В третью стражу. Будет день
Прежде чем приварить к качающейся «клетке» ванну, Федорчук просверлил в одной из ее стенок пару отверстий под установку детонаторов и залепил их замазкой. Теперь можно было перекурить, но подальше, в стороне от источника ацетилена и больших бумажных мешков с мало разборчивыми надписями, информирующими о чем-то глубоко сельскохозяйственном.
Следующие несколько часов прошли в непрерывном, но неспешном процессе смешивания ингредиентов будущей взрывчатки в ванне. Смесь садовых удобрений с доступными химическими реактивами и некоторыми аптечными снадобьями привела бы в ужас старика Нобеля. Но это был «динамит для бедных». Дешево и сердито, а главное – доступно.
Дальше нужно было действовать предельно осторожно. Одна ошибка и Митькой звали. Этого Федорчук себе позволить не мог, в том числе и по причине особой, слегка извращенной с точки зрения обычного человека, профессиональной гордости минера-подрывника – сержанта ВДВ.
«Ну вот, начинка для пирожка готова, – подумал он, вытирая со лба трудовой пот, – теперь можно еще раз перекурить в сторонке, но… очень в сторонке».
После пятиминутного отдыха в ход пошли тонкие листы меди, размером чуть больше площади ванны. Первый лист был медленно и печально отбит резиновой киянкой по форме углубления, образованного стенками ванны и поверхностью взрывчатки, отформованной в виде вогнутой линзы, насколько это представлялось возможным в данном случае.
В качестве поражающего элемента взрывного устройства Виктор, после недолгих размышлений, решил использовать стеклянные разноцветные шары для игры в марблс, полторы сотни которых удачно поместились на поверхности первой медной пластины. Сделать окончательный выбор помог случай, точнее: мальчишки в парке, увлеченно игравшие с красивыми стеклянными шариками.
Свободное пространство между этими «игрушками» щедро засыпано стальной дробью. Если бы знал заранее, чего будет стоить достать несколько килограммов дроби, еще не применяющейся в охотничьих целях (до этого – лет сорок как минимум), а нашлась искомая на складе одного лишь маленького заводика, подвизавшегося на ниве обдирочно-шлифовальных работ, плюнул бы и попросил обыкновенную свинцовую картечь…
На дворе стояла уже глубокая ночь, когда работа – будь она неладна – подошла к концу. Второй лист меди плотно закрыл разноцветную шаровую начинку бомбы и аккуратно, под бешеное сердцебиение, приварен стальным уголком по периметру к стенкам ванны.
Наскоро перекусив бутербродами с вареной говядиной, припасенными с утра, и открыв бутылку «белого» пива, попутно отметив, что в этом их с реципиентом Вощининым вкусы удачно совпали – пшеничное нефильтрованное пиво, а вот Олега и Степана почему-то тянуло на темное, – Федорчук впервые за день смог наконец по-настоящему расслабиться.
«Интересно, – подумал он с удивлением, – раньше я всегда напевал за работой хоть что-то, а сегодня – как отрезало».
Да. Если подумать хорошенько, то получится – вся жизнь прошла под какие-то песни, что нам «строить и жить помогали». Ну ладно детство. Там все было проще. По радио и в «ящике» – вперемешку пафос и «бодрячок», зачастую фальшивый. Редко-редко можно было услышать что-то по-настоящему трогающее душу. Да и в фильмах уровень стихов и музыки был такой, что…
– Нам по фиг все, нам по фиг все, нам по фиг, – с утрированным «выражением» запел он на мотив заглавной музыкальной темы фильма «Как закалялась сталь». – Нам по фиг даже то, что вам не по фиг. А если вам не по фиг, что нам по фиг, идите на фиг, идите на фиг. Тьфу!
