Семейная сага. Сборник. Книга II

Глава 6

Мы стояли у дверей реанимации, за которыми умирал мой ребенок.

– Сахарный диабет. Кома третьей степени. Кетоацидоз, – объяснял врач. – У нее hH 6,7.

– Этого не может быть. – воскликнула мама. – Это несовместимо с жизнью.

– Да, – кивнул врач. – То, что она еще жива, это чудо. Возможно, ее спасли бы в Морозовской. Но она не транспортабельна.

– Надо везти! – резко сказала мама.

– Не тран-спор-та-бель-на! – повторил врач, – Шансов довезти – ноль.

Но Любовь Михайловна уже шла к телефону звонить главному врачу. Он дал добро.

– Готовьте перевозить. Под мою ответственность, – вернувшись, сказала она. И снова подумала, что не просто так отказалась от карьеры артистки. Довезем – не довезем, но хотя бы дадим шанс ребенку.

Вот уже несколько часов Лена не приходила в сознание. «Давай, держись. Ты сможешь, ты сильная!» – мысленно говорил я дочери. Как на привязи, я ехал за реанимобилем, не пропуская ни одной машины перед собой. Какими долгими показались мне эти 15 минут.

Довезли! Там нас уже ждала бригада врачей, и все было готово, чтобы принять умирающего ребенка. Потекли страшные дни и ночи ожидания. Семь дней я просидел на пороге реанимации. Каждый час врач выходил и говорил о состоянии дочери. Каждый час в течение семи суток мое сердце останавливалось. Сто шестьдесят восемь раз я готовился услышать то, что действительно станет самым страшным в моей жизни. И вот, наконец, врач вышел и сказал: «Мы переводим ее в отделение. В палату интенсивной терапии».

Я сел на ступени крыльца, опустил голову на колени и заплакал. На каталке вывезли дочь. Такое бледное, почти прозрачное личико, прикрытые голубоватые веки, тоненькая безжизненная ручка. И капельница чуть ниже шейки.

Еще семь суток мы провели в палате интенсивной терапии. Но и там она не сразу пришла в себя. Это случилось на рассвете второго дня. Она открыла глаза и тихо произнесла «папа». В этот момент я понял, что мы победили. Все дни, пока ее не перевели в обычную палату, я не отходил от нее. Выпаивал минеральной водой, выкармливал жидкой кашей, изучал, как жить с диабетом. И спал по два-три часа в сутки на стуле.

***

Как меня привезли в Москву, я не помню. Но когда дядя Коля помог выйти мне из машины, я встала на ноги и напрочь отказалась, чтобы меня несли. Я же тяжелая, сама дойду. Дверь открыл папа. Сил что-то говорить не было. Я просто прошла в комнату, и легла на диванчик. Папа еще сказал, чтобы я ложилась на его постель. Но как можно лечь в постель в грязной одежде, подумала я и отключилась.

Я помню, как нас остановил гаишник. Я помню, как лежала в приемной на жесткой банкетке и просила пить. Бабушка поила из банки, которая была похожа на ту, в которой раньше мы сдавали анализы. Еще помню, как оказалась в кровати с высокими бортиками. Какая-то проволока тянулась от меня к палке. Я дернулась, она оторвалась, и на меня стало что-то капать. Позвать или нет, думаю я. Но тут кто-то подошел и поправил.

Потом я очнулась в темной комнате. Свет небольшого ночника падал на спящего человека на стуле.

– Папа, – шепотом позвала я.

– Да, я здесь, моя хорошая.

– Пап, мы где?

– В больнице, – ответил папа.

– Значит, я болею? Тогда не мог бы ты мне принести конфет? Батончиков.

– Нет. Тебе нельзя больше конфеты. У тебя диабет.

И тут же, как вспышка, воспоминание.

***

Мне лет пять. Лежу на диване, болею. Рядом мама. Вдруг ни с того ни сего в голове всплыло слово «диабет».

– Мамуль, а что такое диабет?

– Болезнь такая, когда сладкое нельзя.

– Что и батончики?

– Да. И уколы себе колешь во все места.

– И в живот? – спрашиваю я.

– Да.

– И в щёёё-ки?

– Нет, в щеки не делают, – засмеялась мама, – не волнуйся, диабетом редко болеют. – Спи, а то температура поднимется.

Мама поцеловала меня, укрыла пледом и вышла из комнаты.

