Возвращение в Икстлан

1

Но я хочу быть с тобой.

«Nautilus Pompilius»

Сон был легким, как бабочка.

Снилось что-то далекое, навсегда ушедшее, что-то из тех лет, когда весь мир был маленьким и глупым, как я сама, и таким же беззащитным. Кажется, белые простыни, длинными рядами развешенные в большой комнате хрущовки, где прошла значительная часть моего детства. В те годы стиральная машина и горячая вода еще были далеко не всем доступной роскошью, и белье в бабушкину квартиру носили и родители, и замужняя тетка. Настирав, бабушка развешивала на просушку простыни, пододеяльники и наволочки на нескольких веревках, так что получались целые коридоры из мокрого, белого (цветное появилось гораздо позже) постельного белья. Я бродила в них, как в Зазеркалье, играла сама с собой в фантастические игры, подсказанные не ведающим границ детским воображением.

Я вообще любила играть одна – мне никогда не было скучно. Мои лучшие детские воспоминания связаны именно с такими играми в одиночестве, с прогулками по саду, окружавшем дом, где жили родители, с сочинением историй про каждый куст. Я была наделена богатой фантазией, сарай становился в моих играх графским дворцом, курятник – герцогским замком, пруд – таинственным озером, в который жестокая русалка увлекла маленького принца (под принцем понимался мой дядя-подросток, слушавший «Металлику» и по праздникам надевавший косуху и ошейник с цепями). И сама я, конечно же, была принцессой, а родители – королем и королевой. Я придумывала всем членам семьи выспренные прозвища вроде «Природолюбивый», «Наидобрейшая» и сочиняла бесконечные истории о трудностях управления волшебным государством. Когда я подросла, некоторые из них я даже пробовала записывать, но большая часть, родившись в моей голове, там же и умирала – навсегда озарив мое детство преломленным светом жадно выслушанных и бездумно переиначенных волшебных сказок.

Что-то такое мне и снилось, да. Белые коридоры из пододеяльников, через которые я пробиралась к своему фантастическому будущему, родительский сад с яблонями, маргаритками и растущим у забора топинамбуром, куст черемухи, в котором у меня было свое, особое, совсем тайное место. Черемуха пахла сладкой отравой, я знала, что ягоды ее ядовиты, но они блестели такой яркой, заманчивой чернотой, что так и тянуло сунуть в рот.

Я лежала, не открывая глаза, пытаясь задержать остатки сладкого сна. Такие сны вообще снились мне нечасто… Обычно по ночам приходили тревожные, беспокойные картины, от которых хотелось бежать, прятаться, искать помощи у кого-то, кто может ее дать…

Но сегодня было не так.

Наконец я открыла глаза, поднялась с постели, потянулась. Искупаться бы.

Набросила сарафан с забавным геометрическим рисунком в огуречной гамме. Надела на ноги белые босоножки, удобные, как тапочки. Может быть, роса замочит их, но это ерунда…

Расчесала волосы перед зеркалом в деревянной прямоугольной раме. Зеркало, что называется, видало виды, но функцию свою вполне выполняло. Я могла себя рассмотреть – и это зрелище даже не внушало мне отвращения.

И задумчиво побрела на озеро. Трава действительно хлестала по ногам холодной росой, но я этому даже радовалась – она помогала мне чувствовать себя живой.

Я ведь так давно не чувствовала себя настолько живой. Так откровенно, физиологически живой. Чувствующей, ощущающей, жадно впитывающей все, что может дать этот мир. Его сладость. Его остроту. Его горечь и боль.

Да, я радовалась даже боли, потому что и она напоминала мне о том, что я жива, жива, жива… «Теперь так будет всегда», – твердо пообещала я и поразилась силе и искренности этого обещания.

До пляжа идти было около километра. Десять минут размышлений на ходу – неплохая разминка перед началом нового дня.

Вот и заросший берег со следами давнего костра. Здесь было, как ни странно, чисто, а главное, совсем безлюдно. Ни души кругом.

Я стянула сарафан, скинула босоножки и с разбегу бросилась в воду.

У меня не было с собой купальника. Но меня этот момент, кажется, сейчас и не смутил бы, так сильно я хотела окунуться. И так мне уже было на всех наплевать…

Вода была холодной, не успела прогреться. Проплыв метров сто, я легла на спину и бездумно уставилась в прозрачное голубое небо. Небо было безразличным – и ослепительно прекрасным. Невозможно, непредставимо, до слез. Настолько, что хотелось заорать, разбить это безмолвие диким криком «Господи, это ты сделал?! Это все ты?! Как ты мог… Ты – настоящий художник. Гениальный, непостижимый».

