Октомерон, или Моё путешествие по Андалусии

– Благородные сеньоры! Я так же рада приветствовать вас, и благодарю вас за честь, коей вы удостоили меня, повествуя о своих благородных семьях и о себе. Сестра моя уже всё рассказала о том кто мы, и куда мы следуем. Мне пока более нечего добавить.

– Но станете ли вы участвовать в нашем Октомероне, как назвала его ваша благородная сестра? – учтиво спросил у неё дон Аугусто.

– Ежели вам будет благоугодно выслушать меня, – отвечала, потупивших, девушка, – то я постараюсь не разочаровать вас и рассказать вам одну сказку, которую выслушала я когда-то от моей нянюшки. А более я ничего не знаю и мне, право, совестно занимать вас своими детскими рассказами.

– Ах, для чего вы извиняетесь? – согласно воскликнули все и принялись уверять девушку, что с радостью выслушают любое её слово.

Вслед за сёстрами обществу поклонился дон Родриго. Он был так же красив, как и его сёстры. Юношеская его мягкость и благородство всей натуры светились в каждом движении этого сеньора. Гибкий его стан был почти девичьим, а румянец не уступал румянцу младшей сестры.

– Я также рад приветствовать то славное общество, в которое волею судеб попал. И благодарю Господа, что в этой глуши он привел мне и моим сёстрам встретит сразу столько благородных господ. Если мои рассказы развлекут вас, то я не вижу причины мне молчать, – поклонился он, закончив свою речь.

– А что же вы, дон Бернардино? – обратился тогда ко мне дон Аугусто. – Что скажете о себе вы?

– Сеньоры! Я лишь простой путешественник и цель моих странствий я уже имел удовольствие изъяснить вам. Семейное же моё состояние таково, что я одинок, разумею, что не имею пока ещё подруги жизни. Но надеюсь, что вскоре я обрету её и тогда уже со знанием дела смогу рассуждать о прелестях и тяготах семейного положения, – ответил я с поклоном.

– Браво! Это достойная речь, – заключила мои слова донья Альфонсина. – Мне кажется, что только дон Санчо ещё ничего не сказал о себе, – продолжила она.

Дон Санчо встал, поклонился и сказал так:

– По облику моему вы, должно быть, увидели, что я человек одинокий и не гонящийся за внешним блеском, ибо сие не пристало ни моему возрасту, ни моему положению. Мне уже тридцать пять лет, и хотя я не достиг ещё того прекрасного состояния, в котором жизнь ощущается полною мерою, как достопочтенный дон Аугусто, – он поклонился этому сеньору, – но я уже и не нахожусь в том положении, когда каждый новый день приносит неизбывные радости, как дон Алонсо и дон Хуан, чья молодость искрит теперь в их ожиданиях и чаяниях счастья. У меня нет семьи, но этого пожелал я сам, ибо имел для того некоторые основания. Я не сделался монахом, хотя и желал этого всем сердцем. Но и тут судьба выступила против меня. Итак, я влачу своё существование меж небом и землёй, меж монастырём и миром, и теперь я благодарен Всевышнему, что он послал мне столь блестящее общество для того, чтобы грядущие часы или дни показались мне веселее предыдущих и будущих, кои грозят мне одиночеством. Уповаю же я на то, что пути Провидения никому не ведомы и, как знать, не скрывается ли и в этой нашей встрече для меня (да и для всех нас) нечто такое, что переменит мою жизнь в несравненно лучшую сторону!

Окончив говорить, дон Санчо вновь поклонился, а всё общество взволновалось. Я, поражённый этой речью, задумался о тех превратностях судьбы, кои мог пережить этот сеньор и так же увидел, как сеньорита Мария со вниманием и участием посмотрела на дона Санчо и, казалось, всей душою посочувствовала ему.

Однако, оттого, что речь дона Санчо произвела на всех отчасти тягостное впечатление, дон Аугусто сказал так:

– Хотя, благородный дон Санчо, мы не знаем всех тех превратностей, коими одарили вас судьба и Провидение, всё же позвольте мне от лица всех, кто теперь присутствует тут, выразить вам глубочайшее сочувствие и пожелать скорейшего разрешения от всех ваших бед.

– Да, да! – все дамы и кавалеры пылко присоединились к этим слова дона Аугусто, и я так же не отставал от всех, чуть не плача от сочувствия к дону Санчо.

