Латка на сердце

Глава 1

  Ещё вчера деревья радовали глаз  своими пёстрыми кафтанами с золотой росписью, но в ночь ударили первые крепкие морозы, и по утру всю листву будто магнитом притянуло к земле. Лежит, ковром прикрывает недавно распухшие от грязи дороги.

  С самого утра Лида не находила себе места. Раз за разом забиралась на забор, перегибалась через низкий штакетник и вглядывалась в улицу: не идёт ли Матрёна – почтальонша с потёртой холщовой сумкой, в которой могла скрываться весточка… маленький клочок бумаги, что был дороже золота. Он мог бы сказать: живы. Или молчать, как приговор.

Полгода, как они с матерью, Марией Ивановной, остались вдвоём. Летом ещё держались: бахчевые убрали, тыкву собрали – думали, перезимуем. А теперь… всё чаще между делами молча вздыхали. Зима обещала быть тяжёлой, как никогда.

Старший брат Василий ушёл на фронт в первый же день. Только окончил военное училище – и сразу командировка на Западно-Украинский фронт. Писал редко, сдержанно – военная цензура не дремала. Строчки, выцарапанные карандашом на жёлтых, пахнущих землёй листках, Лида перечитывала до дыр, словно слова сами становились руками, обнимающими издалека.

Отец ушёл добровольцем, когда нависла над Сталинградом чёрная туча. Хоть возраст уже не призывной, но война – как крик по родной земле – не дала ему остаться. Прошёл две войны, знал, что Родина зовёт каждого. Даже старика.

И теперь каждый день Лида, с замиранием сердца, ждала эту сумку, всё более худеющую, но от этого – всё более долгожданную. Письма из окопа пахли керосином, дымом, хлебом, потом, землёй… и надеждой. Она вчитывалась в них, как в молитву, пересказывала матери десятки раз, запоминала почти наизусть. А с каждым письмом в её сердце крепло решение…

Она знала, что мать не справится одна. Особенно зимой, когда снег до пояса, когда воды из колодца не натаскать, когда коза требует ухода. Но сердце не унималось – будто сама земля звала её, кричала в уши надрывным стоном: вставай на защиту!

Не дождавшись Матрёны, Лида сняла на крыльце отцовские калоши и вошла в дом. Пахло печкой, хлебом и материнскими руками.

Мария Ивановна, сидя на кухне, штопала старые Васины носки – вдруг приедет хоть на денёк в отпуск. Лида подошла и тихо опустилась у её ног, положив голову на колени. Мать погладила дочь по волосам.

– Ты чего, донюшка?

– Мамочка… Я решила. Пойду на фронт. Я там нужнее.

Рука матери на мгновение застыла. Лида почувствовала, как напряглось всё её тело. Как хотелось матери прижать её, удержать – до конца, навсегда. Но та только снова провела ладонью по волосам:

– Я понимаю, доченька… Я всё понимаю.

– Ты тогда мне собери… что папке собирала. Через два дня у сельсовета сбор.

Лида поцеловала её ладонь. Запомнить хотела навсегда – как пахнет она хлебом, шерстью и тяжёлым трудом. Как борозда от иглы над большим пальцем превращается в тонкую дорожку… И вышла из комнаты, унося с собой тепло, которое станет для неё оберегом.

Через два дня у сельсовета собрались добровольцы. Лида – самая молодая. Восемнадцать. Детская душа, которую скоро искалечат и закалят.

Сталинград.

       Под Сталинградом не первый месяц шли ожесточенные бои. Город лежал в руинах. Немцы упорно стирали его с лица земли, с высшей степенью жестокости  и озлобленности. Но цеплялись когтями и вгрызались зубами за каждый клочок земли советские войны. Стояли на смерть! Выползали на коленях, погребённые заживо! Ад на земле. Камень, дым, кровь. Город, который Лида помнила зелёным и цветущим, превратился в кладбище надежд. Слёзы жгли глаза. Сначала – от дыма, потом – от понимания. Её сердце получило первую железную латочку.

Месяц – обучение. Потом просьба: попасть в разведку. К капитану Макаренко:

– Возьмите меня. Я стрелять умею. Ползать – тоже. Меня отец учил на охоте.

