Шестая река
– А у меня банька топится, – первым делом сообщил художник. – Сейчас окрошечки навернем, мяском жареным закусим – да и потешим душеньку свежим веничком. Там одна береза на южной стороне почти распустилась, так я ее поломал слегонца… А потом настоечки моей брусничной тяпнем – знатная настоечка, вот увидишь!
– Что вы, что вы! – попятился испуганный Арс. – Я вот только дух переведу – в смысле окрошечки – и сразу назад. Мне на интервью к восьми утра! У нас, журналистов, выходные со всем народом не совпадают!
На лице Харона отразилось настоящее детское разочарование, даже брови домиком поднялись… Арс смущенно отвел бесстыжие глаза: никуда ему завтра ехать не требовалось – наоборот, выходных с отгулами он набрал до десятого мая включительно, рассчитывая заняться, наконец, чем-то полезным, – например, по Всемирной Сети, пока не всю отключили, пошастать, материалы для будущей книги поискать, с Евой на природу съездить разок-другой, просто в постели с коробкой пиццы от души поваляться… Но банька и наливочка означали ночевку у гостеприимного хозяина, под крышей дряхлого, обжитого мышами и мухами дома. И объяснять, почему остаться на ночь для него априори невозможно, было долго и оскорбительно. Все дело в том, что с детства Арса сопровождала болезненная брезгливость – результат маниакальной чистоплотности мамы Капы, которая, не доверяя советским прачечным, – а потом, по привычке, и умным стиральным машинкам, почти до самой смерти лично стирала, кипятила, подсинивала, накрахмаливала, а потом еще и гладила до идеальной ровности все постельное белье. После ее смерти подвигнуть на такое священнодействие какую-нибудь, даже очень хозяйственную женщину Арсу так и не удалось, он вынужденно смирился с тем, что его белье раз в неделю стирается на самом интенсивном режиме – но гладить его требовал в обязательном порядке, в противном случае постель казалась ему собачьей подстилкой. Лечь в чужое, неведомо, как и кем стиранное белье Арс не мог по определению – легче было совсем не ложиться спать; в любую командировку обязательно возил с собой чистый пакет с двумя собственными простынями и наволочкой. Смешно сказать, но эта его странная особенность, кажется, стала одной из главных причин того, что, образованный и неглупый, с бойким пером журналист застрял до седых волос в бесплатной газетенке спального микрорайона: ведь в любых более масштабных изданиях сами собой предполагались дальние поездки – а при намеке на ночевку в гостинице или в чужом доме Арс с омерзением представлял, как, лежа на казенной простыне, будет до утра мучительно представлять десятки других постояльцев, оставивших на ней свои гнусные невыводимые следы. А уж тут, в деревне, где Харон стирает, наверно, в той же заплесневелой бане-развалюхе, а полощет в тухлом озере… Он содрогнулся. Но надо было как-то подсластить пилюлю для человека, простодушно посулившего по телефону «настоящий клад»:
– А вот окрошечку – с превеликом удовольствием! И еще я домашний пирог с яблоками к столу захватил – может, почаевничаем?
Харон заметно погрустнел, растерялся, но, вероятно, внутренне махнул на все рукой и разом превратился из радушного и хлебосольного хозяина, приготовившего для дорогого гостя замечательные игрища и разносолы, в обычного вежливого человека, к которому приехали по делам:
– После чаю попьем, – прохладно сказал он. – Сначала то, зачем я тебя сюда из Питера твоего вытащил. Полагаю, не разочаруетесь.
На ходу влезая в рукава клетчатой рабочей рубашки, он пошел к дому, кивнув Арсу следовать за собой. Миновали прохладные темные сени, толкнули дверь в просторную, уже более-менее расчищенную от векового хлама горницу – и там хозяин вдруг сделал решительный шаг к черному от времени самовару, который Арс прекрасно помнил, потому что уже прикидывал когда-то, нельзя ли его продать в качестве антикварной редкости, но, приглядевшись, понял, что овчинка выделки не стоит. Неужели старый идиот решил, что эта ломаная рухлядь представляет собой какую-то ценность, и по доброте душевной хочет отдать сей «клад» легкомысленно отказавшемуся от него владельцу? И из-за этого заставил тащиться сюда по жаре пять часов, из которых почти два простоять в пробке?! И столько же – ну, хорошо, пусть три с половиной, без пробки, – обратно?! Он что – совсем спятил?! Или просто ему выпить-поговорить не с кем, и он так к себе собутыльников заманивает?!
