Дичь для товарищей по охоте

Савва с нескрываемым интересом посмотрел на собеседника, знавшего тайну, недоступную большинству.

– Чтобы стать счастливым, надобно… вообразить себя таковым! – радостно сообщил Василий Осипович. – Счастлив, кто может жену любить как любовницу, а несчастлив, кто любовнице позволяет любить себя как мужа! – сказал он и заливисто рассмеялся[12 - Эта глава написана на основе дневников и записок В. О. Ключевского. Уточнение сделано в связи с оригинальностью ряда суждений знаменитого историка, которые не являются вымыслом автора.].

Савва нахмурился. Зачем Василий Осипович упомянул об этом?

Экипаж проехал мимо нескольких с поклоном снявших шапки крестьян.

– Любят тебя здесь, Савва! – проговорил Сергей, встревожено взглянув на брата.

– Отнюдь, – Савва с сомнением покачал головой. – Все это видимость одна. Все чаще думаю, сколько не делай, сколько средств не вкладывай, не любят у нас богатых. Деньги берут, кланяются, а сами фигу в кармане держат. А то и дубину за спиной, чтобы хребет переломить, когда отвернешься.

– Ох, Савва Тимофеевич! – снова вступил в разговор Ключевский. – Я так вам скажу. Богатые вредны не тем, что они богаты, а тем, что заставляют бедных чувствовать свою бедность. И хоть от уничтожения богатых бедные не сделаются богаче, но станут чувствовать себя менее бедными. И это – вопрос не политической экономии, а народной психологии.

– Ну да. Для всеобщего равенства легче добротный соседский дом спалить, чем себе такой же отстроить, – хмуро пробурчал Савва.

– Я прошу прощения за свою болтовню, – сказал Ключевский, устраиваясь поудобнее. – Все, знаете ли, в городе сижу, а как на природу выезжаю – сразу хмелею! У меня, господа, два личных врага, близких моему лицу и не дающих мне покоя: это мой нос, который постоянно болеет, и мой язык, который постоянно говорит, – снова залился он заразительным детским смехом, вытирая кулаком враз выступившие слезы.

Морозов неуверенно улыбнулся, но потом, глядя на развеселившегося Василия Осиповича, тоже рассмеялся. Вслед за братом начал подхихикивать и Сергей.

Переехали Малую Истру, преодолели крутой подъем, свернули перед церковью направо и остановились у крыльца дома с колоннами.

– Я смотрю, у вас обновление? – повернулся Ключевский к Савве.

– Да. Вот соединили главный дом с флигелем, мебель обновили. Хорошо получилось, Зина довольна, – пояснил Морозов, недоуменно оглядываясь по сторонам и высматривая встречающих.

– С самого утра ждали, – смущенно попытался объяснить Сергей, первым выходя из экипажа.

Они поднялись на просторную высокую террасу, с круглым столом посередине, украшенным вазой с цветами, и накрытым к приему гостей. Ключевский подошел к чугунным витым перилам.

– Красота тут у вас! Простор какой! Так бы сидел на терраске, да смотрел, смотрел…

– А вот, если выше подняться, – показал Савва на второй этаж, – вид еще чудеснее!

– Папочка приехал! Папочка приехал! – в распахнутую двустворчатую дверь выскочили дети, облепив отца. Нарядная Маша, первой добежавшая до Саввы, была подхвачена на руки.

– А я уж думала ты совсем не приедешь, – девочка крепко обняла отца за шею.

Следом на террасе появилась Зинаида Григорьевна в белом кружевном наряде, подошла к Савве и сдержанно прикоснулась губами к его щеке.

– Прошу к столу! Мы уж заждались! – обратилась она к гостям, бросив укоризненный взгляд на Савву, который не предупредил о приезде Василия Осиповича.

Гости, оживленно переговариваясь, устроились за столом. Детишки с двух сторон рядом с Саввой, Зинаида – между Василием Осиповичем и Сергеем. Савва придвинул к себе увитую фарфоровыми розами белую чашу-холодильницу, приподнял крышку за искусно сделанную фарфоровую клубничку, взял несколько прохладных ягод и, бросив хитрый взгляд на детей, быстро положил ягоды в рот.

– Пап, и нам дай! – громко шепнул Тимофей, с восторгом наблюдавший за шалостями отца.

Савва приподнял было крышку, но Зинаида неодобрительно хмыкнула, и дети замерли.

– Так вот, Василий Осипович, – будто продолжая начатый разговор, весело пояснил Савва, продолжая держать снятую крышку. – Обратите внимание на это чудо мейсенского фарфора. Вот сюда, на дно, помещаются кусочки льда, затем они прикрываются вот такой то-онкой крышкой в мелкую дырочку, как решето, а сверху кладутся фрукты, которые… – извлек несколько покрытых влажной испариной ягод, – так приятно есть прохладными, – протянул ягоды детям, – в жаркий летний день.

– Как ребенок, право! – Зинаида неодобрительно покачала головой.

