Батумский связной

– Говори, овечье дерьмо, кто позавчера убил этого, в черкеске, который у тебя номер брал.

– Его же забрали в контрразведку! – в полном изумлении пролепетал Кастелаки. – Сказали ту… – тут несчастный хозяин икнул от страха, – турецкий шпион.

– Значит, он его убил, а сам тут же в номере спать лег? – издевательски продолжал бритый. – А ты небось ничего не видел и ничего не знаешь?

– Так точно. – От страха Кастелаки стал выражаться по-военному.

– Что нашли при нем?

– Ни… ничего не нашли, – ответил чистую правду хозяин, – они, из контрразведки-то, ругались очень, что не нашли.

– Кто еще был с ними вечером?

– Никого, – испуганно бормотал хозяин, – они только вдвоем сидели, в карты играли…

Страшный татарин быстро ткнул хозяина кулаком в живот. Больную печень пронзила ужасная боль, и Кастелаки закричал громко, по-звериному. Стоявший сзади слишком поздно успел зажать ему рот.

На крик где-то наверху хлопнула дверь, чей-то голос спросил сонно, будет ли покой в этом клоповнике, потом кто-то нервный потребовал хозяина.

Кастелаки смотрел бессмысленными глазами, ничего не соображая от боли. Стоявший сзади вышел на свет, подошел к двери, прислушиваясь, потом быстро замотал Кастелаки рот тряпкой, а на голову натянул мешок. Они подхватили слабо сопротивляющееся тело и вытащили его в открытое окно. Кастелаки чувствовал, что его тащат, потом фыркнула лошадь, и его погрузили на повозку. Мотаясь по дну арбы и подпрыгивая на ухабах, Кастелаки вспомнил, что нужно было сказать похитителям про лакея Просвирина, что тот разговаривал с убитым, приносил вино в номер, а он ничего не знает. Но печень болела невыносимо, к тому же он начал задыхаться под тряпкой. Сердце поднималось к горлу, он чувствовал, что оно хочет выскочить из груди. Наконец при сильном толчке в голове у несчастного хозяина гостиницы «Париж» вспыхнул яркий неестественно белый свет, и он перестал ощущать боль и неудобства.

Арба остановилась на берегу моря, татары вынесли бесчувственное тело на обрыв и сняли мешок. Ипполиту Кастелаки было уже все равно. Бритый вытащил нож, приложил его ко рту своей жертвы, убедился, что Кастелаки не дышит, и огорченно поцокал языком. Потом он привязал к телу большой камень и выбросил труп в море.

После полудня Спиридон, напряженно вглядывавшийся в горизонт, вдруг закричал что-то по-гречески. Его подручные засуетились, фелюга развернулась и стремительно понеслась к видневшемуся вдалеке берегу.

– Что случилось? – встревоженно спросил Борис.

Тот отвечал неохотно, было видно, как он озабочен:

– Кто его знает… Плохие люди… Грабить могут, убивать могут…

– Пираты, что ли? – изумленно спросил Борис.

– Не знаю, какие такие пираты. Плохие люди. Прятаться надо.

Берег рос на глазах. Фелюга скользнула мимо крутого утеса и плавно вошла в укромную бухту, отгороженную от моря скалой. Греки свернули парус, скатав его на реек. Спиридон перепрыгнул с борта фелюги на выступ, нависающий над водой, и ловко, как большая обезьяна, вскарабкался на утес, откуда просматривалось море. Там он лег, слившись со скалой, и замер. Борис долго наблюдал за ним, пока глаза не начали слезиться от утомления. Дав им на несколько секунд передышку, он снова взглянул в прежнем направлении, но уже не смог найти контрабандиста – тот непонятным образом слился с камнями и стал совершенно невидим. Борис откинулся, привалился к мягкому тюку и задремал незаметно. Когда он снова проснулся, солнце прошло уже большую часть своего дневного пути. Двое контрабандистов тоже валялись на дне фелюги в полудреме, Спиридона не было видно. Вдруг он возник на скале за бортом – совершенно беззвучно, будто материализовавшийся дух. Легко перескочив в лодку, он только коснулся рукой плеча юноши, похожего на греческого бога, и тот, мгновенно проснувшись, взялся за парус. Борис, на которого беззвучное появление Спиридона произвело сильное впечатление, спросил шепотом:

– Пираты ушли?

