Три глотка одиночества

– Если не ошибаюсь, точное происхождение имени неизвестно. Существует несколько различных версий, от древнегреческих «элеос» – сострадание – или «электрон» – янтарь – до древнееврейской конструкции «элинор», что дословно означает «Бог – мой свет».

– Ты однако специалист! – изумленно заметила моя собеседница.

Я пожала плечами.

– Просто у меня хорошая память. И я специально интересовалась этим именем когда-то, только и всего.

– Вообще-то это не имеет особенного значения. Просто иногда мне становится интересно, почему родители меня так назвали. Наверное, у них было хорошее чувство юмора или черт знает что там еще. «Сострадание», хм… это больше похоже на желчный сарказм, чем на иронию.

– Почему ты так говоришь?

Элеонора помедлила с ответом.

– Я бастард, незаконнорожденная дочь неизвестных родителей. Человек, с рождения обреченный на одиночество, – она мило улыбнулась и сделала паузу. – Этот замок не достался мне по наследству, он был построен по моим собственным чертежам что-то около пятидесяти лет назад…

Я поперхнулась хрустящей булочкой.

– Сколько?!

– Около пятидесяти лет… Почему ты удивляешься? – она вопросительно подняла брови. – Даже у внебрачных отпрысков Домов проблем с возрастом и продолжительностью жизни обычно не возникает. Живем мы довольно долго, если не умираем перед этим насильственной смертью, конечно.

Я машинально кивнула.

– Что за Дома?

Подумав немного, я задала и второй вопрос.

– Ты ведь ждала меня, не так ли? Тебе было известно о нашей встрече заранее?

– Да, я знала. Мои родители, кем бы они ни были, были столь любезны, что передали мне способность предугадывать будущее и видеть невидимое. Далеко не все, конечно же. В этом смысле меня можно назвать лишь чуть менее слепой, чем все остальные, – она улыбнулась. – И я действительно рада твоему появлению в стенах этого замка, Анна Гольц. Ты можешь оставаться здесь сколько захочешь на правах гостя и друга, твои пожелания будут выполняться немедленно, ты можешь свободно посещать все помещения и хранилища замка, от библиотеки до конюшни. По моим предположениям, тебя должна очень заинтересовать первая, ты найдешь там много интересного для себя. Но не мне за тебя решать.

Не найдя других слов, я сумела только беспомощно промямлить:

– Но откуда такой альтруизм, ведь ты же меня совсем не знаешь…

На мгновение глаза Элеоноры слегка затуманились.

– Я всего лишь исполняю одно давнее, очень давнее обещание. Тот, кому оно было дано, не испытывает в нем ни малейшей необходимости, а тебе, Анна Гольц, моя помощь нужна. К тому же у меня есть еще и некоторые личные причины, о которых я пока не скажу… Мне кажется, ты устала, вымокла и проголодалась, добираясь до этого дома. Не желаешь ли переодеться и нормально поесть?

Я склонила голову в знак согласия.

– Я одолжу тебе несколько платьев, надеюсь, они придутся тебе по вкусу, а позже, если захочешь, сможешь переодеться в свою одежду обратно… Пойдем, я отвела тебе угловую комнату, она недалеко от моей спальни, так что в случае необходимости ты сможешь найти меня без промедления. Прислуживать тебе будет один из старших пажей, ты его уже видела. Надеюсь, тебя все устраивает?

Ошеломленная всем этим гостеприимством, я встала.

– Даже более чем. Спасибо… Единственное, что я хочу заметить: не надо пажей. Я вполне справлюсь и без прислуги.

5.