– Я видел, – буркнул Арс, не решивший еще, стоит ли обругать лохматого чудика или просто плюнуть, молча сесть в машину и уехать, пока не стемнело. – Бросовая вещь. Если хотите – пользуйтесь на здоровье. Мне он не нужен.
– А внутрь заглядывал? – тихонько бурля подступающим восторгом, спросил Харон; обескураженность отказом гостя от баньки и ночлега уже отлегла от его доброго сердца, и он вновь стал похож на Деда Мороза, колдующего над мешком подарков.
– Н-н… Нет… – насторожился Арс. – А надо было? – и добавил с нервным смешком: – Неужели там ценности были спрятаны?
Данила Петрович с довольным видом кивнул.
«Вот я дурак-то, – четким шагом прошла у Арса запоздалая мысль. – Теперь придется их с ним пополам делить. Но хорошо, что и он – тоже дурак, иначе бы никогда мне не сказал».
Хозяин выдвинул ящик старинного дощатого комода, но достал оттуда почему-то не резную шкатулку или, на худой конец, глиняный горшок, в которых, как известно, только и хранятся древние сокровища, а бурую от времени картонную тетрадь журнального формата, из тех, которые в старину носили таинственное название «амбарная книга». Ну, да, конечно, здесь когда-то был колхоз, а при нем, наверное, амбар… с зерном… А между тем старик со странным благоговением положил книгу на обеденный стол, покрытый красивой новой скатертью с рисунком «под гжель», и осторожно открыл на первой странице, которая оказалась полностью исписана тонким высоким почерком, явно женским. Арс тихонько перевернул листок… и другой… и третий. Бледно-фиолетовые ясно читаемые строчки покрывали все листы до последнего, буквы то шли спокойными рядами, то вдруг словно бросались вскачь, то смущенно теснились на странице, то, наоборот, привольно текли по темно-желтой, слегка волнистой бумаге… У Арса заколотилось сердце, когда он увидел даты, множество дат: 1941-й год, 42-й, 43-й… Только пару часов назад он завидовал сотруднице, добывшей чемоданчик чужих разрозненных писем военной поры, – и вот в его собственных руках готовая книга – бери и публикуй с художественными комментариями: подлинный дневник времен оккупации. И чей!
– У вас с ней одинаковые фамилии… – шепнул над ухом художник, кивая на крупные буквы заголовка.
Арс облизнул пересохшие от волнения губы:
– Это, кажется, моя родная бабушка… Мария Иконникова. Она… – он чуть не ляпнул сгоряча про немецкого сожителя, но прикусил язык. – Пропала после оккупации. Вы это прочли?
– Каюсь, грешен. Не удержался. Да и кто бы на моем месте удержался? – Арсу показалось, что старик воровато смахнул слезу. – Целую ночь читал и плакал, как мальчишка. А потом перечитывал… Тут такое… – его голос откровенно дрогнул. – В общем, сам прочтешь. А прочтешь – не забудешь. Я вот что мыслю: садись-ка ты за книгу, журналист. Этому материалу цены нет. Эх, жаль меня Господь словеса плести не научил, а то б я к тебе в соавторы набился.
– Вы можете иллюстрации нарисовать, – растерянно подсказал Арс, – цветные…
– А ведь и точно! – подхватил Данила Петрович. – Плохо только, что здесь конца нет, – ты увидишь. Тетрадь кончилась, но Мария явно собиралась дальше записывать, это по смыслу понятно. Надо искать, куда она спрятала продолжение, я здесь все уже вверх дном перевернул – ни хрена не нашел. Чердак, правда, еще не трогал – там сам черт ногу сломит, но разберу обязательно. Найду – сразу просигналю тебе… Ну, а теперь давай, что ли, повечеряем все-таки?