– Благодарю вас всех, драгоценные мои сеньоры! И простите, что я своими речами навёл вас на грустные мысли, – со слезами на глазах ответил дон Санчо, поочередно отвечая на дружеские знаки внимания и участия, которыми от души награждали его все присутствующие и даже дамы.

– А чтобы окончательно расстаться с грустью, быть может, нам стоит начать наш Октомерон? – спросила донья Альфонсина.

– Да, да! – пылко произнёс дон Санчо.

– Тогда, быть может, дон Аугусто, по праву старшинства, поведёт свой рассказ первым?

Все тут же согласились со словами доньи Альфонсины и стали просить дона Аугусто открыть первый день своим рассказом.

– Хорошо, – ответил на это дон Аугусто. – Уступая вашим просьбам, я начну свой рассказ с предложения установить нам очередность. После меня пусть говорит дон Санчо, ибо он также из Гранады, как и я, и он вторым представлялся нашему обществу. Пусть следом за ним говорят севильцы, братья дон Алонсо и дон Хуан, по старшинству, как говорившие речь после дона Санчо. Затем пусть говорит добрая донья Альфонсина, также севильянка и старшая среди своей семьи. После неё – сеньорита Мария, а затем дон Родриго, и это будет ему необидно, ибо он, как кабальеро, уступит своим сёстрам слово. Ну, а завершит наши рассказы пусть дон Бернардино, чтобы после наших андалусских сказок мы бы могли потешиться историей, свершившейся в других краях, к тому же изложенной настоящим учёным и писателем, а мы поняли, что вы, дон Бернардино, именно такой человек и есть. Все ли согласны со мною, мои добрые сеньоры?

– Да, да, мы все согласны! Вы распределили очерёдность по справедливости и только так, как и надобно было её распределить, и так, как не распределил бы её и мудрейший из мудрых людей, – воскликнули все.

– Итак, тогда позвольте мне, по праву первого рассказчика, обратиться ко временам совсем недалёким и поведать вам следующую историю.

День первый

Рассказ дона Аугусто.

История о том, что представления кабальеро о счастье могут сильно разниться с тем, что есть счастье для него на самом деле.

В славном городе Севилье проживал некогда дон Диего Альфонсо де Рибас и Кастильяс, принадлежавший к фамилии знатной и воинственной. Все предки дона Диего служили кастильским королям славно, верою и правдою, не жалея крови своей, и круша врага сталью своих толедских клинков. Однако с тех пор, как последний мавр был изгнан из владений христианнейших испанских королей, слава рода де Рибас стала постепенно угасать, ибо некому было поддерживать её. Дон Диего, последний мужчина в славном роду, в душе был совсем не воином. Самой главной его страстью была страсть к нарядам. Ни у кого не было такого расшитого золотом камзола, как у него, когда выходил он в день Светлой Пасхи из дверей собора. Ни у кого не было столь пышного плюмажа, состоявшего не менее как из пяти перьев. А перевязь его шпаги была затейливо и искусно расшита изображениями полевых цветов – лазоревых, красных, изумрудных и золотых. Усладу для глаз представлял собою славный дон Диего, ведь был он к тому же ещё и красив. Однако, хотя и был он хорош собой и древнего рода, и к тому ж ещё богат, отцы уже двух невест отказали ему в сватовстве, потому как шпага его мирно спала в ножнах, не имея, как сказал поэт, дела, к какому могла бы приложиться, и все в Севилье о том знали.

Как-то раз печаль дона Диего от этого сделалась столь сильной, что он, несмотря на наступление темноты, вышел из дому и отправился бродить куда глаза глядят, не взяв с собою даже верного своего Луку.

Ночь между тем сгустилась над Севильей. Дыхание тёплого ветра повеяло над нею, напоив ароматами лавра и апельсина ночную тишь. То там, то сям из окон доносились голоса, повествовавшие дону Диего о семейных радостях, прятавшихся от него за крепкими ставнями. Бедные домишки, притулившиеся невдалеке от дворцов, также повествовали миру о счастье семейной жизни, коей дон Диего был совершенно лишён, и которой так страстно жаждал.

