Неприятные тексты

Молодость – такое дело, ее не сохранять нужно, а создавать. Каждый день создавать. Руками и ногами, всем телом. Но и тела целого недостаточно. Молодость – она духом создается. Я вот мозг свой, ум каждый день укрепляю, развиваю – каждый день что-то новое учу. Потому что молодость – она в уме и в духе, в здоровом теле – здоровый дух, и наоборот тоже верно. Знаю, о чем говорю. Как ни крути – результат налицо. Один раз только сорок два дали. Да и то я спросонья был.

И жене своей говорю: хочешь молодой быть – новое учи и тело укрепляй. Только не слушает она меня. Старенькая стала совсем. Сорок пять. Меня на пять лет моложе – а старенькая уже. И выглядит вроде хорошо, красивая она у меня, но старенькая. Моложе своих лет ей не дают. Да и не надо ей как будто этого. Ей этого не надо. А мне как быть? Когда жена старенькая? Как быть? Смотрю на нее – и вижу, что старенькие мы. Оба старенькие. Но я-то молодой! Мне-то как быть?

И сын наш в нее пошел. Двадцать семь лет – а старенький. Старенький уже. Двадцать семь исполнилось – и старенький сразу стал. Огня нет в нем. Молодость огнем не горит. Как тут быть?

Вот помню, как-то раз сын наш в дом девушку привел. С родителями познакомиться. Ровесницу свою, на год его моложе. Давно уже встречались они, а с родителями познакомить только через шесть месяцев решил. Пришли они, а девушка с порога как увидела меня – так и встала, как вкопанная. Сидели потом за столом, ели, чай пили, а она молчит и перед собой смотрит. Взгляд остановившийся. Так за весь вечер слова и не сказала. А на следующий день сын грустный пришел и говорит: ушла она от меня. Сказала: старенький ты для меня. Старенький. Так сын ничего и не понял, да и я ему не сказал.

А что тут скажешь? Старенький он у меня. В мать пошел. Так и живем: жена старенькая, сын старенький. Как тут быть? Вот и приходится одному молодость на всю семью сохранять. Создавать.

Вот, Петр, посмотри на себя – какой ты молодой. И мать твоя какая молодая. И отец твой молодость сохранил. По-своему. Не просто так огонь на себя принял. Для семьи старался. Чтоб молодыми вы всегда оставались.

Так я считаю. Не вижу причин больше. Потому что знаю, как оно. Как оно – молодым быть.

Вы слышите? Мы молоды, друзья. Мы здесь. Мы снова молоды. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

Рассказ Глеба о любви

Глеб. Вот ты говоришь про огонь, а я тебе скажу – не от огня он сгорел. От любви он сгорел. Мать Петра он любил так, что любовь его и пожгла. Очень она сладкая была. Помнишь, Борис? Помнишь, Глеб? Сладкая она была очень. Огня своего потушить он не захотел – вот и сгорел. Дурочкой он ее называл. Дурочка, говорит, моя. Дурочка-Снегурочка. Так любил ее, что от любви и воспламенился. Так я считаю.

Сам-то я так не могу. Влюбляюсь часто, но чтоб воспламениться… В огне сгорать – горько, а я чтобы сладко было, люблю. Сладость и радость. Сладость и радость – вот что мне нравится.

Мне пятьдесят, а любимую свою так и не нашел. Сладость была, а любимой не было и нет. Искал ее всю жизнь тщательно. Ни одну не пропускал, если интерес какой-то рождался, помнишь, Глеб? А рождался он часто. Сладость и радость – плохо разве это? Особенно когда красоток так много. Кровь играет, сахар тает. Много их. Сладкие. На одну смотришь – голосок ангельский. Другая умная, скажет что-нибудь – только молчишь в ответ. А бывало, и понять нельзя, отчего оторопь в теле. Мед и сахар. Много их, сладких. Не сдержаться, не удержаться. Но как только душа гореть начинала, горечь чувствовал – сразу к другой уходил. Как сладость уходила – к другой уходил. Уходил, потому что не любил, когда горько.

Только вот как-то раз, однажды, нашло на меня что-то. Помнишь, Глеб, помнишь, Борис? Все вы эту историю знаете. Помнишь, Иван? Отец Петра уже тогда давно как сгорел. А я к матери Петра пришел, жену друга умершего попроведывать. Ты, Петр, не помнишь. Три года тебе было. Пришел к ней, а уйти не смог. Не смог, потому что у отца твоего, Петр, губа не дура была, самую сладкую выбрал. Отец Петра сгорел, а сладость его ничья осталась. Сожги меня, говорю ей, сожги меня своим пламенем. Она – в отказ. Ты, Петр, не помнишь этого. Но тут я уже не мог остановиться. Сладострастием опьянен был. Мед и сахар перед глазами. Получил, что хотел – силою. Получил, что хотел, и горько сразу стало. Горько стало. А она молчит, и только улыбка странная. Что ты молчишь? – говорю. А она мне: подожги-ка свой дом. Подожги-ка свой дом. И молчит.

Тут я и понял, в чем сила отца Петра и в чем разница между нами. Не люблю, когда горько, люблю, чтобы сладко было. Дом свой поджечь не могу. Горько это – дом свой поджечь.