– Не знаю я никаких пиратов, – негромко отвечал Спиридон, – плохих людей не видно. А что ты шепотом говоришь?

– Так ведь ты, Спиридон, тоже… тихо так появился, тихо своих разбудил.

– Я всегда тихо хожу, – ответил Спиридон, – зачем мне шуметь? Я шум не люблю. Я и мотор не хочу ставить, мотор шумит сильно. А парус – вот он: тихий, быстрый…

Фелюга, словно подтверждая его слова, беззвучно и стремительно вышла из бухты и, словно чайка, полетела вдоль скалистого берега.

Прошло около часа в тишине и покое разомлевшего моря. Солнце медленно клонилось к закату. Фелюга постепенно удалялась от берега, как вдруг, резко разорвав тишину, раздалось почти рядом тарахтение внезапно заработавшего мотора. Спиридон, мрачный как туча, громко выругался по-гречески и схватился за рулевое весло.

Из укромной бухты, мимо которой только что прошла фелюга, стремительно вылетел моторный катер. Спиридон безнадежно огляделся, сказал что-то своей немногочисленной команде, затем обернулся к Борису:

– Га-аспадин хароший, быстро прячься туда, где сидел, – в каюту. Мы бедные греки, нас, может, и не тронут, а кто ты такой – не знаю, тебя плохие люди точно убьют.

Борис послушно полез обратно в тайник, Спиридон снова прикрыл его циновкой и ушел на корму фелюги, проверив «маузер», спрятанный за пазухой.

Борис прильнул к отверстию в стенке каюты, через которое прежде наблюдал встречу с Григорием Степанычем.

Быстро увеличиваясь в размерах, моторный катер приближался к суденышку контрабандистов. На носу катера, тускло отсвечивая на солнце, медленно поворачивался ствол пулемета «максим». Рядом с пулеметчиком показался зверского вида детина в матросском бушлате, опоясанный пулеметными лентами. Размахивая огромным «маузером», он заорал, перекрывая шум мотора:

– Греки, мать вашу, стой! А то сейчас из пулемета потоплю ваше корыто к чертовой матери, отправитесь свою кефаль кормить!

Спиридон мрачно смотрел на приближающийся катер и молчал. Матрос взмахнул рукой, и пулеметчик дал короткую очередь, взбив фонтаны брызг возле самого корпуса фелюги. Спиридон бросил несколько греческих слов своей команде, и те свернули парус.

Катер подошел вплотную, матрос забросил на борт суденышка железные крючья, подтянул катер, вплотную притершись бортами.

Борис в щелочку разглядывал экипаж пиратского катера. Кроме матроса – таких он достаточно насмотрелся в революционном Петрограде: тот же бушлат, те же неимоверной ширины брюки клеш, те же пулеметные ленты, которые матросы, по-видимому, считали просто деталью своего парадного костюма, – на катере было еще двое. Первый – дикого вида джигит, не то черкес, не то лезгин, лежавший за пулеметом. Несмотря на адову жару, он был в косматой меховой шапке, надвинутой на один глаз, что делало его похожим на циклопа. Второй, как ни странно, была женщина. Женщина эта показалась Борису страшнее всех. Хотя и матрос производил мрачное впечатление – давно не бритая широкоскулая рожа, пересеченная плохо зарубцевавшимся кривым сабельным шрамом, маленькие злобные глазки, щербатый рот с золотыми фиксами, – но женщина выглядела куда опаснее. Одетая в галифе и офицерский френч без погон, коротко стриженная, она смотрела на экипаж греческого суденышка с таким злобным наслаждением, с такой радостной ненавистью, с какой, должно быть, хищный зверь смотрит на пойманную жертву, чьими предсмертными муками хочет позабавиться больше, чем съесть. Садизм и наркомания ясно читались в блеклых безумных глазах пиратки.

– Что везем? – с обманчиво грубой симпатией спросил матрос, поводя из стороны в сторону стволом «маузера», направляя его то на Спиридона, то на его команду.