***

Так оказалось, что про диабет я уже имела представление, поэтому восприняла все спокойно. Даже то, что теперь нельзя есть сладкое. К уколам я тоже быстро привыкла, а вот то, что я не могла ходить, было странно. Папа на руках перенес меня в общую палату. Через несколько дней стал выносить меня на улицу гулять. Постепенно я набиралась сил и все-таки, благодаря врачам папе и бабушке, встала на ноги.

Глава 7

Месяц я провела в больнице. Папа был со мной постоянно. Даже когда объявили карантин. Сказал, будет учиться делать мне уколы, что на работе взял отгулы на это время. Наступил день выписки. Заведующая пригласила папу в кабинет, а меня попросила подождать в коридоре.

– Вы же понимаете, – помолчав начала врач, – Девочка перенесла тяжелейший кетоацидоз. Ее печень и поджелудочная в плачевном состоянии. Строжайшая диета. Ни какого спорта. Ни каких экзаменов и ВУЗов. И вот еще что… не надо готовить ее к семейной жизни. Беременность для нее равносильно смерти. Хотя вряд ли она доживет до этого возраста. Оформляйте инвалидность и – на домашнее обучение.

Бледный и подавленный вышел отец из кабинета и прошептал:

– Это мы еще посмотрим.

Дома папа достал большую тетрадь в коричневой обложке и записал: «Аленку выписали домой!» Еще в больнице он стал вести дневник, сделав таблицу на разворот тетради. Как я чувствовала, как вела, что и сколько ела, какой был сахар и т. п.

– Ну, что, будем привыкать жить самостоятельно. Да, девочка моя? – подмигнул мне отец, и мы пошли кипятить шприцы.

На следующий день были куплены кухонные весы, большой белый эмалированный горшок и поляриметр. Этим прибором папа проверял мочу на сахар. Теперь мое утро начиналась с грохота ночной вазы в кафельных стенах туалета. Далее я терпела экзекуцию уколами. Инсулин мне делали четыре раза в день. Утром два укола – базовый и короткого действия, и также перед ужином. Иглы были толстые и не с первого раза протыкали кожу. Особенно неприятно было, когда папа колол под лопатку. Я всячески пыталась его обмануть.

– Давай спинку, – говорит отец

– Не, пап, сегодня в руку.

В руку мы кололи утром, а в бедро и попу вчера. Сейчас очередь под лопатку, и папа это точно знает. Спина единственное место, где еще нет безобразных липом. И папа старался чаще уколоть именно туда.

Всаживаю иглу, – вспоминает отец, – и слышу, нет, чувствую, как ты до боли стискиваешь губы, зажмуриваешь глаза. У меня все сжимается внутри. Дурацкое чувство вины. Жалость. Но я не показываю этого – нельзя.

***

Мне пришлось уйти с работы, чтобы быть с Леной. Тем более, я все-таки настоял, чтобы она ходила в школу. Мы с мамой долго спорили, как лучше. Она была категорически против коллектива: нагрузка, инфекция, да и забирать некому. Но первого сентября дочь пошла в первый класс, а я написал заявление об уходе. И устроился работать по вечерам агентом госстраха.

Зато днем мог заниматься ребенком. Каждое утро у нас начиналось одинаково: первым делом – в туалет. На горшок. Знаете, какая мечта была у Аленки в 9—10 лет? Хоть одно утро пописать в унитаз, как все люди.

– Потерпи, скоро что-нибудь придумают, – успокаивал я ее, – а пока попробуем новое средство.

– Какое? – заранее кривит личико мой ребенок.

Я специально ездил в деревню, чтобы купить мешок отборного овса. Говорят, он снижает сахар. Приготовил отвар и попробовал. Жуть.

– Нормальное, – отвечаю, – как лекарство. Она морщится и пьет. Три раза в день перед едой. И наконец, ура – можно есть.

Я взвешиваю гречку, кусочек отварной трески, кладу порезанные помидор и огурчик. Потом чай и половинка печенья. Ужин закончен. Я смотрю в глаза голодного ребенка. Как это страшно. Она просит добавку, я отказываю. Отворачиваюсь, чтобы скрыть стыд и жалость.

Иногда я покупал дочке мороженое. Только эскимо. Как же она любила шоколад с него. Но он был строго противопоказан. И я снимал с мороженого почти всю глазурь, оставляя лишь одну узенькую полоску сбоку. Лена неотрывно следила глазами, как эскимо становилось белым. Этот взгляд… Съедая шоколадные полоски, я старался не смотреть ей в глаза. Не мог.