Арс еще не мог отойти от первого впечатления и нервно листал хрупкие сухие страницы, не видевшие света восемьдесят лет; сердце колотилось. Потом вспомнил, покачал головой:
– Слышь, дед? А ведь ты и взаправду Харон. Ишь, куда перевез меня… И, главное, раз – и все. Нет назад пути.
Простодушные глаза хозяина глянули удивленно, потом он сообразил что-то, хмыкнул одобрительно и покачал доброй головой.
В обратный путь Арс выдвинулся только поздно вечером. Опытный водитель, он не боялся темноты на знакомой, прилично освещенной трассе, до которой в кромешной тьме ехать было всего ничего по пустой асфальтовой дороге. Смущало только, что невесть откуда натянуло низкие тяжелые облака, от которых за версту несло дождем: значит, придется ехать гораздо медленней – по мокрой-то дороге! – а, стало быть, в теплой, абсолютно чистой постели он окажется минимум часа через четыре. Когда выворачивал из рощи на местное узенькое шоссе, наверху противно громыхнуло – и у Арса трусливо заныли пальцы ног: все-таки гроза! Несколько раз он попадал на машине в грозу, и в городе, и в деревне, – и о каждом случае воспоминания сохранились самые неважные. Особенно год назад, в конце мая, когда грозовой шквал вдруг обрушился на спокойное Купчино, – и бедному «фольксвагену» пришлось едва ли не плыть по быстро превратившейся в подобие горной реки Бухарестской улице – а жирные голубые молнии ударяли тут и там почти без передышки – жутко низко и совсем рядом… И теперь, когда первая серьезная вспышка озарила черные верхушки деревьев вдали и одновременно словно выплеснули откуда-то сверху необъятный таз с холодной водой, у Арса заколотилось сердце: известно же, что на любом открытом пространстве молния ударяет в одинокий объект, вроде той телеги, под которой во всем известной страшилке спрятался от дождя посреди поля незадачливый мужичок и был, конечно, сражен насмерть, – а чем машина под это определение не подходит? Кстати, резиновые колеса в такой ситуации защитят или нет?! Надо же, во время каждой грозы он задавал себе этот вопрос – и до сих пор не узнал ответ в интернете!
Не только бурный поток воды в считанные минуты свалился на старую, утратившую настоящую надежность машину, но и непроглядная темнота, словно вместе с водой дополнительно сбросили сверху еще и плотное одеяло! Истерично мотавшиеся из стороны в сторону «дворники» можно было смело выключать – они ровно ничего не могли расчистить и бестолково мелькали перед глазами водителя на фоне слабого мерцания фар, тоже не способных хоть сколько-нибудь осветить путь. Но и останавливаться было страшно – иррациональным, животным, суеверным страхом стать неподвижной мишенью уже не столько для молний, сколько для чего-то неведомо жуткого и убийственного, только и ждущего, чтобы наброситься из ниоткуда… Арс ощущал необходимость хоть какого-нибудь поступательного движения – как иллюзии действия вместо покорного ожидания неведомой ужасной участи! Намертво вцепившись в руль, стиснув зубы, сквозь которые рвались то кощунственные ругательства, то бессвязные молитвы, он все-таки ехал вперед – при практически нулевой видимости, среди шума, воя и грохота – и тут это случилось. Он почувствовал четкий, именно физический удар по самой машине, будто на нее напали из тьмы, – и инстинктивно впечатал ногу в педаль тормоза.