«Я люблю Тебя», – подумала я, оглушенная водой, качаемая тяжелыми, неспешными волнами. «Я все для Тебя сделаю. За то, что ты дал мне все это. За то, что Ты дал мне его».

Мне показалось, меня услышали.

Я провозилась в озере еще полчаса и пошла обратно. Сегодня мне не хотелось сидеть в нем долго. Хотелось другого.

Низко, тянуще ныл живот, скуля и будто требуя торопиться. И трусы уже были мокрые, судя по всему, не только от озерной воды…

Отчего так? Кажется, только от того, что подумала о нем. Вспомнила. Вспомнила, что он здесь, рядом. Что он меня ждет. Что он для этого сюда и приехал…

Чтобы нам было хорошо. Чтобы чувствовать себя живыми.

Обратно я почти бежала, кусая губы. Это было похоже на помутнение рассудка, только все же я была в сознании. Не вино пьянило меня и не дорогостоящая и опасная дурь, а другое. Гораздо более древнее… и более могучее. Ведь и с дури можно слезть, а с этого никогда, никогда…

И не хочу. И не надо.

Дойдя до дома, я быстро проскользнула в комнатку, где оставила вещи, и переоделась в сухое. Было стыдно, но и стыд уже затмевался, гас, сгорал в огне моего желания. Мелькнуло последнее трезвое «боже, что он подумает», потом и это ушло. «Попрошу просто помочь, это недолго, он не откажет», – мысленно успокоила я себя.

Он же добрый. Он меня знает. И он меня ни за что не бросит… в таком состоянии…

Можно было перетерпеть, конечно. Попытаться отвлечься, переключиться или просто сбить это напряжение самой, но зачем, если он рядом, со мной… Человек, который мне сейчас так нужен.

Жданов был на заднем дворе. Курил, вглядываясь в безупречно прозрачное, жестокое в своем совершенстве небо. Судя по всему, он только что закончил косить, землю устилали срезы высокой, буйно разросшейся без хозяйской руки травы. И сердце кольнуло поздней нежностью – сколько же лет я не видела мужчину, который умеет держать в руках косу…

Но и нежность погасла, растаяла под напором более сильного чувства.

– Ты была на озере? – сделал правильный вывод Жданов, заметив мои мокрые волосы. При этом он вынул сигарету изо рта так, словно хотел ее выбросить, но я помотала головой.

– Была… Нет, ты кури, пожалуйста. Правда. Мне не мешает, даже наоборот. Ты уже докури спокойно, а потом…

– Да? – брови Жданова слегка приподнялись.

Не в силах смотреть ему в глаза, я прижалась к его груди, прошептала куда-то в серую хлопчатобумажную футболку:

– Помоги мне сейчас… Руками… Я очень хочу… Пожалуйста, это недолго.

Подняла умоляющие глаза. Нашла в себе силы.

Хоть и не выговорила все же, чего именно хочу, так ведь и так понятно…

Жданов усмехнулся.

– Конечно, Вера. Какие вопросы. Сейчас, докурю только.

– Разумеется.

Мне опять стало стыдно на него смотреть. И я снова закрыла глаза, прижавшись к его груди, стремясь раствориться в терпком мужском запахе. Этот запах оказывал на меня целительное, почти магическое воздействие, словно откладывая на подкорке: теперь все будет хорошо. Можно больше не волноваться, все как-то решится со временем…

Ведь у меня теперь есть он.

– Пойдем в дом? – спросил Жданов, докурив.

Если бы я умела краснеть, то покраснела бы. Но мои вспыхнувшие щеки – только легкий румянец в глазах окружающих, так что Жданов, наверное, и не понял, до какой степени я смущена.

– Пойдем, конечно…

– Сейчас все будет, руки помою только, – шутливо пообещал Жданов.

Я оставила это без комментариев.

Мы прошли в дом. Пока Жданов мыл руки, я молча ждала на диване. Напряжение постепенно спадало, уступая место растерянности.

– Заждалась, славная? – Олег, кажется, почувствовал мое состояние. – Ну же, не бойся… Ты же сама просила…

Я нервно хихикнула. Яркий солнечный свет, бьющий в окна, не оставлял ни малейшей надежды на сохранение каких-то остатков стыда. Ну да, он, конечно же, уже все видел… и я действительно сама попросила…

– Олег, задерни хоть занавесочку, – взмолилась я.