– Ты ещё девчонка, Лида…

– Я с этих мест. Я мстить хочу. За свою землю!

Капитан колебался, но согласился. Первое задание – в тыл врага.

    Ночь выдалась чёрной-пречёрной. Снег, шедший уже второй день, замел всё вокруг – сломанные деревья, израненные рытвины земли, осколки металла, даже саму войну – казалось, пытался скрыть, припрятать от глаз. Луна, будто понимая важность момента, скрылась  за плотную завесу облаков.

Они с капитаном Макаренко лежали под обугленной липой.

– Слушай внимательно, боец Величко, – шептал капитан. – Я иду в первой группе. Ты – остаёшься тут. Не высовывайся. Уткнись в землю и замри. Считай до шестисот. Потом – начинаешь движение. Всё ясно?

– Так точно, товарищ капитан.

– Важно! Услышишь клокот тетерева – это сигнал: отходи. Это беда. Уяснила?

– Уяснила…

Он взглянул на часы. 04:00.

– Пора.

Поднялся и исчез в темноте. Последнее, что Лида увидела, – чёрные подошвы сапог, удаляющиеся прочь, в ночь.

Осталась одна.

Всё стихло. Снег шёл тихо, как будто боялся потревожить чей-то последний сон. Всё вокруг стало вдруг чужим и страшным. Лида вжалась лицом в холодную, промёрзшую землю, прикрытую тонким слоем снежной крупы. Считала вслух, шепча, будто молитву:

– Один… два… три…

На каждом счёте – глухой удар сердца. Оно колотилось так громко, что казалось, его стук разносится по всему фронту. Её начинало трясти – от страха, от холода, от бессилия.

Губы дрожали…

Внезапно – словно во сне – появилась мать. Стоит, как в последние минуты перед уходом, и шепчет:
– Донюшка, не ходи…

Этот голос пронзил её до костей. Мать смотрела с такой тоской, будто знала – дальше нельзя.

Лида очнулась. Счёт сбит.

– Шестьсот пятьдесят… шестьсот пятьдесят один…

 В панике – поползла. А через секунду – тетерев. Беда.

Из группы вернулись только трое. Остальных взяли в плен. Среди них – Макаренко. Среди своих – предатель.

Лида не плакала. Только сердце – будто снова запаяли.

Жизнь разделилась надвое. Кто-то сказал бы – везение. Но Лида знала: это была она. Мама. Пришла в самую тёмную минуту, шепнула, уберегла.

     С той самой ночи никто не знал, что с Лидой. Не было писем. Ни строки. Только иногда над родной деревней пролетал тетерев – будто клокотал за неё.

А мать, выходя на крыльцо, всё ждала Матрёну. Хоть знала – не придёт. Письма кончились. Надежда – нет.

Каждую весну, когда снег уходил, и земля только начинала тянуть в себя тепло, на краю поля, где когда-то тыквы зрели, вырастал мак. Один-единственный. Яркий, как кровь. Точно выдохнутый из самой земли.

Мария Ивановна долго смотрела на него, вытирая руки о передник. А потом тихо шептала, как молитву:

– Здравствуй, донюшка. Я знала, что ты вернёшься… хоть вот так.

  Лида не вернулась в 1945. Не вернулась в май с гармошкой и лентами. Её путь растянулся до 1947-го. Ещё два года – госпитали, задания, границы.

    Дом встретил её тишиной. Коза старая уже не бодалась. Мать постарела, будто на десяток лет. Но глаза… глаза её вспыхнули, как печка в первый осенний вечер.

  Лида долго стояла у калитки, вглядываясь в знакомый двор. Слышался запах печёного хлеба, тёплой земли… и чего-то ещё – как будто время остановилось, чтобы дать ей вдохнуть детство хотя бы раз.

– Донюшка… – прошептала мать и прижала к себе, как хотелось в тот день перед уходом на фронт.

И тогда впервые за всё это время Лида расплакалась – не от боли, не от страха, а от того, что жива. Что дом остался. Что мать дождалась.

А на краю поля  снова цвёл мак. Тот самый. Один.