Я продолжал испытывать на ребенке новые народные средства. Следующим был отвар перепонок грецкого ореха. Купил несколько килограмм орехов. Неделю всей семьей вычищали. Сделали отвар. Пили три месяца, через неделю вновь занимаясь чисткой орехов.

Позже посоветовали настойку заманихи. Действие как у корня женьшеня. Был в нашей жизни и женьшень. И арфазитин. И занятия с Джуной. По воскресеньям ходили в парк Горького: зарядка на улице, бег босиком, купание в пруду, зимой в проруби. Она ничего не боялась. И я понял, что пора ее познакомить с Диной.

Глава 8

Был май. Цвела сирень. Мы шли с папой по парку, когда он сказал:

– Хочу тебя кое с кем познакомить.

Навстречу к нам шла молодая женщина. Высокая, стройная, в модных бордовых брючках. Она улыбалась нам.

– Привет, – сказала она мне ласково, а я спряталась за папу.

– Аленка, познакомься: это Дина, – папа потянул меня за руку. – Динуль, это Лена.

Она присела на корточки передо мной и взяла за руку.

– Можно с вами погулять, – улыбаясь, спросила она.

Я кивнула. Мы гуляли, разговаривали и смеялись. А потом папа пригласил ее к нам на обед.

Дина была младше папы на одиннадцать лет. Она училась на вечернем отделении института и работала в библиотеке. Папа ее был ветераном Великой Отечественной Войны, артиллеристом. Старший брат работал в зоопарке. А мама умерла, когда Дине было три годика. И она ее совсем не помнила.

Дина дала мне свой номер телефона, и я ей звонила. Особенно, когда ссорилась с бабушкой или Киркой. Бабушка души не чаяла в брате. Ему прощалось то, за что меня ругали. Часто разрешалось то, что мне было запрещено или нельзя по здоровью. Я понимала, что меня любят. Но чувствовала, что не так, как брата. К тому же я не соответствовала бабушкиным представлениям о девочках. Не была, в ее понимании, аккуратной, не была красивой, зато часто вредничала и ныла.

Бабушка вообще не любила девок. Так и говорила: никчемные создания, только что продолжение рода. Хотя ее мама и три бездетные тетки были врачами. Души в Лёле не чаяли. За что бабушка не любила девочек, не понятно. Из трех своих внучек она обожала только самую старшую, дочку Андрея, Александру.

Она была первой внучкой в семье, и очень красивой девочкой. Бабушка на полном серьезе называла ее «королева «Шантеклера». Причем я думала, что Шантеклера это имя настоящей и, видимо, очень красивой королевы. Глаза у Али, говорила баба Лёля, – голубые звезды. Вьющиеся волосы, толстая коса до пояса. В 12 лет, когда она с родителями приезжала к нам в гости, ее сопровождал косяк поклонников.

Когда мне было плохо или скучно, я звонила Дине. Мы встречались в выходные, иногда приходили к ней в гости. А через два месяца они поженились, и мы все поехали отдыхать в Литву.

***

Вот уже двадцать лет, после того, как бабушке запретили отдыхать на юге, они с Дедом проводили свой отпуск в Литве. Познакомились они в пионерском лагере, куда бабушка поехала врачом, и чтобы приглядывать за своими двумя сорванцами. Мужа она не видела уже несколько лет. Он служил на китайской границе.

Смена в лагере подошла к концу. Уже были поданы автобусы. Вдруг мальчишки позвали:

– Любовь Михайловна, бегите скорее в спортзал, там физруку плохо.

Она побежала. За дверьми стоял здоровый и очень симпатичный физрук Виктор. Он обнял ее, прижал к себе и так поцеловал, что голова закружилась. Увесистую пощечину получил он от доктора, но все равно признался в любви.

Их роман был страстный, бурный, как весенняя река, сметающая все на своем пути. От одного взгляда друг на друга ток бежал по их телам. От одного прикосновения замирало и обрывалось дыхание. Скоро невозможно стало скрывать отношения. Люба хотела их прервать, не разводиться с мужем, да любовь была сумасшедшая.

Когда подавали документы в ЗАГС, оказалось, что Виктору-то всего двадцать. Бабушке же было тридцать пять. Она хотела уйти, но он остановил ее.

– Лёля! Ты до этого не знала и не чувствовала разницу. И клянусь, никогда в жизни не почувствуешь. Я буду любить тебя всегда. До последнего вздоха буду с тобой.