– Хорошо, хорошо, – он сделал так, как я сказала. – Ну что, приступим?

На мгновение я испытала жуткое ощущение, словно попала в медицинский кабинет, но переборола его и решительно задрала подол.

– Ну же, ложись на спинку. Не бойся, не бойся… Расслабься…

И стоит Олегу дотронуться до тонкой ткани трусиков, как все мгновенно меняется. Сгорает смущение, неловкость и растерянность. Сгорает стыд. Остается только мое желание, пронзительно острое, мучительное. Вот теперь я – это я… А может, совсем не я, а моя древняя прабабка, сто тысяч лет назад так же стискивающая зубы под чьими-то чуткими пальцами за пологом из шкур в пещере…

Впрочем, мне уже не до рефлексии.

Олег гладит меня через тонкую ткань, касается внутренней стороны бедер. Так нежно и осторожно, словно перед ним бог весть какая драгоценность. Я закрываю глаза, чтобы не отвлекаться, чтобы ничего не пропустить. Вся отдаваясь ощущениям между ног, тому, что сейчас там происходит. Словно центр моего тела да и всего мироздания сейчас переместился туда. Если бы сейчас окна были открыты, а за мной наблюдала толпа народу, мне это было бы уже все равно.

Олег отодвигает ткань, проникает за нее, ласкает набухшие нежные складочки. Я уже не могу сдержать стон, мне сейчас так тяжело, словно меня пытают раскаленным железом. Я чувствую, как внизу все постепенно становится мокрым – и белье, и пальцы Олега. Тело стремится поддаться ему навстречу, тело стремится нанизаться, надеться на эти пальцы, которые меня так мучают… Играют, сладко дразнят, но все же не приступают ко мне всерьез.

Ко мне – как к лакомому блюду.

– Тебе хорошо? – зачем-то уточняет Олег.

– Делай… со мной… что… хочешь, – сквозь зубы выговариваю я. – Хочу быть… твоей… вещью. Только… не… бросай.

Дыхание сбоит, я выталкиваю на выдохе слова, которые не сформулировала бы в таком состоянии, если бы только не думала об этом столько раньше. Безумно заводит то, что он смотрит на меня сейчас – на меня, с бесстыдно раскинутыми ногами, с задернутым подолом, разрумянившуюся, теряющую рассудок.

Смотри же, смотри. Я такая, такая. Пошлая. Развратная. Течная сука без мозгов. Я такая – сейчас.

Я хочу кончить на твоих руках, на твоих пальцах, хочу, чтобы ты весь пропитался моим запахом, с ног до головы. Стал моим – каждой клеткой своего тела. Обо всем забыл.

Не нежничай со мной, я не нежности от тебя прошу.

– Снимай трусы, – хрипло говорит Жданов.

И я приподнимаюсь и выпутываюсь из них, двигая бедрами. И снова откидываюсь назад. Теперь ничего не мешает. Олег трогает меня еще и еще, ласкает, гладит, наконец вставляет внутрь палец… я шепчу пересохшими губами «еще»… второй… и один сверху… и кажется, что уже вот-вот…

Это небо обрушится на меня, это небо растопчет мою волю!

Кажется, я кричу, во всяком случае тут вроде бы кроме меня некому издавать такие звуки. Плюнув уже на все, я освобождаю грудь, вцепляюсь в возбужденные соски так, словно от этого зависит моя жизнь. Жданов все что-то делает со мной внизу, трогает, трогает, я чувствую, что из меня течет, низ живота наливается почти до боли… по телу проходят первые, робкие судороги… но это еще не оно, нет, но оно подступает… «еще, пожалуйста», – умоляю я, как будто он и так не старается изо всех сил, не делает все что может… и наконец меня окатывает тяжелой горячей волной, и снова, и снова… и его пальцы внутри меня – боже, я же так хотела, я же так этого хотела, именно этого, именно от тебя, о дорогой мой, я отдам за тебя все, только не останавливайся…

И Жданов не останавливается, и мне так хорошо, хорошо, я узнала истину, я узрела свет, это то самое обещанное, это земля обетованная – моя земля на твоих пальцах, все мое счастье в твоих руках.

– Становись на колени, – хриплым, чужим голосом говорит Жданов, когда меня перестает трясти.

– Нет, не так.

Я уже немного могу соображать.

– Не торопись.