– Ах, несчастный я человек! – возопил, наконец, дон Диего, наслушавшись всего этого, набродившись и остановившись как раз перед образом Святой Девы на углу Мёртвой улицы, перед которым теплился слабый огонёк. – Отчего ты не хочешь помочь мне? – вскрикнул он, обратившись к статуе, безмолвно взиравшей на него среди ночной тьмы. – Отчего? Разве хуже я прочих? Разве не достоин я счастья, коего не лишены и самые последние бедняки в Севилье? О, ты молчишь… Ты не хочешь помочь мне, хотя я так долго и пылко молил тебя о том, Пречистая дева! Ну, что же! Раз ты молчишь, так я пойду и утоплюсь в Гвадарквивире! – докончил свои безумные речи несчастный дон Диего.

Сказавши так, он решился немедля исполнить своё намерение, и скорым шагом отправился к реке.

Всякому известно, что враг рода человеческого не дремлет и, услыша такие слова, тут же вцепляется в грешника. Так произошло и на этот раз. Едва только дон Диего встал над полноводной рекою, несший свои воды к морю, как вдруг померещилась ему тень, так же, как и он, склонившаяся к водам. Тень эта была одета в длинное тёмное платье и покрыта чёрной мантильей с головы до ног. Она слегка покачивалась, и то воздевала к небесам свои руки, оглашая окрестности стенаниями, то прижимала ладони к своей груди, что-то горестно бормоча. Одним словом, это была женщина!

Дон Диего, поражённый видением, тут же решил подойти к незнакомке и, представившись ей, предложить свою помощь. Ведь сеньора (или, быть может, сеньорита – при этой мысли дон Диего приосанился) оказавшаяся тут совершенно одна об эту пору несомненно оказалась в самом затруднительном положении. По платью незнакомки, блиставшему серебряным шитьем на корсаже, и по ее тончайшей работы кружевной богатой мантилье можно было судить, что принадлежала она к самому изысканному обществу. И, хотя дона Диего несколько покоробило то, что благородная дама могла оказаться без дуэньи или без кабальеро одна ночью посреди города, он, едва поколебавшись, всё же направился к ней. Встав пред нею, он склонился и, прочистив горло, произнёс.

– Драгоценная донья! Простите мне мою дерзость, но я, застав вас в столь удручающем положении, счёл долгом кабальеро предложить вам свои услуги, ежели только таковые нужны вам!

Незнакомка вздрогнула и, обернувшись к дону Диего, ответствовала так:

– О, славный кабальеро! Неужто Господь услышал мольбы мои и направил меня сюда только для того, чтобы я встретила такого учтивого, благородного и прекрасного сеньора, как вы!

Польщённый дон Диего склонился пред нею ещё раз.

– Речи ваши столь усладительны, – ответил он, – что душою моею овладевает страх: смогу ли я быть вам хоть чем-нибудь полезен? Но я уже был неучтив пред вами и забыл назвать своё имя! Меня зовут – дон Диего де Рибас и Кастильяс!

– Славное имя! – воскликнула незнакомка звонким как серебряный колокольчик голосом. – И мне оно знакомо, как знакомо любому севильянцу, если он благороден в происхождении.

Услышав этот сладостный звон, дон Диего преисполнился упований, что дама, находящаяся пред ним, молода и прекрасна, как и её голос.

– Могу ли я узнать, как зовут вас, и чем могу я быть вам полезен? – вопросил дон Диего.

Незнакомка глубоко вздохнула, опустила голову и ответствовала:

– Ах, добрый дон Диего! Повесть моя печальна и, боюсь, что рассказав её вам, я поставлю вас в такое положение, при котором вы решите, что если станете помогать мне, то честь ваша будет задета.

– Ничто не может остановить меня, если помощь моя потребна даме, милая донья, – сказал дон Диего. – Доверьтесь мне и вы узнаете, как можно положиться на моё слово!

Незнакомка вздохнула ещё раз и ответила:

– Сеньор! Взгляните на моё лицо! – воскликнула незнакомка в порыве чувств и тут же пылко подняла мантилью и открыла своё лицо.

Дон Диего замер, поражённой юной красотою, открывшейся пред ним в лучах лунного света: матовая кожа с дивным румянцем, тёмные брови и ресницы, жемчужные зубы, пышные чёрные локоны – всё дышало здоровьем, молодостью и прелестью.

– Сеньор, хороша ли я?

– Вы дивны, как свежее утро, прекрасная незнакомка!

– А между тем, мне негде приклонить головы. Никто не желает дать мне приюта. С тех пор, как бесчувственная родня прогнала меня из дому из-за того, что я отказалась выходить замуж за избранного мне кабальеро, я не знаю покоя. И вот теперь я решилась покончить всё разом и окончить свои мучения в Гвадалквивире!