Хоровод со смертью

Придет за тобою жнец…

– Что вам от меня нужно? – спросил профессор, собрав все свое мужество. – Вам нужны деньги? Но у меня их почти нет…

Впрочем, в глубине души он понимал, что этого человека, читающего посреди ночи латинские стихи, вряд ли интересуют его деньги. Ему нужно что-то совсем другое…

Профессор догадывался, что именно – но не хотел признаваться в этом даже себе самому.

В проеме каменной арки появилась луна, осветив сцену разворачивающейся драмы тусклым призрачным светом. Профессор вгляделся в провал под капюшоном, надеясь увидеть лицо незнакомца. Почему-то ему казалось, что если он увидит его, ничего страшного не произойдет.

Однако под капюшоном ничего не было видно – как и прежде, оттуда лишь тускло блестели белки глаз.

А незнакомец, дочитав латинское четверостишие, взмахнул рукой – и из широкого рукава выдвинулось узкое лезвие, сверкнувшее в лунном свете живым серебром, как выпрыгнувшая из воды рыба.

– Зачем?! – вскрикнул профессор, попытавшись увернуться, выскользнуть, сбежать…

Но узкое лезвие уже вошло в живую плоть, пронзив его немыслимым, непостижимым холодом. Профессор понял все – и тут же провалился в последнюю бездну, во тьму без образов и видений.

А человек в длинном плаще выдернул свое лезвие, вытер его о пальто мертвеца и спрятал в рукав. Затем, склонившись над трупом, взял из мертвой руки портфель, расстегнул его и достал старинную книгу.

Раскрыв ее в нужном месте, вырвал страницу и осторожно засунул ее за воротник кашемирового пальто профессора.

Выпрямившись, незнакомец бережно спрятал оскверненную книгу за пазуху и быстрыми неровными шагами удалился в сторону Нижнего города.

– Тере, – сказал Старыгин, входя в гостиничное кафе, чтобы съесть положенный ему завтрак.

– Здравствуйте, – ответила светловолосая девушка с едва заметным акцентом.

Дмитрий Алексеевич обрадовался, поскольку знал по-эстонски всего одно слово. Правда, всегда можно было объясниться с персоналом гостиницы по-английски, но отчего-то ему было приятно, что девушка говорит на его родном языке.

Дмитрий Алексеевич Старыгин, талантливый реставратор с мировым именем, приехал в Таллинн по приглашению своего эстонского коллеги профессора Хендрика Саара. Тот собирался приступать к реставрации двух картин неизвестного фламандского мастера, выставленных в церкви Нигулисте, которая являлась музеем средневекового искусства и по совместительству концертным залом, поскольку там находился лучший орган в Таллинне, и пригласил Старыгина на консультацию.

Дмитрий Алексеевич специализировался на художниках итальянского Возрождения, но с радостью согласился приехать – с профессором Сааром его связывало давнее деловое знакомство, кроме того, он с юности любил Таллинн.

Завтрак был по-эстонски плотным и обильным. Сочная ветчина, мягкий теплый хлеб, свежайшее желтое масло и душистый малиновый джем. Старыгин не отказал себе в удовольствии выпить две чашки крепкого горячего кофе и поднялся из-за стола, вполне довольный жизнью.

Дмитрий Алексеевич любил поесть и никак не мог побороть в себе эту слабость. Впрочем, он не слишком старался.

Пора было идти в музей. Вчера он приехал в Таллинн очень поздно и сразу же лег спать, они условились накануне с Хендриком, что встретятся прямо в церкви Нигулисте утром.

Старыгин вышел на улицу и вдохнул бодрящий морозный воздух. Однако свежо, все же февраль месяц, до весны еще далеко. Он поплотнее обмотался шарфом и пошел не спеша, с удовольствием глядя по сторонам – симпатичный мужчина с густыми волосами, тронутыми сединой. Интересный и вполне моложавый. А что до нескольких лишних килограммов в районе брюшного пресса, то под свободной курткой этого не видно.

Перед глазами проплывал старый город. Разноцветные дома с островерхими черепичными крышами, с флюгерами и крошечными слуховыми окошками, забранными ажурными коваными решетками, круглые башни, выложенные из серого камня. Толстые крепостные стены с глубокими бойницами, литые разукрашенные двери, и почти над каждой висит либо железный сапог, либо такой же крендель, либо три шара, означающие, что когда-то давно, возможно в пятнадцатом или шестнадцатом веке, в этом доме жил аптекарь.

Старыгин миновал всю эту красоту и поднялся на холм, где находилась церковь Святого Николая – Нигулисте.

Музей оказался открыт, стало быть, уже десять часов утра, и профессор Саар его ждет. Старыгин ускорил шаг.

Седовласая дама при входе сказала, однако, что профессор еще не приходил, и предложила подождать его в приемной. Или пройти в кабинет заместителя директора музея Кленского: он уже на месте и ждет дорогого гостя из Петербурга.

Кленский оказался немолодым, но крепким человеком. Красное широкое лицо, большие руки, выглядывавшие из рукавов пиджака, говорили о том, что предки его не занимались исследованием живописных полотен и скульптур. Вероятнее всего, они плавали в море, ловили рыбу, рубили лес или тесали камни.