Так я нашла приют в доме Элеоноры, получила возможность хоть немного залечить душевные раны и, отринув сны, снова броситься в кипящее озеро яви. Это было невыносимо, почти невероятно больно, и, тем не менее, это был единственный достойный выход. Да и единственно возможный, наверное, если на то пошло…

Господи, что я, и что я тут делаю? Чем я так провинилась перед небом, что ты заставляешь меня страдать так, что каждый вздох становится мучительным глотком теплой соленой крови, обжигающей мои легкие? Пусть назовут это пафосом, пусть имя мое смешают с грязью, все мои дела и поступки извратят и назовут ложью и саму память обо мне предадут позорному забвению, все это будет только воплем истерзанной души моей, не нашедшей, не сумевшей найти покоя…

Пусть крошечный кругляшок солнца каждое утро будет золотить гордые шпили изящных башен, и не один раз накинет ночь темное свое покрывало на готические своды белого замка, боль моя не уйдет, как не уйдет одержимость. В этой одержимой ненависти смысл и стимул моей жизни, я живу ею, и горе повинным в ней.

Когда-нибудь, когда не один рассвет сменит другой над прекрасной и благородной обителью Элеоноры, я вернусь. И будет щедрой рука моя правая, дарующая и утешающая, рука, которую подают друзьям при рукопожатии. И будет безжалостной рука моя левая, так же щедро раздающая воздаяние, как и другая, но воздаяние это будет иным. Не будет прощения моим врагам, и каждый из них получит заслуженное, рано или поздно, так или иначе.

«Аз воздам», так ведь сказано?

Аз воздам…

Откуда во мне эта боль и эта ненависть? Почему так твердо я верю в свои силы? Этой веры не было еще месяц назад…

Но месяц назад я была всего лишь слепым котенком, с трудом признающим самый факт своего существования, месяц назад все было иначе.

Кто я, и почему так тревожат меня эти смутные планы, рожденные в мучительном огне неведомой боли? Да и откуда эта боль, всесокрушающая, непобедимая, мучительная и яростная одновременно, боль, требующая однозначного выхода? Та, которая была способна породить самую черную, непрощающую, не способную простить, самую жгучую ненависть?

Эта вера, эта боль, эта ненависть сожгли бы меня изнутри, не предприми я что-нибудь в их защиту. Но они не могли обратиться на невиновных, должна была быть избрана совершенно конкретная, ясная и четкая цель.

Что-то в моей крови знало, что эта цель существует в действительности, что существовала она еще до моего рождения, и только я, слишком еще юная, по причине малолетства не знаю о ней.

Я должна была спросить об этом у Элеоноры. Элеонора была ведь просто обязана это знать.

***

– Ты требуешь от меня слишком многого, – сказала она, когда однажды мы прогуливались по одной из тихих аллей примыкавшего к замку парка. Элеонора отчего-то любила эти тенистые аллеи, самые сумрачные места ее залитых солнцем владений. Мне они нравились также, нравился царящий в их глубине сумрак и уединение, что они даровали; Элеонора была совершенно права, и одиночество действительно было близко моей натуре. Даже странным казалось то, как раньше я могла с ним враждовать, не желая принимать эту неотъемлемую черту своего характера.

Наверное, я просто очень изменилась за это время. Может быть, стала мудрей… Может быть.

– Ты требуешь от меня слишком многого, – сказала она. – Порой я вижу разноцветные нити будущего и порой – темную, изорванную ткань прошлого. Я способна сказать о незнакомце, как его имя, что он из себя представляет, и что его может ждать. Но я не способна называть даты давно ушедших в хаос событий, не способна определить всю бытовую конкретику прошлого, как и конкретику будущего. Ты не понимаешь, о чем меня просишь.

– Я не понимаю, о чем прошу, – согласилась я. – Я очень мало знаю о предвидении в теории и ровно ничего не знаю на практике. Со мной никогда не происходило что-либо подобное. Я не умею видеть еще не произошедших событий.

– Только варианты этих событий, – поправила меня Элеонора.

Я нетерпеливо махнула рукой.

– Пусть так, я не спорю. Но ведь что-то же ты знала? То, чего не знаю я… может быть… Ты знала это даже тогда, когда я пришла к твоему дому? Ведь так, Элеонора?

Она молча кусала губы и чертила сломанной веткой какие-то фигуры на земле.

– Мне нужно подумать. Может быть, мои слова не принесут тебе ничего хорошего.

– Это все равно. Я хочу знать, что бы там ни было.

Она коротко кивнула.

– Поговорим об этом завтра. Не торопи меня, раньше этого делать нельзя.