Милли Водович

И сплевывает натекшую в рот кровь.

– И нос, – прибавляет Милли не думая.

Сван Купер смеется. Переливами, похожими на припев, который хочется подхватить. Несмотря на страх и горечь, Милли упивается этим деликатесом: держащимся за руки смехом.

Она ослабляет бдительность.

Дуглас подходит к ней. Он не понимает их дружеской беседы. С такими людьми не говорят: их опускают, толкают, запугивают, показывают, что им здесь не место. Это основа основ, извечная. «Иначе заржавеешь» – как сказал бы ему брат. И вот он держит перед собой нож, готовый ударить Милли, но Сван Купер вдруг поднимает здоровую безоружную руку. Дуглас замирает: приказ главного.

Сван Купер показывает пальцем на Алмаза с Тареком, привычно оцепеневших.

– Братья, родной и двоюродный, – отвечает Милли, избавляя его от вопроса.

Сван кивает, потом долго разглядывает необычное явление: ноги в больших резиновых сапогах; расцарапанные коленки; полосатые шорты едва выглядывают из-под длинной футболки в катышках, с гербом Бёрдтаунского лицея – как видно, наследство от брата; потом – шея не толще березовой ветки; густые прямые волосы неистовой черноты, коротко и криво остриженные, совсем как и у тех двоих трусов; и картонная корона на голове.

Странное маленькое существо лет двенадцати.

Все это время Милли старается скрыть свое счастье. Никто никогда не смотрел на нее так, будто она – целый неведомый мир. До этого парня-доспеха она была дочерью и сестрой. И даже если хотела быть целым миром, все равно застревала в рамке привычного взгляда родных. Но скоро привычные глаза, смотревшие на нее с самого детства, увидят, на что она способна. Да, она может быть всем; ирисом и баобабом; ниндзей; великим открытием; золотом и королевой; барабанщицей и кумиром; театром теней; шелком и бумагой; львом и приключением. Милли станет тысячей сокровищ. И будет изобретать себя бесконечно. Но чтобы не растерять проснувшиеся в ней благодаря Свану возможности, она накрывает их крышкой и молчит. «Бесконечность, она моя».

Сван Купер улыбается шире, видя, как порозовели у девчушки скулы. Ему нравится ее бархатистая кожа цвета корицы. На минуту он исчезает в ее карих глазах, лукавых и мягких, с каймой густых черных ресниц, как у его матери. У его матери. Черт, он же поклялся не думать о ней сегодня! О ее усталости, бледности, о поездках в больницу и назад. Но он уже видит ее под одеялами, как она дрожит от холода на раскаленной веранде. Только кровь, много крови, зальет эти белесые мысли. Сван кроет матом ясное небо, он вернулся к войне, подальше от стоящего перед ним явления. Дуглас присел рядом и осматривает сломанную руку.

– К врачу надо.

– Боль – в голове, – отвечает Сван Купер словами отца.

Сван пытается пошевелить пальцами, чтобы отогнать скомканные воспоминания. Катетер под желтоватой кожей. Таз у кровати. Он все гонит вон. Сосредотачивается на боли, колющей его нервы. Идет за ней до самого ее центра, где нет уже ни имен, ни лиц. Только тело, его собственное, разверстое. Но каждое движение цепляет за собой другие. Снова врывается мать. Ватными пальцами она борется с застежкой на джинсах. И рыдает всерьез, по-черному: «Докатилась. Сама одеться не могу. Добейте меня!» Сван Купер вздрагивает, но не сдается горю. Он выискивает слова надежды: одни зацепились за зеленые больничные стены, другие плывут в мерном скрипе кресла-качалки. «Девчонкой я валила лес. Я – топор, – говорит она под грушей в цвету, напрягая бицепсы. – Говорю тебе, я ничего не чувствую. Вот что значит быть вечной».

«Вранье», – бормочет он, шевеля сломанной рукой. Ему нужна битва, и немедленно: дробить черепа, чтобы забыть стоны и рвоту, настоящие страдания матери.

– Так вот как у вас, значит: маленькие девочки всю грязную работу делают? Хорошенький расклад! – глумится он, провоцируя.

Он теперь на ногах, и глаза тоже смотрят сверху вниз, с угрозой. Двоюродный брат, скукожившись, тут же прячется за спину Алмаза. Тот бросает на сестру братоубийственный взгляд и сует руки в карманы штанов. Милли знает, что он сжал их в кулаки. Их дед делает точно так же всякий раз, когда на его фургончике появляется оскорбительная надпись. Сколько их прячется под белыми перекрашенными боками? Сколько «грязных террористов» и «смерть Усаме»? И всегда одно и то же малодушие: счистить краску и забыть, а виновники тем временем смеются во сне. Милли проклинает дни, когда душишь в себе стыд, пытаясь сделать вид, что пятна краски на рукавах тебя веселят. Ей хочется рвать зубами, биться на мечах, но вместо этого – делишь с семьей вздохи и запах растворителя. Пальцы ныряют в перчатки. Новый слой краски ложится на остов их гордости. И все начинается сначала, и кулаки бессильно сжаты. Если б только они могли ударить что-то – скажем, чье-то лицо…

Сван Купер видит, что ошибся. Оба паренька стоят не шевелясь, как воткнутые в землю лопаты. За отсутствием соперника вся его злоба и жажда черепов оборачивается против него. Ведь не станет же он бить девчушку, тем более такую. Он подходит к ней.