Я приподнимаюсь, мокрая, распаленная, готовая продолжать, но желающая теперь и его немного помучить, продержать на той тонкой грани, на которой только что балансировала сама. Прижимаюсь губами к его губам, требовательно впускаю язык в его рот, а рукой забираюсь под футболку. Нахожу соски, царапаю их ногтями. Больно, милый? Хочешь?

Я тоже тебя хочу.

Но сегодня прелюдия не будет длиться долго. И торопливо, почти машинально я целую шею, потом грудь и живот… Меня интересует не это.

Провожу по выпуклости на брюках, удовлетворенно вздыхаю.

Вот что меня интересует.

Расстегиваю ремень (Жданов все же немного помогает мне, потому что мои руки дрожат и плохо слушаются), наклоняюсь над возбужденной плотью, в восторге вдыхаю мужской запах. Он сводит с ума, он заставляет забыть обо всем, но я не разрешаю себе отключиться. «Собралась, – холодно командует внутренний голос. – Надо постараться».

И я стараюсь, изо всех сил стараюсь. Жданов сейчас в моей власти, как только что я сама была в его. От меня зависит, как он кончит и когда, если я сейчас все прекращу, ему будет очень плохо, и осознание этого наполняет тяжелой радостью мое сердце.

Сейчас он мой – абсолютно. До дна.

– Осторожнее, ты слишком хорошо это делаешь, я могу не сдержаться, – предупреждает Жданов.

– Тогда на коленки? – чуть отвлекаюсь я.

– Давай…

И я разворачиваюсь спиной, а проще сказать, задницей, и чувствую, как Жданов входит в меня – и снова все исчезает, все растворяется, только тяжесть моего тела на локтях, мои выпростанные соски, трущиеся о старое покрывало, и Жданов сзади меня. Жданов, Жданов, Жданов…

Мой, только мой, больше ничей.

Я чувствую, что Жданов скоро кончит, и инстинктивно подмахиваю, стремясь помочь, ускорить финал. Сжимаюсь так сильно, как только могу. Не сдерживаю рвущиеся наружу стоны. И наконец ощущаю, что все, действительно все, и это так хорошо, хорошо… Так правильно.

Жданов выходит из меня, и я несколько раз вздрагиваю крупной, странной дрожью, и он прижимает меня к себе, и ласково целует в лоб. И я утыкаюсь ему носом куда-то в подмышку, не в силах расстаться с ним и его запахом, и плачу…

– Что с тобой? Все хорошо? – встревоженно спрашивает Олег.

– Все отлично, – улыбаюсь я сквозь слезы. – Просто замечательно. Спасибо, любимый. Спасибо, солнышко. У меня просто нет слов.

«Ты же мне его дал, Господи, – говорю я. – Ты дал мне его и это небо, и землю. Ты так щедр – так безгранично милостив. Смотри же, я Твоя, я вся – на острие Твоей воли. Ты можешь казнить и миловать. Смотри же Сам, есть ли на мне грех. И да будет воля Твоя, суди, как считаешь нужным».

2

У тебя совсем другое, чтобы было с чем играть.

«Агата Кристи»

Жданов красив, и сам не знает об этом.

Я лежу, уютно устроившись на его груди, и глажу его руки. Такие красивые мужские руки – крупные, с широкими кистями, с пробивающейся сверху темной растительностью. Жданов вообще отличался повышенной лохматостью, что мне безумно нравилось. И пальцы были красивыми, не так, как тонкие нервные пальцы интеллигента, иначе. Пальцы, которые умели так много: чистить овощи, штопать, шить, готовить наживку, стучать по клавиатуре, доводить меня до оргазма. Сама не замечая, начинаю их целовать – нежно, трепетно, благоговейно. Будто молясь, будто благословляя.

Будто стремясь сказать «спасибо» – за все.

– Вер, ну что ты делаешь, – смущенно говорит Олег. – Ты с ума сошла, что ли…

– Не сошла. Я тебя люблю. И твои руки. И тебя самого. Пока жива, буду любить…

– Вера…

А я не слушаю его, целую, целую, целую, словно стремясь остановить мгновенье, законсервировать его, оградить нас двоих от всего, что снаружи. Чтобы были только я и он – в этом доме, чужом и родном одновременно, будто выплывшем из далекого детства.

– Вера, ты опять хочешь, что ли? Ты меня совсем замотаешь…

– Ты знал, на что шел. Я предупреждала.

В этот раз все было иначе. Нежнее, медлительнее, тоньше. Желание, острое и почти нестерпимое, уже спало, и поэтому можно было просто лениво наслаждаться друг другом, никуда не торопясь, ласкаться, перебирая оттенки ощущений. Было в этом что-то гедонистическое, эпикурейское – в сладком растягивании наслаждения, в томительном исследовании реакций чужого тела.