Это нужно было срочно запить. Тем более что неизвестный друг оставил под столом, как нарочно, полдюжины отличного эльзасского «белого» пива. Ненавязчивый оттенок кардамона и апельсиновой цедры добавлял к вкусу жизни порой так недостающие ей свежие ноты. На практически голодный желудок напиток подействовал настолько убойно и так незаметно, что Виктор нечувствительно набрался до нормального русского состояния – «а полирнуть?». Но это – добавить и довести до кондиции – должно было произойти несколько позже, пока же стихотворно-песенная тема прочно захватила его размягченное пивом сознание.
Похоже все это «ж-ж-ж» было неспроста. Ответственную работу, кровавую цель – уже заранее оправданную и «отмазанную» от партизанских поползновений совести – просто необходимо вытеснить из головы. Хотя бы на время отдыха и сна, но – отринуть, заместить чем-то не менее ценным, пусть даже на вкус и не совсем трезвого сознания. Лишь бы не думать о «белой обезьяне».
Детство для Виктора кончилось как-то внезапно. Он счастливо избежал повального увлечения сверстников «мелодиями и ритмами зарубежной эстрады», точно так же, как и полуподпольным «русским роком». Нет, конечно, слушал и «неформатных» для массовой советской культуры молодых певцов, завывавших о том «кто виноват» и картавивших о нелегкой судьбе марионеток, ему нравились утонченно-ернические и грубо-философские тексты «инженера на сотню рублей» со странным прозвищем из двух почти соседних букв, но что-то со всем этим было не так. Где-то его, подростка, считающего себя вполне самостоятельным, обманывали или пытались обмануть. Подсовывали, как ему тогда казалось, безвкусную вату в яркой обертке.
Витька рванул в другую крайность. К изумлению заведующей школьной библиотекой, формуляр «ученика 10Б класса Федорчука В.» стал заполняться именами русских и советских поэтов. К сожалению, в школьной библиотеке не нашлось ни Поля Элюара, ни Артюра Рембо, ни даже какого-нибудь замшелого Франсуа Вийона с не менее заплесневелым Робертом Бернсом в переводе Маршака.
Ярослав Смеляков был отринут сразу и с негодованием. «Хорошая девочка Лида» осталась второстепенным персонажем комедии «про Шурика». Маяковский – отставлен в сторону с глубочайшим почтением, ибо «все мы немножко лошади». Цветаева с Ахматовой даже не рассматривались в качестве претендентов на овладение разумом юного поклонника русской поэзии. Проклятый мужской шовинизм? Возможно. Скорее всего, но не только. Еще и юношеский максимализм и крайняя степень нонконформизма. Хотя гендерный принцип был возведен в абсолют надолго. И… на этом завершилась третья бутылка пива.
Настоящим открытием для Виктора стали стихи Левитанского и Межирова, а когда он услышал, как их, пробирающие до самых глубин юного сознания, строки удивительно точно ложатся на гитарную музыку, судьба его пристрастий была решена. Даже потом, в Афгане, он смог пронести это, самое яркое, почти детское, впечатление через все полтора года нелегкой – и чего уж там, опасной, ведь война – службы на чужбине.
Сверстники и сослуживцы тоже пели под гитару. Но они пели Высоцкого и Розенбаума, реже – Окуджаву и Визбора. Однако – и это даже странно, поскольку умом он понимал: песни хорошие, – они не затрагивали в душе Виктора ровным счетом ничего. Не шли ни в какое сравнение с настоящей, с точки зрения Федорчука, поэзией. Рожденной, как он тогда считал, не разумом, но сердцем. И, что самое главное, на любимых поэтах детства ничего не закончилось. Новое время, новые имена. Не зря же он так долго собирал свою коллекцию песен, оставшуюся там, далеко в будущем. Сейчас, напевая вполголоса, Виктор перебирал их в памяти, как пушкинский скупой рыцарь золотые монеты в сундуках. Каждая несла с собой частицу прошлого, которому еще только предстояло случиться в будущем, полустертые воспоминания и ослабевшие, но все еще окончательно не выдохшиеся эмоции. Тихую улыбку и скупые мужские слезы. В них, в этих песнях, была, если разобраться, большая и лучшая часть его, Виктора Федорчука, жизни.