«Фольксваген» дернуло, повело вбок, и он неуклюже встал посреди дороги. У Арса тряслись руки, он дико озирался, но по-прежнему видел только тьму и тусклое свечение сквозь сплошные струи; потом вдруг, словно мешок камней вывалили ему на крышу, прямо над головой прокатился гром, сбоку выросла ветвистая молния, показавшая, что рядом с машиной никого нет. Он перевел дух: показалось? Ну, в крайнем случае, сбил взбесившуюся лисицу… Нет, для лисицы удар был слишком тяжел… Арс понял, что уехать, не посмотрев, не получится, и, быстро подумав, содрал через голову свитер: конечно, сейчас придется промокнуть до нитки – но он вернется в машину, оботрется льняной салфеткой, что всегда лежит в бардачке, и наденет сухой свитер, а рабочие брюки есть в багажнике – так что дальше поедет, по крайней мере, не холодным и не мокрым. Снова грохнуло и сверкнуло – но уже, кажется, подальше, можно не опасаться, что молния жахнет по макушке. Он надел на лоб сильный светодиодный фонарь, глубоко вдохнул, зачем-то задержал дыхание и выскочил на дорогу посмотреть, не нашел ли бесславную смерть у него под колесами какой-нибудь обезумевший в грозу зверь, – впрочем, Арс крепко надеялся, что никого не увидит и через минуту со спокойной совестью покатит дальше. Ливень стегнул его ледяными плетьми по неостывшим плечам, по сгорбленной спине, он беспомощно съежился, обернулся, нацелил свой третий, циклопий глаз на кипевший пузырями асфальт…
Это был не зверь. В двух метрах боку от машины лежала без движения женщина с мокрой копной светлых волос. Алые туфли на платформе сияли на черном, как два раздавленных тюльпана. Арс не чувствовал ног, когда делал эти несколько шагов к ней, но узнал шестым – седьмым, сотым, стотысячным! – дремучим чувством, даже не подойдя: он сбил ту самую старую трассовую путану, которую видел на автобусной остановке еще днем, беззаботно подъезжая к Пскову.
Прыжок в Лету
В реке золотая вода. Арсику еще нет семи – и поэтому цвет воды его совершенно не удивляет. И взрослые, и дети, и сразу две собаки, маленькая рыжая и большая черная, – все резвятся, каждый по-своему, в жидком золоте. Здесь, у берега, мелкая заводь под названием «лягушатник», с двух сторон огороженная зелеными рощицами остролистых камышей, вполне созревших, с бархатными коричневыми колбасками наверху. Прошлым летом, когда Арсик был еще маленький, он думал, что заводь так называется, потому что в ней много лягушек, и боялся идти купаться, чтобы случайно не наступить под водой на одну из них. Представлял, как это было бы противно: вдруг нащупать внизу что-то невидимое, мягкое, круглое, скользкое – живое… Он молча упирался, когда мама вела его в воду, сгибал колени и вис у нее на руке – она только удивлялась: почему все дети так радостно плещутся в теплой мелкой воде, а ее сынок так боится? Наконец, когда мальчик решился спросить про лягушек, мама рассмеялась и объяснила, что маленькие лягушата – это детки, которые не умеют плавать, просто их так ласково называют. А «лягушатник» – безопасное место для купанья детей: здесь нельзя утонуть, потому что неглубоко, а дно ровное и твердое, чуть ребристое, как гребенка. Тогда Арсик обрадовался и радостно побежал купаться голышом.