Старыгин вежливо отказался от чая и кофе и решил побродить пока по музею, тем более что интересующие его картины еще висели в экспозиции.

В помещении церкви было пусто и прохладно, где-то наверху тихо звучала органная музыка – органист готовился к воскресному концерту.

Прежде всего Дмитрий Алексеевич заглянул направо, в капеллу святого Антония, там висела знаменитая картина «Пляска смерти». Примечательна она была тем, что прекрасно сохранилась с пятнадцатого века. Дмитрий Алексеевич знал, что в прошлом году исполнилось пятьсот лет со дня смерти ее создателя, немецкого художника Бернта Нотке, и по такому случаю картину реставрировали.

Император, король, священнослужитель и знатная дама в дорогой одежде стояли в сопровождении скелетов, изображающих смерть. Картина говорила о том, что все земное тщетно и перед лицом смерти все равны – бедные и богатые, красивые и уродливые, молодые и старые, и не спасут от смерти ни власть, ни деньги.

Старыгин опытным взглядом отметил отличную работу реставраторов, но не стал задерживаться надолго, ему хотелось взглянуть на те две картины неизвестного фламандца, из-за которых он и прибыл в Таллинн.

Картины не то чтобы его не порадовали, просто оказались в очень плохом состоянии, то есть работы там предстояло немерено. Картины были парными, висели рядом. На левой с трудом, но все же просматривались светлая просторная комната и широкая кровать на переднем плане. И пышный балдахин, и покрывало, спадающее красивыми складками, были дивного темно-розового цвета, как будто сотканы из чуть пожухлых лепестков шиповника. Видно было, что на кровати полулежит, опираясь на подушки, молодая женщина, а служанка подносит к ней младенца. Женщина протягивает руки к ребенку, и лицо ее озарено нежной улыбкой. На заднем плане едва видны какие-то люди в пышных одеждах, но лица их смазаны, и кто есть кто, неизвестно.

Судя по всему, картина изображала рождение Богородицы, младенец на руках у служанки – это Дева Мария, а на кровати – ее мать, святая Анна.

Со второй картиной дело обстояло еще хуже – с великим трудом Старыгин смог рассмотреть огромный зал с колоннами, мраморные ступени, которые вели к трону. На троне вроде бы кто-то сидел, и его окружало множество людей. Но об этом можно было только догадываться. Как и о том, что же художник изобразил на картине.

Старыгин потоптался возле картины, вынул из потертого кожаного футляра старинную лупу в бронзовой оправе и попытался рассмотреть кое-что. Для этого пришлось подойти к картине слишком близко, и тотчас возле него возник охранник – молодой и весьма сильный с виду парень в хорошо сшитом черном костюме. Старыгин представился и даже показал свои документы, только тогда из глаз парня исчез настороженный блеск, но все же он вежливо попросил отойти от картины. Старыгин убрал лупу в карман без сожаления, поскольку все равно не смог рассмотреть, что же за люди изображены на второй картине.

Возможно, тщательное исследование картины с применением современных технических средств прояснит этот вопрос.

Старыгин оторвался от картины и покрутил головой. В зале появились первые посетители – немолодая пара, шведы, две девчушки-школьницы, молодой человек с длинными волосами, стянутыми шерстяной повязкой. Дмитрий Алексеевич поглядел на часы. Оказывается, он так увлекся, что забыл о времени, а прошел почти час. Куда же подевался профессор Саар?

Дмитрий Алексеевич постучал в дверь кабинета. Из-за нее донеслось неразборчивое восклицание по-эстонски, которое он посчитал за приглашение, толкнул дверь и вошел.

За широким столом сидел его давешний знакомец, но широкое его лицо было изрыто морщинами и перекошено, словно Кленский постарел за прошедший час лет на двадцать. По другую сторону стола сидел толстый мужчина в свитере грубой вязки, с тяжелым квадратным подбородком. Возле окна спиной к двери стоял еще один человек, лица которого Старыгин не видел.

– Извините, – проговорил он, попятившись. – Вы заняты… я хотел только спросить – не знаете ли вы, где Хендрик Саар. Мы с ним договаривались на десять…

Человек у окна резко повернулся и уставился на Старыгина светлыми прозрачными глазами. Сидевший возле стола толстяк тоже развернулся и запыхтел, как рассерженный еж. Только Кленский молчал, опустив глаза, и нервно потирал руки.

– Я что-то не то сказал? – Дмитрий Алексеевич обвел присутствующих взглядом, почувствовав возникшее в комнате напряжение.

– Позвольте узнать ваше имя, – осведомился толстяк с мягким эстонским акцентом, приподнимаясь со стула и исподлобья разглядывая Старыгина.

– Старыгин, Дмитрий Алексеевич, – проговорил Старыгин, недоумевая. – А в чем дело?

– Это известный реставратор из Петербурга, – представил его Кленский своим гостям. – Он прибыл по приглашению профессора Саара…

Незнакомцы переглянулись.

– Во-от как? – протянул человек у окна, шагнув к Старыгину, и чуть склонил голову набок, как умная собака. – А ка-акие у ва-ас дела с профессором?

– Профессиональные, – сухо ответил Дмитрий Алексеевич. – А в чем все-таки дело, господа? Кто вы такие?

– Инспектор Мяги, – представился толстяк.

– Инспектор Сепп, – добавил его коллега.