Черное Рождество

Когда же армия пришла в Новороссийск, оказалось, что для ее эвакуации ровным счетом ничего не подготовлено. Казалось, что эвакуацией никто не руководит. Огромные склады деникинской армии, заполненные полученным от союзников английским обмундированием и медикаментами, французским провиантом, а также боеприпасами, стояли невывезенные, в то время как армия была раздета, необута, голодна, страдала от отсутствия патронов и снарядов. Теперь, когда стало ясно, что вывезти склады уже не удастся, их подожгли, чтобы не оставлять красным. Огромный столб пламени поднимался к небу, дым сносило норд-остом в море. Мародеры прорывались через охранение, перелезали бетонную стену и вытаскивали из огня что попадалось под руку.

Дюжина пароходов стояла возле пристани, набитая до отказа беженцами, служащими тыловых учреждений и интендантств. Пристани были заполнены тысячами людей, пытавшихся пробиться на пароходы. Чуть дальше в Новороссийской бухте стоял военный флот западных держав – несколько крупных английских судов, одно французское, одно итальянское и даже одно американское. Этот флот мог бы взять на борт всю армию, но он лишь присутствовал как зритель, только под конец суда приняли, чтобы соблюсти приличия и вместе с тем не испачкать палубы, около шестисот человек.

Лазареты были переполнены ранеными и больными, у которых не было совершенно никаких шансов на спасение.

Регулярные войска сохранили еще дисциплину и боеспособность, казаки же растеряли свои части, многие побросали по дороге оружие и были совершенно деморализованы.

Пароходы вполне могли сделать несколько рейсов, выгружая беженцев в Керчи и возвращаясь обратно, но вместо этого они несколько дней неподвижно стояли у пристаней, перегруженные народом, ожидая приказов невесть от кого.

Сохранивший строй и порядок Первый армейский корпус генерала Кутепова[1 - Кутепов, Александр Павлович (1882–1930) – белогвардейский генерал от инфантерии, участник русско-японской и Первой мировой войн, полковник. В Добровольческой армии начал с командира роты. После взятия белогвардейцами Новороссийска – черноморский генерал-губернатор. В 1919 году командовал Первым армейским корпусом, затем Первой армией Врангеля. С ноября 1920 года в эмиграции.] разместили фронтом на окружавших город возвышенностях.

Борис Ордынцев смотрел с высоты на серый город, на свинцово-серую бухту, на приткнувшиеся у причалов переполненные беженцами пароходы, на военные корабли «союзников», красующиеся на рейде во всем высокомерии своей чистоты и силы, еще больше подчеркивая азиатское безобразие обреченного города, обреченной армии; смотрел на горящие ангары складов, на полосу сизо-черного дыма, ползущего на бухту, и вспоминал.

Он припомнил лето девятнадцатого года, когда он приехал в Крым в поисках сестры – приехал вчерашним студентом, утратившим, конечно, довоенную розовую наивность на кровавых и огненных дорогах Гражданской войны, но еще сохранившим штатскую интеллигентскую мягкость и нерешительность.[2 - См. роман «Батумский связной».] Попав в водоворот событий, Борис необычайно изменился. Опасные приключения среди греческих контрабандистов и турецких шпионов, в Крыму и в Батуме, перековали его, сделали человеком действия. И больше всего повлияла на судьбу Бориса встреча с таинственным полковником Горецким, прежним его преподавателем на юридическом факультете Петербургского университета, теперь выполняющим специальные поручения Военного отдела Особого совещания при главнокомандующем ВСЮР.[3 - Вооруженные силы Юга России.]

После благополучного завершения событий в Батуме и Феодосии Борис вступил в Добровольческую армию в чине поручика, с тем чтобы состоять при полковнике Горецком офицером для особых поручений. Полковник убедил его, что таким образом Борис принесет большую пользу, чем просто сидя в окопах, к тому же больше возможностей было искать сестру, сгинувшую в водовороте Гражданской войны. Горецкий полушутя утверждал, что взять Бориса на службу его подвигла потрясающая везучесть бывшего студента. Не имея, казалось, на первый взгляд никаких особенных талантов, Борис умел выходить живым из любых, самых отчаянных передряг.