А когда мы нацеловались и натискались вдоволь, я отвернулась к стенке, и Жданов вошел в меня сзади, и снова все как будто исчезло, растворилось, осталось только «здесь и сейчас», бесконечно прекрасное, плачущее, невозможное.

А после, когда кончилось и это, я лежала рядом и шептала:

– Ты мое благословение, Жданов. Ты мое счастье…

– Вера, ты идеализируешь…

– Пусть. Хочу и буду.

Но если и была здесь идеализация, то, наверное, совсем чуть-чуть – за тот год, что мы были знакомы, я успела очень хорошо его узнать, как и он меня, собственно. Я принимала Жданова со всеми его особенностями и недостатками – с холодной отчужденностью, иногда на него находившей, перепадами настроения, мелким и детским эгоизмом. Все это в моих глазах не делало его хуже, потому что было составными частями его самого, его личности. Его неповторимого мироощущения, в которое я однажды провалилась, как в омут, и не захотела выныривать обратно.

Справедливости ради, и Жданову перепадало немало, я ведь тоже вовсе не являлась уравновешенной натурой, и была, пожалуй, так же эгоцентрична, как и он, а может быть, и гораздо больше. То, что мы так странно совпали, было само по себе удивительно. У нас было много общего, но не меньше разделяло – от взглядов на жизнь до бытовых привычек.

Однако же мы были необходимы друг другу. Во всем своем эгоцентризме необходимы. И тянулись к друг другу из эгоистического желания сделать себе хорошо… Закрыться друг другом от холодного внешнего мира, в друг друге искать поддержки и опоры.

Мое одиночество и его усталость сошлись, образовав крепкий тайный союз. Тайный – так как мы оба были не свободны и не собирались это менять. Было слишком много обстоятельств, препятствующих формальному объявлению миру об этой связи. И мы стали любовниками – любовниками в традиционном смысле, встречающимися изредка и украдкой, скрывающимися от чужих любопытных глаз.

Никто не знал о том, что мы сняли этот дом в глуши, чтобы провести отпуск вместе.

Место выбрал Жданов, а я молчаливо согласилась с его решением. По его словам, дом на «хуторе» в двадцати километрах от города принадлежал приятелю, парнишке, у которого здесь жили прежде дед с бабкой.

Любовь к частным домам была одним из тех факторов, что объединяли нас с Ждановым. Объяснялось это, конечно, просто, и он, и я провели детство именно в доме, а в городскую квартиру переехали уже во взрослой жизни. И для меня, и для него дом был частью детства и взросления, местом, где ты чувствовал себя привычно и в безопасности.

И в этом доме, куда мы приехали два дня назад, я тоже чувствовала себя на своем месте. Чужие вещи казались странно знакомыми, словно много раз виденными прежде: старый диван, покрытый линялым зеленым покрывалом, прибитый над ним ковер с оленями, круглый стол, застеленный выцветшей клеенкой, стоящий в углу нелепый пузатый телевизор, тусклое зеркало в деревянной раме, старенький буфет в прихожей, заставленный какой-то посудной дребеденью. У меня ничего не было связано с этой обстановкой, а в то же время казалось, словно я уже много-много раз приезжала сюда и только позабыла об этом. Возможно, дело было в том, что в советское время вообще у всех все было одинаковое, и мне прежде приходилось тысячу раз видеть такую мебель, такую посуду, такое постельное белье, такие узоры на обоях, таких оленей…

– Мне надо помыться, – сообщаю я. – Пойдешь со мной в баню?

– А ты хочешь, чтобы я составил тебе компанию?

– Хочу.

– Тогда пойдем.

И мы идем в баню. Банька старенькая, холодная, нетопленая, но вода в баке есть – осталась с предыдущего раза. Мы успели сходить по приезде. Сейчас на улице так жарко, что прохладная вода выглядит даже предпочтительнее.

Я раздеваюсь. Сажусь на лавку. Сквозь крошечное окошко льется солнечный свет. Жданов набирает в таз воду, берет пластмассовый, когда-то белый, а теперь почти желтый от времени ковшик и говорит:

– Ну, вставай же. Так будет удобнее.

И я слушаюсь, и он льет на меня воду, и протирает все нежные складочки. И даже сейчас, когда уже нет физического возбуждения, в этом столько тонкой эротики, что просто крышу сносит. Чувствовать его заботливые нежные пальцы там, ухаживающие, оберегающие – это отчасти даже круче, чем то, что он делал ими в доме… Не так возбуждает, но однозначно сильнее запоминается.