А сейчас он уже осторожно входит в воду в трусиках, потому что стал большой: осенью отправится в школу, какой-то спортивный «интернат» на Васильевском. «У нас тоже рядом с домом в городе есть интернат. Там дебилы учатся, – сообщил ему только что Севка из углового дома и деловито спросил: – Ты дебил, что ли?». Кто это такие, Арсик не знал, а мама с папой сидели далеко, под деревом, и он постеснялся бежать через весь пляж спрашивать, поэтому притворился, что знает, сделал умное лицо и ответил: «Да». Но Севка почему-то усмехнулся и легонько ткнул его двумя пальцами в живот – но это вдруг оказалось так больно, что Арсик согнулся, стал медленно оседать на колени – и, наконец, плюхнулся прямо в воду у самого берега. Хотел зареветь, обернулся на маму: она, хотя и видела, как поступили с ее сыном, не спешила на помощь, как раньше, хотя дернулась встать, – это он заметил. Только папа крепко удержал ее за руку и что-то резко сказал. Арсик даже знал, что: «Сам встанет, не сахарный. Тряпку растишь, а на мужика!». И мама покорно осталась сидеть, обхватив руками свой живот, огромный и круглый, словно под платьем спрятался мяч. Там, внутри, у нее пока лежал ребеночек – сынище. То есть, большой такой сын. Сегодня, когда они пришли на пляж и расстелили широкое байковое одеяло, папа и Арсик разделись, но мама постеснялась своего большого живота и осталась в желтом платье без рукавов, а папа постучал по ее животу, как в дверь, и сказал: «Ого, еще больше стал! Представляю, какой там сынище растет! Наследник!» – и засмеялся. Арсик подумал, что папа теперь стал добрым, потому что раньше никогда не бывал веселым. Он осмелился спросить: «А может, там большая девочка? Сестренка?» – и тоже осторожно постучал кулачком. Но папа вдруг посерел лицом, выдвинул челюсть и злобно прошипел маме в лицо: «Ты когда-нибудь уймешь своего пащенка?! Или я за себя не ручаюсь…». «Барсенька, нельзя спорить с папой! – пролепетала мама, и Арсик откуда-то сразу понял, что мама вовсе не хочет так говорить, но ей приходится. – Иди поиграй с мальчиками или поплавай в речке».
Вот Арсик и пошел, захватив заранее надутый резиновый круг с лебединой головой, по дороге так неудачно поговорил с Севкой и теперь сидит, ни за что ни про что почти побитый, на коленях в воде и, нагибаясь вперед, безуспешно ловит своего ловко прыгнувшего в золото лебедя, который знай себе покачивается на низеньких коротеньких волнах. Пришлось встать, догнать его и оседлать, то есть, надеть на талию – вот так, теперь удобно… Арсик неторопливо перебирает под водой ногами, как настоящий лебедь лапками, и медленно движется вперед, созерцая дрожащее, перекатывающееся, а кое-где распадающееся на мириады алмазных брызг расплавленное золото. Кажется, это солнце сделало такой воду в их дачной речке, но он не уверен. Черта, за которую детям заплывать воспрещается (а взрослым, конечно, можно!), мальчишке прекрасно известна: это как раз, где кончаются камыши. Дальше – резкий обрыв, глубина, сильное течение – и все. Не запрет взрослых, а именно это «и все» пугает Арсика больше всего – своей какой-то полной окончательностью – и он даже не дерзает, как некоторые, приближаться к заповедной границе. А другие прекрасно приближаются. Вот, например, Севка – правда, он уже большой, перешел во второй класс – со своими дружками из ближнего переулка, которые еще старше. Они как раз на той самой опасной линии, где только шаг сделать – «и все». Но им нипочем – резвятся, как дикари, так мама бы сказала. Встают друг к другу на плечи и плашмя бросаются в воду – кажется, даже туда, в сторону глубины, – и не боятся! Но их одинаково круглые, гладкие от воды головы, как поплавки, выныривают одна за другой. Вот Севка вынырнул… За что он Арсика так больно в живот? Арсик давно уже научен няней считать – до ста и дальше, поэтому, мерно колыхаясь на своем верном лебеде, он считает мальчишек: раз, два, три… шесть. Их шесть, он знает всех в лицо и по именам – вон у того, черного и