Пришлось, однако, скинуть чистенький мундир штабного офицера и пойти в конный рейд против Махно.[4 - См. роман «Волчья сотня».] Этого требовало дело. Борис выдержал и это испытание, хотя побывал в плену у красных и у махновцев. Сестра Варя отыскалась чудом, и полковник Горецкий помог ей уехать в Константинополь, потому что молодой девушке не место было среди солдат и казаков.

Борис снова оглядел серое равнодушное море. Эти волны бегут безостановочно вдаль, как бежали белые от Орла до Новороссийска, они бегут, верно, до самого Константинополя, и, может быть, Варя смотрит сейчас на это же море с берега бухты Золотой Рог… Борис страшно тосковал по ней, но еще оставался Крым – последний кусок России, не отданный большевикам, а значит, не время еще плыть в Константинополь. Долг и честь требуют от каждого честного русского человека до последней возможности защищать Родину…

– Что, Борис, глядишь? – окликнул его старый друг Петр Алымов. – Ничего хорошего не высмотришь.

Борис встревожился, услышав его голос, – такое в нем было отчаяние. Петька Алымов – друг детства, почти брат, с чьей конно-горной артиллерийской батареей он отступал всю зиму по непролазной кубанской грязи, через Дон и дальше. Петька Алымов – второй человек после Вари, для кого Борис не думая пожертвовал бы всем. Он вспомнил, как вытаскивали орудия из топи, как вставали они с Петром ночью, чтобы накормить лошадей, потому что измученные солдаты на ночлеге просто валились на пол и засыпали не раздеваясь.

Батарея пришла в Новороссийск почти в полном составе, орудия были вполне боеспособны, а солдаты относительно здоровы, хоть и отощали и обносились. И вот оказалось, что все их усилия были напрасны. Нечего было и думать вывезти лошадей, не говоря уже об орудиях.

– Все, точка, – мрачно пробормотал Алымов. – Дошли до моря, и никто нас здесь не ждет.

– У меня такое чувство, что эвакуацией никто не руководит, – осторожно начал Борис. – Красные не сегодня-завтра будут в городе, и что с нами будет?

Ответом ему было тяжелое молчание. Борис уныло думал, что, кажется, его хваленому везению пришел конец. Действительно, его ангел-хранитель хорошо потрудился за последние два года. Он не дал Борису умереть от тифа, он помог спастись от расстрела красных, Бориса не убило в бою, его не зарезали бандиты в украинских степях, но здесь, в Новороссийске, слишком самонадеянно было бы сидеть и ждать, когда ангел-хранитель придет на помощь, следовало позаботиться о себе самому.

– Однако надо бы сходить в порт, узнать подробнее, – нерешительно проговорил Борис.

Алымов согласился. Верный Ахилл встретил Бориса голодным ржанием. Борис погладил жеребца по крупу и отвел глаза. Он боялся, что конь прочитает в его глазах о неизбежном расставании.

Вблизи порт производил еще худшее впечатление. Ничего они не выяснили, не нашли никого, кто бы смог им объяснить, откуда возьмется транспорт для эвакуации армии. Обратно ехали молча вдоль высокой бетонной стены, где находились горящие ангары. Какие-то люди перелезали в удобном месте через стену, держа свертки с обмундированием. У Алымова презрительно задергалась щека. Борис хотел было послать Ахилла вперед, чтобы не видеть окружающего безобразия, но тут вдруг буквально на него свалился с забора невысокого роста плотненький такой солдатик. В руках у солдатика было три пары отличных офицерских сапог. Приземлившись неудачно на бок, солдатик охнул, поудобнее перехватил свою ношу и завертел по сторонам круглой головой. Краем глаза уловив знакомое движение, Борис придержал жеребца, а солдатик уже поднимался с места, радостно вопя:

– Ваше благородие, Борис Андреич! Да как же я рад!

В ту же минуту Борис соскочил с лошади, не менее радостно приговаривая:

– Саенко, дорогой! А я-то как рад тебя видеть!

Перед ним стоял бессменный ординарец и денщик полковника Горецкого Саенко, который в прошлом не раз выручал Бориса из беды.

– Ты, Саенко, как здесь? А где же Аркадий Петрович?

– Тут мы, тут, – Саенко понизил голос, – на французском миноносце. «Сюркуф» называется. Вон он в стороне на рейде стоит.

– Что же полковник Горецкий там делает? – Алымов неприятно усмехнулся. – В одиночку спасается?

– Дела у него там. – Саенко отвернулся.