– Мы бедные гре-еки, – жалобно, нараспев проговорил Спиридон тоном вокзального нищего, – что мы можем везти? Немножко поесть, немножко выпить… Хотите греческой водки, добрые га-аспада?

Матрос сглотнул слюну, сплюнул и прорычал:

– Водки – само собой. А как насчет опиума, грек?

– Опиум? – переспросил Спиридон таким тоном, будто слышал это слово впервые. – Опиум? Ну, немножко для гаспадина матроса найдется.

– Кончай ты их, – низким, хрипловатым голосом сказала женщина, подходя ближе к борту катера и расстегивая кобуру «нагана». Она сказала это так буднично, словно просила у своего товарища закурить. – Кончай их, Махра, там разберемся, что у них есть на фелюге.

– Ну, Сонька, ты даешь! – восхищенно присвистнул матрос. – Сразу в расход! Сперва надо среди них эту… егитацию провести! Мы же не бандиты какие, мы – вольные анархо-революционеры Черного моря! Мы вот сейчас выявим ихнюю классовую сучность – а тогда уже и кончим как врагов вольной анархии!

Лицо женщины перекосилось злобной гримасой. Она вытащила «наган» из кобуры со словами:

– Пошел ты, Махра, со своей агитацией! Я крови хочу!

Борис понял, что сейчас начнется кровавая бойня. Все последующее заняло какие-то доли секунды. Он вытащил из-за пазухи холодивший его грудь «наган» Горецкого и прямо сквозь доски каюты выстрелил в матроса. Времени на раздумья у него не было. Сработал инстинкт: женщина, при всей ее опасности, была дальше, она еще не успела изготовить оружие к бою, между ней и греками стоял матрос, который не позволял ей вести прицельный огонь. Пулеметчик вообще был в данный момент не опасен, поскольку, подтянув катер к борту фелюги, пираты развернулись так, что греки оказались в мертвой зоне пулемета, а чтобы развернуть пулемет, понадобилось бы немало времени. Все эти длинные рассуждения промелькнули в голове Бориса в ничтожную долю секунды – откуда только что взялось, ведь всегда он был человеком сугубо штатским.

Он выстрелил сквозь стенку, и его выстрел достиг цели. Матрос заревел, как раненый бык, изо рта у него хлынула кровь, и он как подкошенный свалился за борт фелюги. Прежде чем тело его коснулось воды, младший грек метнул в женщину невесть откуда взявшийся в его руке тяжелый рыбацкий нож. Лезвие вошло ей чуть ниже уха, и анархистка упала на спину, обливаясь кровью. Лезгин-пулеметчик, громко ругаясь, пытался развернуть «максим» стволом к фелюге, но Спиридон уже перепрыгнул на борт катера и из своего «маузера» дважды в упор выстрелил кавказцу в голову.

Наступила та особенная тишина, что бывает только после боя. Несколько секунд все оставались на тех же местах, каждый боялся шевельнуться, будто страшно было разбить эту тишину. Первым нарушил ее юный грек. Он затянул торжествующую песню чистым мальчишеским голосом и легко перепрыгнул на катер пиратов. Там он вытащил нож из шеи убитой женщины и потянулся за ее «наганом», но Спиридон остановил его резким окриком. Между ними произошла горячая перебранка, и обиженный мальчишка вернулся обратно на фелюгу.

Борис ползком выбрался из каюты, потому что в ногах была противная слабость, и наклонился над бортом. Его вырвало. Греки тактично делали вид, что ничего не замечают, кстати, у них было чем заняться. Спиридон отдал несколько коротких распоряжений, и его подручные начали быстро сбрасывать в воду вещи с пиратского катера. Туда же последовали мертвая женщина и пулеметчик. Борис очухался немного и удивленно спросил, зачем они это делают.

– Отдаем все морю. Катер тоже отдадим морю. Нельзя ничего оставлять себе. У плохих людей есть друзья. Кто-то из них может опознать вещи, одежду… А так – мы ничего не видели и не знаем – те плохие люди пропали – и все.

Помолчав немного, Спиридон сказал серьезно:

– Тебе спасибо. Если бы не ты, нас всех убили бы.