смуглого, очень странное и красивое имя – Камиль. Этот парень придумал новое развлечение: теперь ребята не прыгают воду с плеч товарищей, а по очереди топят друг друга, иногда сразу двое пытаются загнать под воду третьего, а тот, скрывшись в глубине, выныривает у них за спинами и, в свою очередь, бросается топить кого-то… Вода вокруг так и бурлит, они фыркают, кричат, колотят по воде руками и ногами… Арсик завидует: он никогда бы так не решился. Но его и не зовут: маленький. Вот навалились на Севку втроем – он недолго продержался, ушел под воду, а Сашка и Мишка принялись топить Камиля, Ленька и Яшка – друг друга. Здорово! Мелькают руки, ноги, разинутые в хохоте или отплевывающиеся молодые щербатые рты… Какая-то девочка проплывает рядом, ее окатывают водой, она пищит: «Нахалы!» и, молотя ногами, уходит на мелководье. Засмотревшийся Арсик вздрагивает, и ищет глазами своего давешнего обидчика. Вон его голова выскочила… Нет, не его, это недотопленный Яшка. Тогда вон та… Нет, черная, – Камиль… Эти две рядом – Сашкина и Ленькина… Кудрявая – Мишкина, тот видит Камиля и снова кидается на него… А Севкиной, почти лысой, нет. Это сколько же ее нет? Он что – там, под водой еще? Не может быть, он, конечно, давно вынырнул! Арсик начинает снова судорожно считать головы, то проглоченные, то выплюнутые золотой лавой. Раз, два, три… Их пять. Севка не вынырнул, остро понимает Арсик. Одновременно ему ясно, что ребята его слушать не станут – просто отгонят, потому что им весело, а он – малявка. Значит, надо звать взрослых… Маму! Она знает, что делать. Арсик оборачивается к берегу и видит, что папа в синих плавках, с тонкими волосатыми ногами и чахлым кустиком на груди опасливо заходит в воду по колено, нагибается, зачерпывает в горсть воды, опасливо поливает голову, остатки брезгливо размазывает по животу… Делает мимо Арсика несколько широких шагов по лягушатнику, соединяет ладони, округло ухает рыбкой на глубину и, не оборачиваясь, плывет саженками к середине реки. Арсик хочет бежать к маме, но медлит, потому что в глубине души не верит, что Севка утонул. Конечно, он вынырнул, просто Арсик его не увидел, а сейчас вот поднимет крик, прибежит мама и другие взрослые, все забегают, заохают, папа приплывет… И выяснится, конечно, что Севка вообще уже давно на берегу, загорает или режется в «дурака» с соседями по даче. Все засмеются, а папа размахнется и даст оглушительную затрещину – такую, что перед глазами на миг настанет тьма, в которой пролетят две-три белые звездочки с хвостиками. А потом – с другой стороны – такую же, и опять – звездочки. Арсик уже хорошо их знает, потому что папа каждый день по многу раз бьет его по голове – то по ушам, то по затылку. Это только сначала звездочки удивляли… И папа скажет: «Ты чего тут устроил, придурок?!». А если Арсик заплачет, – а он обязательно заплачет, нельзя сдержаться, когда так больно! – то и в третий раз получит, это уж точно: «Разнюнился, как девка!». Мама посмотрит не на Арсика, а на свой живот, в котором сынище, и тихо-тихо скажет: «Папу надо слушаться, тогда он не будет тебя наказывать».
Арсик тихонько выходит из воды и садится на теплый сухой камень, серо-красный с маленькими блестками. Никто ничего не заметил, он тоже – что он такого видел? Ничего. Золото переливается, люди хохочут, играют в мяч или плавают, значит, все хорошо. Потому что, если бы было плохо, то все бы кричали и плакали. А значит, ему просто показалось. Слышите? – Показалось ему! – Показалось!
Арс проснулся от собственного гугнивого мычания и обнаружил, что лежит поперек кровати, почти свалившись с нее. Он ясно помнил, что во сне отчаянно тщился выкрикнуть это «Показалось!» – но там ему никто не верил. Отвратительный сон – все о том же. Ну, сколько можно – сорок два года прошло! Он мучительно перекатился на спину, весь мокрый, запутавшийся в простыне, на скомканной подушке… Блаженно выдохнул, стряхивая наважденье, – слава Богу, сон! – и вспомнил. Подбросился и сел на кровати.