Они расписались и уехали на Кавказ. Каждое лето потом они ездили на море. Пока не случилась беда. У Любы обнаружили рак груди третей степени. Тогда она пошла к оперирующему врачу.

– Любовь Михайловна, маленький шанс, только если выскабливать все до костей, но мы не имеем права так рисковать, – сказал он.

– Прошу Вас, как коллегу, сделайте все как надо.

И они сделали. Дед не отходил от жены все дни, пока она была в больнице. Выхаживал после операции, сидел возле нее во время химиотерапии. Ждал после облучения. Бабушка видела, как брезгливо другие мужья прикасались к женам. Однажды, стоя у окна, наблюдала, как из дверей больницы вышел муж ее соседки. Он оттирал руки снегом. Она видела, как умирают девочки. Они умерли все из их десятиместной палаты. Кто-то в больнице, а кто-то позже. Осталась только бабушка.

Она долго восстанавливалась, разрабатывала правую руку, потому что мышц почти не осталось. Через боль, через «не могу», через слезы и страх, возвращалась к жизни. И смогла! Вернулась на работу, вскоре стала главным врачом поликлиники, а потом открыла больницу.

Глава 9

Через год после свадьбы отца и Дины мы все переехали в просторную пятикомнатную квартиру. Там у меня появилась своя комната. Она была небольшая, но уютная и светлая. На долгие годы это будет моим убежищем от внешнего мира. Каждый вечер, закрывая дверь, я оставалась наедине со своими мыслями, печалями и радостями. Я могла спокойно, не таясь, плакать, мечтать, разговаривать с игрушками.

Часто я играла в игру, где у меня рождался ребенок, или я его находила. С ним вдвоем мы должны были выжить, заработать денег, стать успешными. Мысль, что у меня не будет детей, уже лет с десяти мучила меня. Мне так хотелось отдать кому-то свою любовь и нежность, стать мамой для маленькой одинокой девочки, какой я себя чувствовала.

В то же время я проигрывала ситуации, когда я находила маму. Довольно часто я как бы влюблялась в женщин. Это были мои учительницы, знакомые, которые приходили к нам в гости или соседки. Общей чертой, которой они обладали, была женственность и нежность матери. Я завидовала их детям и представляла, как было бы здорово, если бы я была ее дочкой.

С Диной у меня были ровные отношения. Достаточно теплые, но нет, не материнские. Я не смогла называть ее мамой. Первые несколько лет я очень ждала, что у них родится ребенок. Мечтала, что буду гулять с коляской, как подружка Ирка с братиком. Но, увы. У Дины было тяжелое заболевание, которое помешало ей стать матерью.

У меня не было человека, с которым я могла бы поговорить по душам, поплакать в коленки. Папа был мужчиной, а это не совсем то, что мне тогда было нужно. Он уставал и переживал за меня. И чуть что начинал воспитывать. А мне надо было просто поделиться болью, чтобы выслушали и погладили по голове. Он был со мной ласков, но и не менее требователен.

С бабушкой отношения были не простые. Я не чувствовала от нее нежности. Она была правильной, педантичной, сильной и властной. Единственный настоящий перфекционист в моей жизни. Она следила, чтобы я держала комнату в идеальном порядке. За накиданные вещи в моем шкафу я еженедельно получала нагоняй. В общем, мы довольно часто ссорились.

Была у меня еще Бабуля. Я ее очень любила с самого детства. Она всегда находила, чем утешить, как отвлечь, приласкать. Когда они с мамой лепили пироги, мы сидели внизу под овальным старинным столом. Мама строго-настрого запрещала нам есть сырое тесто. Но Бабуля раз и опустит руку с белым кусочком под стол. А потом, когда из печи будет вынимать горячий противень, обязательно сунет нам по румяному пирожку в руки. Пока мама не видит.

Дни, когда Бабуля приезжала к нам, были для меня настоящими праздниками. Столько было в ней тепла, доброты, ласковости. Она была настоящей бабушкой-старушкой. Маленькая, сухонькая, в белом платочке на голове и серой пуховой шалью на плечах. С ней мне и плакать-то не хотелось.

Но причин для печали было много. Мне, конечно, казалось, что меня никто не любит и я никому не нужна. Постепенно подружки начали встречаться с мальчиками, а я все ходила одна. Мечта о ребенке становилась острее, но казалась несбыточной. Разговоры с бабой Лёлей только подливали масла в огонь. Она часто говорила мне:

– Женщина может иметь сто мужчиной. Но становится настоящей женщиной, только родив ребенка.