Прислуга внесла блюда с румяными, ароматными пирогами и сластями, и проголодавшиеся в дороге гости с удовольствием приступили к еде.

«Счастливый отец, – размышлял Ключевский, украдкой наблюдая за Саввой, который с заговорщицким видом о чем-то перешептывался с детьми. У Маши на коленях уже лежал пушистый белый котенок, преподнесенный отцом в корзинке с розовым атласным бантом. – Наверное, Савва прав, детей надо баловать, когда есть возможность. Ведь никто не знает, что их ждет в будущем».

– Хорошая у вас работа, Василий Осипович! – прервал его размышления Сергей, бросив взгляд на молчаливую Зинаиду, грустно наблюдавшую за Саввой. – Преподавать историю, быть знаменитым профессором Московского университета. История ведь как учительница, которая…

– История, любезнейший Сергей Тимофеевич, – прервал его Ключевский, отложив в сторону пирожок с капустой, – скорее не учительница, а надзирательница, наставница жизни, по-латыни. История ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков. Прошедшее нужно знать не потому, что оно прошло, а потому, что, уходя, не умело убрать своих последствий.

– А мы, пожалуй, пойдем купаться! – Савва под восторженные крики детей поднялся из-за стола и вопросительно взглянул на Ключевского. Тот едва заметно кивнул головой.

– Конечно, Савва Тимофеевич. Только уж меня увольте. Если я на берегу вашей речки разденусь – вся рыба непременно передохнет. Не эстетическое, честно скажу, это зрелище. Так что вы сами – с молодежью.

Все рассмеялись. Даже Зинаида улыбнулась.

Мудрый старик все прекрасно понимал. Потому и каламбурил, пытаясь отвлечь Савву и Зинаиду от их мыслей.

Савва зашел в дом и через минуту вернулся с полотенцами в руках. С криками «ура!» дети вприпрыжку побежали вслед за ним вниз к реке. Сергей, в огромной белой шляпе, смешно размахивая руками, едва поспевал за ними.

– Какое уж там купание, – пожала плечами Зинаида Григорьевна, обращаясь к Ключевскому, – воды по колено и то не будет. Баловство одно.

– Так и пусть балуются, Зинаида Григорьевна! – улыбнулся Ключевский и потянулся за куском яблочного пирога. – Прекрасно у вас здесь! А храм рядом с домом, что-то я запамятовал?

– Покрова Богородицы называется. А со второго этажа купола Нового Иерусалима видны. Да-а… Святое место!

– Коли мне память не изменяет. – Ключевский смахнул крошки с лацкана пиджака. – Новый Иерусалим патриарх Никон в XVII веке строил не как земной Третий Рим или Византийскую Софию, а как место пришествия «паки грядущего со Славой Судьи живым и мертвым», ожидая «схождения небес на землю», – процитировал он. – Потому и иконы Страшного Суда в храме писаны были.

– У меня там, по правде сказать, есть любимая икона – «Троеручица», – оживилась Зинаида. – В том же XVII веке из Афонского монастыря присланная. Правда, Савве, – вздохнула, – другая по душе – «Христос в темнице». Там Христос изображен в цепях, с огромной гирей на ногах… Впрочем, Савва не часто в храм ходит. Василий Осипович, вот вы умный человек, скажите, как вы к актерам относитесь? – неожиданно с плохо скрытой болью в голосе спросила она, пристально глядя на собеседника.

– К актерам? – Ключевский сосредоточенно нахмурился. – Что ж… По-моему, несчастные они люди…

Зинаида встрепенулась.

– Ведь, по сути, как получается, голубушка: люди играют в реальность, а актеры играют в жизнь. – Он задумчиво помолчал. – И проживают на сцене чужие жизни. Однако же, играя других, они отвыкают быть самими собой.

– И порой уж и не поймешь, где у них правда, а где чью-то роль играют, – оживившись, согласно закивала Зинаида.

– Я так полагаю, что искусство – это суррогат жизни, – задумчиво сказал Ключевский. – Вроде и похоже на жизнь, а реального вкуса нет. Только привкус.

– Как вы сказали? – Зинаида с изумлением посмотрела на гостя. – Суррогат? А книги? Как же книги? Иной раз читаешь какого-нибудь романиста и думаешь – экий тонкий психолог!

– Ну да. – Ключевский приподнял крышку холодильницы и подхватил клубничку. – Романистов часто называют психологами. Только у них разные дела. Романист, изображая чужие души, часто рисует свою, а психолог, наблюдая свою душу, думает, что видит чужие. – Он положил ягоду в рот. – Один похож на человека, который видит во сне самого себя, другой – на человека, который подслушивает шум в чужих ушах. – Заулыбался он, похоже, довольный собственным высказыванием.

Со стороны реки донесся смех Саввы и восторженный визг детей. Зинаида поморщилась.

Ключевский участливо посмотрел на хозяйку.

– Да вы не переживайте, голубушка. Все у вас образуется…