«Беда – это баба. Чтоб ее приручить, надо с ней переспать», – сей философский постулат, услышанный еще у Универе, от, как ни странно, довольно смирной одногруппницы, определенно, работал. Потому что как ни бейся в смертельном отчаянье, – а стоит как-то перемочься одну ночь – и уже «это» случилось вчера, то есть, хоть на шаг, но отодвинулось в прошлое. И можно начать без животного ужаса обдумывать еще вчера немыслимую трагедию, делать следующий крошечный шажок прочь…
Сначала он честно вез ее в больницу: когда, в первой панике склонившись под сплошным оглушающем ливнем над раненой женщиной, чью кровь быстро смывала и уносила милосердная вода, Арс услышал хриплый шепот: «Рук не чувствую… Ног не чувствую…» – то с физически ощутимым облегчением понял, что хотя бы не прикончил ее. Правда, сделал гораздо хуже. Медицинских познаний вполне хватало, чтобы догадаться, что, раз женщина не чувствует тела и не шевелится, значит, у нее сломан позвоночник, и она навсегда останется полностью парализованной. И, стоя над своей навеки неподвижной жертвой, он вдруг начал поразительно хладнокровно рассуждать. Навсегда – это на сколько? Она, скорей всего, рабыня, приносившая неплохой доход сутенеру, который теперь ее просто придушит и выкинет отработанный материал в какой-нибудь заброшенный колодец. Возиться с ней не станут ни при каких условиях – в самом лучшем и гуманном случае сдадут умирать в местный интернат для инвалидов – это тоже довольно быстрая смерть, только менее гуманная, чем подушка на морду… Но, как бы там ни было, Арс привык считать себя порядочным человеком, а, стало быть, другой выход пока не рассматривал: только отвезти несчастную в Псковскую городскую больницу, – и он даже почти знал, где таковая находится. Там можно соврать, что ее сбила неизвестная машина – и умчалась, а он-де остановился и решил помочь. Его-то «немец» и так весь исцарапанный и побитый, да и вряд ли кто будет из-за покалеченной проститутки устраивать серьезное следствие со всеми положенными экспертизами… А она точно не даст толковые показания, во всяком случае, не скажет четко, какая именно машина ее сбила. Все это провернулось в голове ладно, словно ключик в замочке, и Арс, как мог твердо, сказал, нагнувшись над пострадавшей: «Не беспокойтесь. Больница близко. Я вас сейчас отвезу…». Когда пришло четкое решение, ледяная внутренняя дрожь унялась, как по волшебству. Он осмыслено добежал до машины, шустро распахнул багажник и вытащил сложенный в несколько раз огромный кусок полиэтилена. Надо же – как специально купили его с Евой, чтобы на Девятое мая отвезти к ее матери на дачу, для парника, да так и оставили в машине, чтоб не таскать туда-сюда. Арс почти не дергался, не суетился, руки не ходили ходуном – как-то сумел сказать себе сразу, что ничего не поделаешь, надо выпутываться, – и ловко, странно привычными движениями выполнял все потребное, быстро и разумно… Поднять раненую с дороги было совсем нетрудно – девица оказалась словно пустая внутри, он четко запомнил это ощущение, оно было вторым в жизни. Давно, в детстве и юношестве, у них с мамой жил большой пятнистый кот, толстый и тяжелый, с мощными лапами, – собственно, кот вырос вместе с Арсом, только Арс возмужал, а кот состарился, – и вот, будучи уже не просто старым, а древним, кот заболел и стал сохнуть. Когда, жалея, юноша брал любимца на руки, ему казалось, что тот словно сухими опилками набит, – такой стал легкий… Почему-то Арс вспомнил его, когда поднимал потерявшую сознание «плечевую», – значит, было что-то общее. Он перенес пострадавшую в машину, каждую секунду ожидая, что с ее головы вот-вот свалится мокрый парик, – но парик так и не упал, и, уже укладывая бедолагу на заднее сиденье, Арс вдруг с выпуклым изумлением понял, что это вообще не парик, а свои волосы – светлые, невероятно густые и вьющиеся, только пропитанные какой-то дешевой парикмахерской дрянью, отчего наощупь мыльные и липкие. Белый луч налобного фонаря ударил ей в лицо – и без косметики, которая стекла уже давно, «плечевая» оказалась не старой догнивающей бабой, а достаточно молодой девушкой, во всяком случае, до тридцати… Он отдернул руку, обреченно вернулся на водительское сиденье, натянул на свой мокрый торс сухой колючий свитер… Надо было ехать поскорей, чтоб хоть какой шанс оставить этой отверженной из отверженных.