– Ба, я очень хочу родить, – обмолвилась я о заветном.

– Даже не думай! – воскликнула она. – Себя угробишь, и ребенок инвалидом будет. Если выживет. Вон их сколько у меня в больнице лежит. Ты давай лучше подумай об учебе, институт тебе не потянуть, а в медицинское училище я тебе помогу поступить.

– Нет, я буду поступать в педагогический институт.

– Ты не сможешь.

Закрывшись в комнате, уткнувшись в подушку, я беззвучно рыдала. Я разговаривала с Богом, спрашивала его, за что я такая невезучая. За что именно у меня он отнял маму. Почему именно со мной это должно было случиться. Я умоляла Его дать мне увидеть ее хотя бы во сне. Обнять. Прижаться к ней, хоть на мгновенье. И произнести это волшебное слово «мама».

Успокоившись немного, я начинала говорить с мамой. Рассказывала, как мне плохо. Звала ее, просила прийти. Прийти за мной. Забрать меня к себе. Я была уверена, что она меня слышит. И вообще я долго не верила, что мамы нет НАСОВСЕМ. Я знала, что однажды мы встретимся.

***

И это случилось. Тогда мамы уже лет двенадцать как не было. За это время она мне ни разу не снилась. Да и не помнила я ее почти. Так, светлый образ, ласковые руки. Или как я у нее на коленках сижу. А лица не помнила.

Как-то я оказалась в здании с длинным темным коридором. Было там сыро и холодно. В стенах были ниши. Вдруг вижу, в одной из ниш плачет женщина. И руки ко мне протягивает. На ней длинная серая рубаха, сама босая и волосы длинные растрепаны.

Меня как током прошибло.

– Мама! – закричала я. – Мамочка!

Бегу к ней, а подойти не могу. Рядом с ней, а дотянуться не получается. Стоим мы, руки друг к другу протягиваем, а коснуться не можем. Как долго я просила, чтобы Господь дал мне возможность хоть во сне увидеться с мамой. Прижаться к ней, обнять. И вот я ее вижу. Но отчего так тоскливо, так тяжело на душе?

– Мама, – снова кричу я.

Она плачет.

– Не плачь, пожалуйста, мама. Я пришла, я здесь.

– Ох, доченька, плохо мне. Плохо мне здесь. Холодно. Одиноко. Так тепла хочется. Да видно не заслужила его.

– Что ты, мама, ты самая… – хочу сказать ей, но все вдруг поплыло, завертелось, стало исчезать.

– Мама, – кричу я, и чувство невосполнимой потери накрывает. – Мама!

Я просыпаюсь с этим словом. Вся в слезах. А в понедельник еду с подругой в трамвае и рассказываю эту историю. Рядом старушка стоит и вдруг спрашивает:

– Прости дочка, историю твою услышала. Когда тебе сон-то этот приснился?

– В субботу, под утро, – отвечаю.

– Так в субботу-то Большая родительская была. В храм сходить бы.

Далека я от храма была в то время. Да побежала, как миленькая. Стала потом захаживать. Записки подам, свечки поставлю.

А мама потом еще раз приснилась. Светлый такой образ, спокойный. И так хорошо на душе стало, так радостно.

Глава 10

В Морозовскую я больше не попадала. Папа полностью взял контроль надо мной. Его девизом были слова: «Вы – врач своему ребенку, а врачи только консультанты». Он вел дневник, делал графики, сравнивал кривые, записывал, когда и почему были гипо- или гипергликемия.

Вместе с другими активными родителями, папа организовал Московскую Диабетическую ассоциацию. Благодаря ей, в Москве появились хорошие инсулины, одноразовые шприцы, был открыт диспансер.

Со второго класса я возвращалась из школы сама. Сама обедала, делала уроки, шла гулять. Я занималась фигурным катанием и плаванием, ходила в разные кружки. Летом мы обязательно ездили отдыхать.

Лишь в тринадцать лет я легла в Тушинскую больницу, чтобы перейти на шприц-ручки. С этого момента папа полностью передал бразды правления диабетом мне самой.

Как бы бабушка не настаивала, я не пошла в училище.

– Будешь потом жалеть, – уверяла она.

– Не буду! – отвечала я. И записалась на курсы подготовки в МПГУ, на факультет дошкольной педагогики и психологии. Моя жизнь все равно будет связана с детьми.

