бы ни один знаток. Здесь была и высокая готика, и барокко, и рококо, и что-то особенное, присущее только индивидуальному стилю архитектора. Высокие резные окна чередовались с маленькими окошками-бойницами, красивые фрески были увиты плющом, каждая угловая башенка заканчивалась флюгером, с крыши по навесному мосту можно было попасть в почти игрушечную часовенку, которую венчал колокол. Все здесь создавало впечатление чего-то сказочного, но в то же время угрожающе вечного, монументального. Забор замка – это отдельное произведение искусства. Он по частям заказывался лучшим голландским кузнецам, поэтому ни один пролет его не повторялся: рядом соседствовали и лесные звери, и рыцари, и герои сказок и сказаний.

Загряжский засмотрелся на всю эту красоту, но она была наполнена непонятным чувством тревоги. Почему? Откуда? Чувство щемило, не давало взгляду успокоиться. Вдруг Загряжского словно молния ударила: он увидел то, чего меньше всего хотел бы увидеть. Каждая верхняя выступающая деталь забора заканчивалась неизменной пирамидой, из центра которой на полковника смотрел глаз. Это был знак, знак масонов. «Ну, я попал. Заманили в масонское логово. Может, не ходить? Тогда что, я струсил? Ну, нет, господа масоны. Мы с вами еще посмотрим, кто кого».

Коляска остановилась у ярко освещенного входа, кругом били фонтаны, газоны по-европейски подстрижены, по ним гордо шагали павлины, так, будто и этот дворец, и фонтаны, и газон были созданы только для них. Загряжскому вдруг стало смешно. Эти павлины так походили на напыщенного Гольдберга.

Коляски подъезжали одна за другой. Из них выходили шикарно одетые дамы, прически которых были сродни архитектурным сооружениям.

Надо отметить, что современные модницы совсем дети по сравнению с придворными модницами XVIII века. Те не жалели денег и были готовы отдать себя в жертву парикмахеру, который подобно кулинару, архитектору, живописцу создавал шедевр из волос, шиньонов, париков, проволоки, цветов, фруктов и даже живых пернатых. Строение достигало метра в высоту, с ним приходилось спать, полусидя-полулежа, мыть голову было не принято. Можно догадаться, что плодилось в голове при таком уровне гигиены. Когда очень чесалось, то это делали специальными палочками, которые вместе с веером висели на руке каждой придворной модницы.

Русское поместное дворянское общество, надо сказать, было более скромно и менее вычурно, но и здесь встречались свои экземпляры. Вот такие экземпляры и наблюдал Загряжский у замка Липхарта. Дам сопровождали кавалеры в мундирах с позументами, муаровыми лентами на слегка округлившихся животах. Всех их по очереди поглощали двери замка, откуда призывно звучала музыка.

К входу подъехала очередная коляска. Кучер суетливо подбежал к дверце, открыл её и подал руку даме, которая легко спрыгнула на землю.

Полковник, сам не понимая почему, не мог оторвать от нее взгляд. Что-то в ней показалось ему знакомым.

– О, Боже, только не это! – чуть ли не вслух простонал он.

Загряжский узнал эту женщину. Когда-то он имел с ней очередную интрижку, как ему казалось, ни к чему не обязывающую, хотя был влюблён в ее сестру. Роман оборвался внезапно, как и начался. С бывшей любовницей Загряжский остался так называемым «другом», но мы-то знаем, какой «друг» из покинутой и обманутой женщины. Прошло много лет, а Ольга Алексеева (так звали эту женщину), по слухам, всё ещё была не замужем. Поговаривали, что родила сына, и время от времени напоминала о себе Загряжскому какими-либо мелкими колкостями. Хотя надо отдать ей должное: время нисколько не тронуло её. Она была так же легка, нежна и красива, как и раньше, чего невозможно было сказать о её сестре, у которой на лице было написано, что она мать троих детей.

Загряжский отпрянул в тень. Встречаться с Ольгой не входило в его планы. Ольга быстро и решительно вошла в замок, двери за ней закрылись, полковник облегченно выдохнул: «Теперь можно и войти, не встретиться бы только с ней, надо быть повнимательнее. Да что это я, в конце концов? Испугался женщины? Когда это я их боялся? Но всё равно надо быть аккуратнее». С этими мыслями Иван Александрович двинулся к дверям замка и вдруг нос к носу столкнулся со своим старым боевым другом Иваном Забугой.

– О, и ты здесь, Загряжский? Хотя чего я удивляюсь, ты ведь всегда там, где может наметиться очередная интрижка.

– О чём ты, друг?

– Я о шерше ля фамм.

– Какой «ля фамм»? Тут жизнь на волоске висит, а ты «ля фамм».

– Да. Должно случиться что-то, ну, очень страшное, чтобы ты изменил своим привычкам.

– Ты прав, абсолютно прав, Забуга. Я, действительно, в затруднительном положении и не знаю, что мне делать.

– Ха-ха-ха! Неужели очередной рогатый муж лишил тебя всех радостей жизни?

– Смеёшься? А мне не до смеха… У меня проблема, и мужья тут совершенно ни при чём, тут уже политика, – Загряжский глубоко задумался.

– Политика? – удивился Забуга. – Что ты имеешь в виду? Как ты, боевой офицер, умудрился ввязаться в политику?

– Забуга, я давно тебя знаю, знаю, что ты попусту болтать не будешь, поэтому расскажу тебе свою невероятную историю. Представь себе, еще два дня назад ничего не предвещало беды…

Довольно быстро Загряжский изложил другу всё. Забуга присвистнул.

– Да, полковник, ситуация, стало быть. Ну, и что ты думаешь делать?

– Если бы я знал… Однако, я не трус и пасовать перед обстоятельствами не намерен.