– Ты королева чего? – спрашивает он.

Сван касается мятой короны и вдруг вдыхает знакомый запах летней пыли. Запах матери, которая стоит на коленях над растрескавшейся землей грядок и давит ногами клубнику и пауков. Он повторяет вопрос, громче и грубее, с досады на новый отголосок нежности.

Милли колеблется. Ей не нравится приказной тон. И потом, это личное, их с братом.

Первую корону Королевы приставал Алмаз подарил ей на десятилетие. В этот день он позвал ее вместе с местными мальчишками играть в бейсбол. Игра шла превосходно. Алмаз улыбался, Милли бегала быстрее парней. Она даже перехватила на лету мяч, пущенный одним надменно накачанным типом. Но стоило Долорес Гонзалес плюхнуться где-то вдали на садовый стул, Милли стала делать промах за промахом. Милли выбило из колеи то, как Долорес поглаживала позолоченную пластиковую корону, блестевшую у нее в волосах. Вещица совсем ее заворожила. И как только медовые пальцы Долорес прикасались к ней, Милли видела, как на той появляются белые кораллы, сверкают золотистые чешуйки раковин. Ей даже показалось, что перламутровый жемчуг нанизывается на ее волосы и сложные слова выходят изо рта. Новые дарования. Милли твердо решила заполучить корону с единственной целью: стать гениальнее Сая Янга[2 - Питчер, звезда бейсбола начала XX века. – Здесь и далее – примечания автора.]. Во время девятого иннинга она ушла с поля прямо посреди атаки и села рядом с Долорес. Алмаз усмехнулся, когда та, не захотев расстаться с символом власти, бросилась бежать. Погоня длилась всего минуту: Долорес предпочла сломать свое сокровище, лишь бы не увидеть его на голове соперницы. Казалось, тут день рождения должен был кончиться, но это было только начало. Пока Милли представляла, как скормит Долорес острые пластмассовые обломки, Алмаз сказал ей: «Ты перехватила горячий мяч, и ты Королева приставал, тебе разве мало?» Алмаз совсем не шутил и весь остаток дня мастерил из картона корону, достойную Королевы бейсбола. Потому что понял важность короны. Чтобы Милли могла сказать Долорес Гонзалес то, что сам он мечтал прокричать братьям Адамс: «Вы ничуть не лучше меня, просто вам больше повезло!»

Когда наконец ближе к ужину Алмаз водрузил Милли на голову самодельную корону, не возникло ни жемчуга, ни новых талантов. Она просто почувствовала бурлящую силу той, кому десять лет и у кого есть старший брат. С тех пор она гордо носит ее на каникулах, и Алмаз тогда любит называть ее Верховной королевой зануд. Но Милли совсем не хочется рассказывать все это палачу. Уж точно не после выстрелов и мочи. Не надо было ей вообще с ним заговаривать. Только в неприятности их втянет. Надо было просто взять брата за руку и увести побыстрее. Сван Купер продолжает смотреть на нее с тем интересом, от которого все делается возможным и огромным.

– Если это секрет, можешь просто сказать, как тебя зовут, – предложил он.

Молчание.

– При такой силе у тебя должно быть имя.

– Милли, – произносит она наконец недоверчиво.

– Милли. «Королева Милли», как песня?

Она пожимает плечами. Сван Купер не объясняет. Несмотря на все старания, он не в силах заглушить любимый мамин мотив. Язык уже обвивают ее насвистывания. Ее каменистый голос напевает где-то здесь, у самой кромки памяти. Он снова видит ее волосы, похожие в свете молний на водоросли, один наушник ей, другой ему. CD-плеер между их смешливыми телами. «С тобой приходит дождь, со мною – дрожь», – поет она. Не сейчас! – приказывает Сван Купер. Ускользнуть – единственный выход. Он бросает последний взгляд на корону, криво улыбается и кивком велит Дугласу взять их вещи. Оба растворяются в поле, под косыми вечерними лучами.

Милли стоит не двигаясь, хотя готова поклясться: все-таки что-то движется. Что-то шевелится в закутках ее внутренностей. Переходный возраст, думает она с отвращением. В прошлом октябре, когда осень была еще зеленой, Алмаз попросил ее нарисовать, с чем он у нее ассоциируется, такое им дали в школе задание. «Только серьезно», – насупился он, когда увидел на бумаге осла. Милли вывела на том же листке прямой ствол без ветвей, с редкими короткими корнями. «Мертвое дерево», – проговорил он, пораженный безжизненным образом. «Нет! – возмутилась Милли. – Зимнее дерево». Алмаз не стал узнавать, в чем разница, и поспешил показать ей свой автопортрет: набросок змеиного гнезда. На вопрос Милли почему, он ответил: «Сама увидишь, быть подростком – оно так. Путано и мерзко, особенно поначалу». Сегодня слова брата раскрывают весь свой смысл – когда держишься обеими руками за неутихающий живот. Органы в нем ворочаются и говорят друг с другом.