Папа меня поддерживал. Он, пожалуй, единственный верил в меня. Он верил, что я смогу учиться, смогу выйти замуж и родить. Он помог оплатить курсы, ни разу не упомянув слова десятилетней давности: никаких экзаменов и ВУЗов.

Школу – языковую гимназию – я закончила без домашнего обучения. Сдала вступительные экзамены на все четверки и поступила-таки в институт. Примерно в это же время я взялась за свое здоровье. Я стала регулярно проверять сахар, благо визуальные тест-полоски года три у меня были. До этого они валялись в углу, я чувствовала себя прекрасно, и не думала о самоконтроле.

На втором курсе института мы писали курсовые. Я долго не могла определиться с темой, пока меня не осенило. Дети с диабетом. Ведь у них масса психологических проблем. Помощь психолога нужна им и их родителям не меньше, чем инсулин, самоконтроль и физическая активность.

Благодаря бабушке, у которой везде были связи, я обошла все больницы Москвы, где была детская эндокринология. Был собран потрясающий материал, который лег потом в основу дипломной работы. В 1997 году вышла моя первая статья. А меня закружила первая настоящая любовь.

С Колей мы познакомились в лагере для подростков с диабетом, куда я поехала вожатой. Мы были ровесниками и с головой ушли в первую любовь. Он был частым гостем в нашем доме. Все смотрели на нас и говорили, неужели бывает такая любовь. Он носил меня на руках, понимал с полуслова. Иногда я хочу что-то сказать, а он уже это произносит.

Все взрослые относились к нему как к родному, а брат как другу. Лишь однажды бабушка мне сказала:

– Он хороший и добрый парень. Любит тебя, это видно. Но глаза его… что-то в них есть хитрое, еле заметное. Либо что-то скрывает, либо чего-то боится.

Я отмахнулась тогда. Слепая была моя любовь. Я нашла в Коле то, что искала долгие годы. Любовь, нежность, внимание, понимание, романтику. Я им буквально жила и дышала. Ждала, когда поженимся. Но он все уходил от этого разговора.

Когда я узнала, что жду ребенка, счастью не было предела. Да, нельзя было. Да, за сахарами не следила. Да, рискую собой, если оставлю его. Но я ждала этого так долго, и теперь он у меня есть – ребенок от любимого мужчины. Я была уверена, что смогу. Лишь бы Коля был рядом.

Это был удар для меня. Коля был не рад новости.

– А ты не боишься? Надо ведь было готовиться, – стал он мне говорить с заботой в голосе.

– Все хорошо будет, я знаю, – еще не понимая, что он отказывается от меня с ребенком, пыталась успокоить я его.

– Нет, надо подождать. Мы закончим институты. Поженимся, и вот тогда…

– Коля! Он уже есть. Он во мне. Живой. Наш.

– Ну, у меня нет средств, чтобы обеспечить вас.

– За девять месяцев все можно изменить, – отвечала я.

Так мы несколько дней обсуждали, спорили. Я сказала бабушке, что беременная, что буду рожать. Она, конечно, охала, ахала. Пыталась объяснить мне, как это опасно. Что можешь ослепнуть, откажут почки и все в таком духе. Но мне казалось, что все это ерунда. Правда, как раз в это время я совсем не следила за собой и не мерила сахар.

В один из дней, после очередного спора с Колей, он мне холодно заявил:

– Мне не нужен этот ребенок. – И ушел.

Впервые за всю жизнь я побежала к бабушке. Уткнулась ей в колени и рыдала. Рушилось мое счастье, умирала моя мечта. Бабушка гладила меня по голове и плакала вместе со мной.

Глава 11

Мы не расстались с Колей, хотя надо было бежать от него без оглядки. Он ездил со мной в клинику, с которой договорилась бабушка. Да, мой организм был в плачевном состоянии. Но у дверей операционной, рыдая, я умоляла оставить ребенка. Верила, что все будет хорошо. Он отворачивался, молчал.

Я так и не смогла оправиться после этой истории. Весной началась депрессия. Жить не хотелось. И как бы Коля не окружал меня любовью, внутри была пустота. Простить себе этот поступок я не смогла.

Через год я закончила институт, и мы решили сыграть свадьбу. Но что-то было не так. Что-то его тяготило, он что-то скрывал. И до сих пор не познакомил меня со своей матерью. Хотя отца и двух братьев я уже знала.

Утром в день свадьбы, когда меня причесывали и делали макияж, раздался звонок телефона. Все оборвалось внутри. Я знала, кто это звонит. Кто звонит и что скажет.