И еще понял я, что сладость настоящая – там, где горечь. И еще понял я, что в день тот, когда отец Петра сгорел – помнишь, Борис, помнишь, Иван? Помните тот день? Так вот тогда не от огня он сгорел. От сладости он сгорел. Сладость его до вершины дошла и в горечь перешла. Огонь внутренний, что душу его жег – на тело перешел. Высшая сладость была – в том огне сгореть. Вы слышите, друзья? Высшая сладость была – в том огне сгореть.

А я той сладости не познал и не узнал.

Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

Рассказ Игната о богатыре

Игнат.

Догорел костер,
с пеплом унеслось
все, что росло когда-то.

А у трех сестер
иглы длинные, да между ними
бродит бес лохматый.

Заплутал и встал,
одиноко мне
в темноте средь высоких сосен.

Захохотал, упал
камнем на траве —
будто кто-то бросил.

Оглянусь назад,
посмотрю в глаза,
а в глазах все пусто.

Бусинка-слеза,
ты меня не звал,
я – шестое чувство[1 - Стихотворения этого раздела принадлежат Евгению Гаеру (1978–2020), актеру и поэту, исполнявшему роль Игната.].

Мои это строчки. Сам сочинял, сам написал. Ну и сам вам прочитал. Пишу я много. Грущу много. Как грущу, так и пишу, как на душе есть – то и складываю. Остановиться не могу. Да и меня остановить никто не может, если дело это начну.

Так и буду смотреть в уходящие дни,
Параллельные жизни, пустоты небес.
Наблюдать, как любовь убивают одни,
А другие страдают пожизненно без.

И так могу, и по-другому могу. Как пойдет строка за строку цепляться.

Как кичится своей простотою плебей
И как гений терзает свою без конца,
Как бродяга слепой кормит с рук голубей,
Как сверкают восторженно храмы творца,
Так и буду нести свою лютую суть.

А раньше суть у меня была другая. Другим я был рожден, не тем, кто я есть сейчас. А рожден я был богатырем. Сила мне природой дана была. Сила, смелость и невиданная мощь. Богатырская мощь. До двадцати трех лет я таким был. Слов я много не говорил. Сила в словах распыляется. Там, где много слов – там силы нет. А силу я берег.

Дел тоже много не делал. В делах тоже сила распыляется. Поэтому и богатырей рождается немного. Дел много на земле, всех не переделаешь. Для этого не богатыри нужны, а люди дела. Люди де?ла делают дела?. А богатырь в ожидании своей битвы пребывает. Пребывает в недеянии, вне дела пребывает, в ожидании. Богатырь не делает. Богатырь ждет, а потом вступает в бой. Много может лет пройти в ожидании. Может бой и не начаться вовсе. Все равно, пока ждешь ты его – богатырь ты. Но важно просто ждать и дело никакое не начать в ожидании. Ждать и не делать. Тогда богатырь ты. А как дело начнешь – сразу понятно, что не богатырь ты, а человек дела. А человек дела – он не богатырь, он человек дела.

Поэтому и спят много богатыри. Спят. Силу накапливают и сны видят о битве предстоящей. Снов много, яркие и буйные, сны о часе последнем, вечернем, сны о победе великой.

Таким я родился, таким я был. Спал много всегда. Людей подводил часто – сутки мог проспать. Спал, потому что не раз себя представлял в последней битве. К бою был готов, жизнь жил в ожидании боя, в ожидании часа вечернего. Спал и ждал минуты своей, знал, что она придет. Видел, как погибать буду в бою. Видел, как выигрываю бой этот. Одно и другое, и то и другое – счастье. И страха нет. Нет страха, а есть чувство. Чувство силы, и чувство битвы, и чувство часа вечернего.

Так и ждал до двадцати трех лет. В походы ходил с друзьями часто. У костра сидел, много часов мог сидеть, с огнем разговаривал молча, без слов. Бывало, у костра и засыпал. Друзья надо мной смеялись, помнишь, Глеб? Шутили: спи-спи, да пожар не проспи. А я, может, потому и засыпал у костра, что ждал пожара своего, ждал часа вечернего. Так и ждал – пока день тот не наступил. Тот день, когда отца Петра не стало. Помнишь, Борис, помнишь, Глеб? Ты, Петр, не помнишь. Помнишь, Иван? Ты помнишь, а я не помню. Проспал все то утро я в соседней палатке. И не проснулся даже от криков, от шума пламени буйного. А когда проснулся – уже пепел догорал и к небу дым поднимался. И понял я тогда: вот она была, моя минута! Моя битва! Час мой вечерний. Был – и прошел. Обошел меня. У отца Петра он наступил, час его. А меня обошел. Хотя богатырем он вроде не был и на его месте я должен был быть. Но, видимо, что-то огонь перепутал или ждал я как-то не так, ошибку какую, может, допустил.

Посмотрел я на дым, в небо уходящий, на отца Петра – и грусть сразу накатила. Взял бумажку – и писать начал:

Догорел костер,
с пеплом унеслось
все, что росло когда-то.

А у трех сестер
иглы длинные, да между ними
бродит бес лохматый.

Заплутал и встал,
одиноко мне
в темноте средь высоких сосен.