– Поставь ножку на полок, милая…

Я делаю, как он сказал. А когда мытье закончено, спрашиваю:

– Почему я, Олег? Ну почему я?

– Глупый вопрос, славная. Потому что ты – это ты.

– Никто не делал для меня такого.

– Ну и замечательно. Значит, я буду первым.

Мы смеемся, и я снова целую его – в нос. Жданова совершенно не интересовал мой предыдущий опыт, как и меня его, собственно. Да и нелепо казалось думать о ком-то еще, когда мы были вместе. Нам же так хорошо, мы есть друг у друга, что еще нужно…

И я кладу руки на его плечи, и еще раз говорю о том, как его люблю.

– Вот же неугомонная, – ворчит Олег. – Ласковая неугомонная Вера.

– Но ты же именно поэтому…

– Да. И поэтому тоже.

– Наверное, нужно приготовить что-то.

– Не парься, сейчас что-нибудь придумаем. Не хочу, чтоб ты заморачивалась.

– А я и не.

– Вот и славно.

3

На ковре-вертолете мимо радуги

Мы летим, а вы ползете, чудаки вы, чудаки.

«Агата Кристи»

В моей детской комнате тоже висел ковер. С Красной Шапочкой.

Он висел над кроватью, стоящей у правой стены, Красная Шапочка несла пироги бабушке, а Серый Волк притаился в углу. И Красная Шапочка, и Волк были удивительно прекрасны. На полу тоже лежал ковер – а как же, ведь мы жили в частном доме, и мама ни за что не допустила бы, чтобы я вставала с постели на холодный пол. Напротив кровати стоял большой деревянный шкаф с тремя дверцами, украшенными рисунком – его тоже сделала мама. Она хорошо рисовала, расписывала деревянные доски, которые раздаривала родственникам и знакомым, мастерила изящных бумажных кукол, вырезала и раскрашивала для них одежду.

Налево, за шкафом было окно, выходившее в сад. У окна росла яблоня, посаженная в мою честь – «Верина яблоня». В детстве я очень гордилась тем, что у меня есть свое личное дерево. Рядом с окном были раскладное кресло, на котором спал мой дядя, приезжавший из другого города, картонная коробка с игрушками, тумбочка с проигрывателем и печка. Перед сном кто-то из родителей ставил мне пластинку – в тех случаях, когда не читали сами. Электрический свет выключался, и в наступивших сумерках я слушала истории о Карлсоне, Незнайке, Емеле и Синей Бороде. Я хорошо помню, что понимала не все слова, и даже прослушанные множество раз, до заучивания наизусть, они оставляли во мне недоумение. Но я научилась как бы пропускать их, извлекая смысл из контекста – возможно, именно эта привычка к прослушиванию аудиосказок способствовала сильнейшему развитию слуховой памяти, в школе я вовсе не учила устные уроки (ну, за исключением стихов), запоминая все со слов учителя. Да и позднее, в институте, стоило открыть лекции, как я слышала голос преподавателя со всеми интонациями. И в частности поэтому хорошо сдавала экзамены, вообще учеба всегда давалась мне легко, как-то играючи, меня всегда удивляло, почему так не у всех.

У меня были другие проблемы.

С окружением – задумчивая девочка, живущая словно в двух мирах, реальном и фантастическом, слишком сильно выделялась из коллектива. С родителями, которые, изрядно помотав друг другу нервы, в итоге развелись и отправились строить свою дальнейшую жизнь в разные стороны. С отношениями с противоположным полом, потому что я была влюбчивая, мечтательная и склонная к гиперболизации достоинств тех, на ком в очередной раз сошелся белый свет.

«Какая же ты умная, Вера, – с восхищением говорила моя классная. – Как тебе, наверное, в жизни повезет».

Но я вовсе не считала, что мне должно как-то повезти, более того, развитый интеллект вкупе с горячим темпераментом доставлял немало проблем. Как только спадал первый восторг влюбленности, молодой человек, на котором я сконцентрировалась всем своим существом, представлялся мне безумно скучным и занудным созданием. Погуляв с ним месяц-другой, я обычно уже читала его как открытую книгу, знала, что он скажет и как отреагирует на то и это. Уже на третьем свидании зачастую наступала ситуация под названием «не о чем говорить», все это как-то ехало на поцелуях и объятьях еще какое-то время, а потом неизбежно разваливалось.