Она не понимает их языка, но чувствует смятение. У нее не первый раз возникает это осеннее чувство. Подтверждение тому – плюшевые звери, которые с июня задыхаются в комоде в спальне. Брошенных друзей – как сухих листьев. Слишком просторными ночами она мечтает снова прижать их к груди. Но Тарек всем об этом разболтает. И так приходится жить с содранной корой, с новыми изгибами и складками, вроде двух бесполезных и зябких горок плоти у нее под майкой. Милли отчаянно сопротивляется. Она спит на животе, чтобы разгладить бугры на груди, избегает других девчонок. Она видит, что те пересели с качелей на скамейки и шепчутся о всякой бледной ерунде вместо того, чтобы орать до красных щек. Зачем? Нет, правда, зачем отучаться сосать палец в грозу или отворачиваться от грязи, которая так годится для лепки? Нащупав в кармане запыленный леденец, Милли кричит: «Незачем!» Алмаз с Тареком оборачиваются, лица у них одинаковые – недовольные. Скорчив рожу, Милли дует на синюю конфету и разгрызает ее, скрепляя договор с собой. Зеркала не заменят ни стеклянных глаз броненосца, ни дуплистых дубов. В карманах у нее по-прежнему будет полно травяных свистулек и прыгучих шариков. Лучше в зарослях кактусов валяться, чем натягивать этот змеиный костюм!

Милли медлит еще секунду, на сей раз глядя на блестящий между камней пистолет.

Никто больше его не заметил.

«Потом», – решает она, потому что Алмаз уже ушел вперед. Сгорбившись, опустив голову, он несет рюкзак на вытянутых руках, ему так стыдно, что даже Милли становится больно за него. Вонь, надо сказать, невыносимая.

– Могло быть и похуже, Мамаз. Представь, если бы этот кретин заглянул в забегаловку к Мексиканцу в конце улицы. До сих пор бы тебя из буррито выколупывали, – шутит Тарек.

Милли сдерживает смешок. Она не хочет еще раз унижать Алмаза, который несется вперед быстрее торопливых ласточек. Тощий, сгорбленный, он удаляется быстрым шагом. Тарек спешит за ним, его пухлое тело усердно колышется.

– Что мрачный такой? Предпочел бы, чтобы он задом сдал? Надавил тебе шоколадной пасты? Чтобы…

– Да отвали ты, – отмахивается Алмаз, прыская со смеху.

Оба теперь делают вид, что не видят Милли, и она идет за ними поодаль. Живот у нее болит как в тот раз, когда она потеряла бабушкино обручальное кольцо. Она проверяет карманы: идеально квадратный камень, пачка жвачки «Биг ред», мелочь. Все на месте. И только в самой середине кишок чего-то недостает. «Королева Милли», – передразнивает она, – о какой это песне говорил Сван?»

На подступах к проволочной сетке, которой обнесена маленькая ферма Водовичей, Алмаз снова мрачнеет. Он резко разворачивается и наклоняется так, чтобы их с Мликой лица оказались на одном уровне. Он впивается сухим взглядом в глаза сестры. Хочет, чтобы она поняла, насколько он серьезен.

– Ты мне больше не сестра, – говорит он с пугающим спокойствием. – И это последний раз, когда я с тобой говорю.

В вырвавшихся словах столько яда, что Милли пошатывается. Алмаз снимает корону с ее головы. Она надеется, что он еще что-то скажет, но теперь ранить намерены его пальцы. Резким движением он рвет картон, затем сует обрывки в карманы шортов. Не глядя больше на сестру, он поднимается по лестнице на веранду, идущую вокруг дома. Снимает кроссовки, делает глубокий вдох и бесшумно закрывает за собой дверь с противомоскитной сеткой. Тарек стоит как вкопанный.

– Я только что понял одну важнейшую вещь, – вдруг говорит он очень серьезно.

– Какую?

– Без короны ты просто уродина.

И Тарек исчезает следом, не давая двоюродной сестре ответить. А в доме драться запрещено.

Если подумать, так, может, ей нужно просить у Алмаза прощения за то, что она встала на его защиту? Может быть… Ну нет, еще чего? «Уж лучше в гнездо гремучих змей свалиться», – объявляет Милли громким голосом. Да и потом, какой ей толк иметь брата, если брат – тряпка?

2

Около часу ночи Милли сбрасывает простыню ногами к железным прутьям своей старой детской кроватки. Из-за занавески, тонкой, как крылышко насекомого, на нее веет покоем улицы. Даже деревья шелестят умиротворенно. Лучший антураж для ночной прогулки. Она нарочно легла одетой, так что осталось раздобыть обувку. Она замирает на секунду возле уютно урчащего вентилятора, на котором сушится рюкзак Алмаза, потом достает из-под подушки собственный. Осторожно перешагивает три половицы возле кровати Тарека, которые скрипят, как летучие мыши, и потихоньку открывает дверь. Ручка взвизгивает, будто крыса.

– Принеси мне молока, – вдруг бормочет Тарек.