Я – Виктор Цой

Из-под беспорядочных слоев небрежно кинутого на кровать пестрого одеяла торчат две головы с абсолютно белыми лицами – одна больше, другая, что ближе ко мне, гораздо меньше. Женщина с вьющимися черными волосами, откинутыми назад на подушку и ребенок лет семи – восьми, с короткой растрепанной челкой на лбу. Мальчик. Веки у обоих прикрыты, и в их лицах ясно читается выражения абсолютного безразличия к окружающему миру, даже надменности. Я почти не дышу, сначала понимая, что перед мной лежат настоящие мертвецы, мать и сын, а потом, спустя полминуты понимаю второе – в это мгновенье причина их смерти сидит на кухне, в нескольких метрах за моей спиной, и сколько еще мгновений, секунд, минут это продлится я не знаю, и выхода отсюда нет. Становится очень холодно – гораздо холоднее, чем было за всю эту ночь. Я замечаю мелкие темные пятна на этих белых лицах. Следы от брызг. Одеяло прикрывает их подбородки. Море крови на полу. Надо посмотреть. Надо откинуть одеяло. Откуда это любопытство во мне?! – снова этот вопрос проносится где-то вдалеке и тут же забывается. Я долго тру правую руку о бедро, стирая кровавую липкость с ладони, потом осторожно берусь этой рукой за край одеяла. И очень медленно тяну его вниз, от их подбородков. Первым открывается мальчик – его шею обнимают большие, опухшие пальцы руки матери, чернеющие от засохшей крови, которая огромным темным пятном тянется от шеи мальчика по простыне, по деревянным боковинам кровати и на самый пол. Он перерезал им горла. Глухой голос Цоя из кухни все еще зовет к переменам. Непонятно как я сразу оказываюсь в коридоре.

Я стою, прижавшись к стене, и, кажется, продолжаю не дышать. В финальных ударах песни мне слышатся сотни тысяч гитар, превращая эту музыку в гадкий марш. А затем наступает тишина. Не та ночная тишина города, близкая к своему абсолюту, а тишина отдельной квартиры, в которой отчетливо звучит все, что находится за пределами этих стен, сгущая внутри нее молчание ее обитателей. И эти звуки за стенами – голоса и крики, звон посуды, шум воды – помогают мне немного прийти в себя и возвращают мне дыхание – я вижу свои все в сгустках крови колготки с огромной дырой на коленке и начинаю их рвать и стягивать с себя. Борьба с колготками длится бесконечно, они тянутся длинными лоскутами, не желая отлипать от кожи. И, каким-то образом, все получается – туфли летят в одну сторону, куски колготок в другую. Получается… Получается, что я сейчас в одном тесном пространстве вместе с психованным маньяком, и эта мысль, прерванная ненадолго, уже не холодит, а рождает логическую цепочку других мыслей, все дальше прогоняя чувство ужаса. Хотя я продолжаю ощущать правой стороной щеки обжигающее присутствие ставшего вмиг незнакомцем убийцы на кухне, куда не могу заставить себя посмотреть. Да и убийца ли он? Теперь это нечто мертвое и бесформенное, бесполое, бессмысленное. И в голове всплывает куча историй-близнецов, рассказанных мне миллионы раз потерявшими смысл своего существования клиентами. Вероятно, оно совсем не было счастливо в этой семье, прожив в браке десяток пустых лет. И даже ребенок их не спас, их двоих, на что они, вероятно, надеялись. И долго шли на дно, каждый день без ножа убивая друг друга – словами, взглядами, равнодушием. Пока вчера оно не взялось за настоящий нож. И съехало с катушек, назвав себя мертвой рок-звездой, поскольку, эта штука под названием совесть, которую я только что видела ярко горящей в его глазах, она именно к этому всегда и ведет, к чистому, но практичному безумству. Меня она сделала шлюхой. Его – Цоем. И это одно и то же. Одно и то же… Так мы, убийцы, убегаем от внезапно ставшего вечным отсутствия своих детей, и рожденных, и не успевших родиться.

Прямо предо мной другая дверь – там, вероятно, ванная. Мне надо отмыться. Мне срочно надо стать чистой – я протягиваю руку и открываю дверь настежь, не отрывая спины от стены. Да, это ванная, залитая белым светом люминесцентной лампы. Глаза вскоре привыкают к яркому свету, и я вижу что-то чужое в стене над раковиной. И это что-то – живое, я замечаю мелкие движения. Человек. Похоже на женщину, но очень отдаленно. Косматая, хотя и начавшая лысеть голова. На лице две зияющие от избытка теней ямы глаз. Из-под тесной, сверкающей фальшивым блеском черной куртки вываливаются несколько складок большого живота в синих пятнах. И такие же пятнистые голые ноги едва не разрывают своей невероятной толщиной еле видимую юбку. Кого я хочу обмануть?! Эта та же самая особа, которую я видела вчера вечером перед выходом из своей халупы, в зеркале у вешалки-кактуса, и которую я вижу уже многие вечера. Это то, что от меня осталось, и единственное, от чего не убежать, как бы ты не старалась. Это – я. И тут раздается веселый нокиевский звонок телефона, будто из того двадцатилетнего прошлого, когда на эти звонки я откликалась без паузы и охотно. А потом я слышу чьи-то слова, сказанные бесстрастно, издали: «Это тебя. Зейнеп». Я ждала ее – эта сука, моя Зойка, всегда чувствовала, когда она нужна мне. Зойка, мне хуево, Зойка! Я гнию, я ненавижу всех и тебя тоже, я хочу разорвать себя на куски! Вокруг одни мрази, Зойка, вокруг одни твари, которых я уже не могу терпеть, и среди них я – самая главная тварь! Я – давно не шалава, я просто говно, которое никак не может сдохнуть! Я устала себя убивать, Зойка, помоги! Спаси меня, Зоя…

«Я пришлю такси. Дождись, не пропадай», – слышу я в трубке сердитый и теплый голос Зойки. Кладу телефон в ладонь, висящую над кухонным столом – ее хозяина я уже не замечаю, его нет. И не было никогда. Все. Конец. Квартира вмиг исчезает, и на переднем стекле такси, под зеркалом снова болтается маленький, в золотистой рамке портрет смуглого, худенького подростка с ласковым именем Наржан, а неторопливый, бархатистый баритон с каракалпакским акцентом все рассказывает и рассказывает про прелести родных песчаных просторов, и скоро мне быть дома, в моей «Надежде», где меня ждет последнее, окончательное женское счастье среди таких же счастливиц, как я – жить в покое, без страха и без потерь.

Январь – октябрь 2019 года.

В обложке использована иллюстрация автора.