– Все дела и дела, – вздохнул Борис. – Понаделали делов, что всю армию профукали. Это же черт знает что творится!

– Истинно так, – опять зашептал Саенко, оглядываясь, – такое делается, что не приведи Господи… Тыловики первые на пароходы сели, да еще и с барахлом своим. А солдатики… – Он погладил Ахилла по светлой гриве: – Эх ты, коник золотой, как же ты теперь будешь…

Ахилл, будто поняв человеческую речь, встревоженно повел ушами и покосился на Саенко коричневым глазом. У Бориса кольнуло сердце: решать, что делать с Ахиллом, придется в самое ближайшее время.

– Что скажу, – продолжал Саенко вполголоса, – если хотите выбраться, то на союзников не рассчитывайте. Аркадий Петрович чуть в ногах не валялся – просил хоть сколько военных на борт взять. Англичане, сволочи, сразу отказали, а французский капитан ни мычит ни телится, но мы его добьем. Есть одна идея, я как раз по этому делу в город и пришел…

– Вижу я, по какому ты делу. – Борис указал на сапоги, что Саенко прижимал к груди.

– А чего ж? – не смутился тот. – Не пропадать же добру. А вот, кстати, Борис Андреич, возьмите, впору они вам будут.

Борис посмотрел на отличные сапоги и на свои растоптанные солдатские бахилы и согласился.

– Что, Саенко, безнадежное это дело – на пароход сесть? – спросил Алымов. – Что ж, так здесь и ждать красных?

– Никак нет, – теперь Саенко и вовсе понизил голос, – завтра прибудет судно, «Аю-Даг» называется. С последнего пирса грузится будет. Это последний ваш шанс, а уж если никак не выйдет – тогда до «Сюркуфа» как-нибудь добирайтесь вдвоем, полковника Горецкого спросите.

– Ты что же это мне предлагаешь? – разъярился Алымов. – Да как же я могу своих солдат бросить? – Он схватил Саенко за гимнастерку и начал трясти.

– Остынь, Петр! – Борис оторвал его руки. – Не время сейчас…

– Эх, ваше благородие! – огорченно произнес Саенко, отряхиваясь. – За что вы на меня-то зло таите? Я, что ли, виноват, что все прахом пошло?

– Иди уж с Богом, – вздохнул Борис, – авось еще свидимся…

В утренний час трактир был пуст и темен. Не было еще никого из обычных его посетителей, тех странных и подозрительных личностей, которые и в годы «сухого закона» изыскивают себе вожделенную рюмку, и в годы Гражданской войны не думают ни о чем, кроме заветного пьяного отупения.

По стенам трактира висели портреты никому не ведомых генералов и монархов, намалеванные твердой решительной рукой прохожего живописца, да зеркала, украшенные паутиной и пауком, спускающимся на грязную салфетку.

Еще вчера на видном месте среди сказочных и баснословных генералов висел большой олеографический портрет Антона Ивановича Деникина, но сегодня, ввиду неудачных обстоятельств на фронте, содержатель заведения почел за лучшее Деникина убрать до лучших дней и подумывал, не поступить ли так же с остальными портретами – хотя и неизвестные, а все ж таки генералы…

Сам содержатель внушительной громадой возвышался за стойкой своего заведения, что было не совсем обыкновенно: в такой ранний час вряд ли он мог ожидать больших барышей. И правда, только один тщедушный субъект, одетый в какую-то рваную хламиду, не похожую ни на какой предмет одежды, надеваемой обыкновенным человеком, успел уже нализаться до полного бесчувствия и спал за одним из дощатых столов, изредка вздрагивая во сне и испуская тоненький жалобный стон, какой издают иногда сквозь сон небольшие собаки.

Видно было, что хозяин заведения кого-то поджидает – он все к чему-то прислушивался, да нет-нет и взглядывал в маленькое, сильно закопченное и запачканное оконце.

Наконец ожидание его увенчалось успехом: в окошко кто-то чуть слышно постучал костяшками пальцев определенным, условным и заговорщицким, стуком.

Хозяин поспешно бросился к двери и впустил в трактир невысокого, но крепкого и широкоплечего человека в белом перепоясанном полушубке и лихо заломленной каракулевой кубанской папахе.

– Ну что? – спросил гость, оглядываясь. – Ждет ли?

– Сейчас кликну, – отвечал хозяин, поворачиваясь к внутренним помещениям.