Семисвечник царя Соломона

«Во всех ты, душечка, нарядах хороша!» – говорит в таких случаях баба Шура. Или если сердилась на Ваську, то говорила, что подлецу все к лицу.

И я в который раз признала, что она права.

Неудивительно, что мужики на Ваську пачками западают…

Потому что ей все идет. И эти растрепанные волосы, и восковая бледность, и огромные перепуганные глаза…

Сестра отступила в глубину прихожей и поманила меня:

– Заходи уже!

– Васька, – проговорила я, справившись с раздражением. – Ты вообще как? Вроде на ногах держишься… поехали в больницу!

– Я? – Она попятилась. – При чем тут я?

– А кто? – переспросила я тупо.

– Ты дверь наконец закроешь? – прокричала она шепотом, если такое возможно.

Я закрыла дверь, повернула головку замка и снова повернулась к сестре:

– Да что, наконец, случилось?

Она прикусила губу и боком, как песчаный краб, пошла в глубину квартиры, маня меня за собой и повторяя, как заклинание:

– Пойдем… увидишь сама… пойдем… увидишь сама…

Я вспомнила совершенно некстати, как в детстве мы с Васькой гуляли во дворе и она вдруг поманила меня:

– Пойдем, я тебе что-то покажу…

– Что ты мне покажешь?

– Пойдем – увидишь сама!

Я в пять лет готова была куда угодно идти за старшей сестрой – и она повела меня за старый кирпичный гараж, повторяя через каждый шаг таинственным голосом:

– Пойдем… увидишь… пойдем… увидишь…

Точно так же, как сейчас.

Там, за гаражом, она замедлила шаги, и на лице ее проступила значительность, ощущение важности момента.

Василиса театральным, торжественным жестом вытянула руку и показала мне… показала мне очень большую мертвую окровавленную крысу.

Меня тогда передернуло от омерзения, я закричала, развернулась и бросилась бежать, споткнулась и шлепнулась в лужу (дело было ранней весной), и Ваське потом здорово попало от мамы за мою изгвазданную одежду.

И сейчас я вспомнила эту сцену – и у меня мелькнула дикая идея, что Василиса снова хочет показать мне дохлую крысу…

Впрочем, сейчас мне не пять лет, и меня не так легко испугать. Кроме того, для крысы на Ваське слишком много крови.

А Василиса все так же боком, как краб, пересекла прихожую и вошла в спальню…

Я от порога увидела разобранную кровать в смятых простынях.

В смятых окровавленных простынях.

Под этими простынями угадывалось человеческое тело.

Мне стало тяжело дышать, и промелькнула дикая, идиотская мысль: пусть бы это лучше была крыса… Да хоть две или три, я уж как-нибудь переживу…

А Василиса подошла к кровати и таким же театральным жестом, как тогда, в детстве, сдернула простыню…

Я увидела голое окровавленное тело.

Мужское тело. Мужское крупное тело.

А потом я разглядела лицо…

И мне стало еще хуже.

Потому что я его узнала.

Конечно, узнала с трудом, потому что лицо было окровавлено и перекошено предсмертной судорогой, да и освещение было так себе, но узнать его все же было можно.

На кровати лежал Арсений.

Тот самый Арсений, с которым я постоянно сталкивалась за ланчем, тот самый Арсений, с которым я невинно флиртовала… или не совсем невинно?

Тут меня затошнило. Да не просто так, а с невыносимыми рвотными позывами.

Я бросилась в туалет, наклонилась над унитазом, и меня буквально вывернуло наизнанку.

Я прополоскала рот, стало немного легче, и я подумала: как бы было хорошо, если бы все это мне просто приснилось, если бы я сейчас проснулась дома, в своей собственной постели… И пускай бы баба Шура шастала по квартире и стучала палкой в стену, потому что ей слышится шум. Шумит у нее в голове, а она думает, что это соседи ругаются. Пускай, я бы все выдержала.

Но нет. Это не сон, и там, в комнате, лежит мертвый Арсений.

Я обернулась.

За моей спиной стояла Василиса, с закушенной по обыкновению губой.

Она оглядела меня и прошипела:

– Ты зачем приехала – чтобы я тут с тобой возилась?

Я задохнулась от возмущения:

– Ты вообще что несешь? Ты еще мне будешь выговаривать?