И вот уже шестая бутылка закончила свой путь под столом.
«Не хватило… – с пьяным сожалением подумал Федорчук. – Но была же заначка. В кармане пальто, – по означенному адресу обнаружилась плоская фляжка с коньяком. – Ну, по полста грамм, и баиньки».
Засыпая, он видел перед собой фотографии детей и внуков и улыбался, забыв о том, что совершенное прошлое теперь перешло в разряд несбыточного будущего.
Утро, как и ожидалось, вышло на редкость мерзким. «Зарекалась ворона против ветра срать», – грубая, но верная, пословица, вспомнившаяся как нельзя некстати, лишь усугубила симбиоз мук телесных с муками совести.
«Вроде не мальчик уже, а пиво с коньяком мешаю».
Впрочем, что там пиво с коньяком! Вот с текилы бодуны такие, что кажется – весь порос колючками, словно кактус. Но в отличие от растения – колючками внутрь.
С этими невеселыми мыслями Виктор пошел в душевую и обнаружил, что кран там только один. И текла из него, как подсказывало шестое чувство, отнюдь не горячая вода. С криком: «Эх ты сила эпическая!» – Федорчук резко повернул задвижку крана до упора. Сказать, что вода была просто холодная, значит обидеть воду, поступавшую, судя по всему, из подземной скважины где-то неподалеку.
Уже через пару минут Виктор продрог до такой степени, что появился противный железистый привкус во рту.
– Все, довольно бесчеловечных экспериментов, – с этими словами он закрыл кран и быстро растерся внутренней, чистой, стороной рабочей рубахи, – а теперь кофейку горяченького, – он чуть помедлил и добавил совсем тихо, что при отсутствии посторонних слушателей выглядело или, вернее, звучало весьма комично, – с коньячком.
Сказано – сделано. Уже через полчаса, после двух чашек крепкого кофе с «коньячком» и пары сигарет, Федорчук почувствовал себя почти человеком. Даже руки перестали мелко подрагивать. Самое же главное было в том, что сознание стало кристально чистым и готовым к по-настоящему сложной и опасной работе – установке взрывателей.
Первый детонатор, простой, ударного типа, приводится в действие рычагом стояночного тормоза. Стоит поставить машину на «ручник», и через полторы минуты он сработает. Второй, дублирующий, электрический и срабатывает при размыкании цепи питания вспомогательного электрооборудования автомобиля. Глушим двигатель, вынимаем ключ из замка зажигания, да пусть и не вынимаем, тем более что как такового ни «ключа зажигания», ни замка оного в «пыжике» все равно нет – детонатор сработает через те же полторы минуты.
«Все, – подумал Виктор, которого несколько часов тонкой работы изрядно измотали. – Теперь можно звонить Олегу – пусть приезжает. Отдам ему ключи от гаража и завалюсь спать. Праздничный тортик для маршала готов. Можно сказать, эксклюзив. Ручная работа. Таких рецептов здесь пока не знают, и, слава богу, что не знают, а то уж больно хорошие ученики… Или сходить куда-нибудь? Развеяться, так сказать, и посветиться заодно. Тем более что перед смертью не надышишься. Я прав, товарищ Вощинин?»
Из газет:
Ожесточенные бои между регулярными частями Чехословацкой республики и судето-немецкими повстанцами (Фрайкор). Сообщается о сотнях убитых и множестве раненых мирных жителей. Массовый исход немецкого населения в Австрию и Германию.
На фотографии т. Сталин и т. Ворошилов на совещании передовых колхозников и колхозниц Узбекистана. Оба смеются.
Победа Народного Фронта на парламентских выборах в Испании. Новый премьер – Мануэль Асанья – восстанавливает действие конституции 1931 года.
Глава 2
Среда тринадцатое: Хронометраж
13.02.36 г. 06 ч. 00 мин.
По идее, должен бы звучать Бетховен или еще кто из «той же оперы» – Гайдн, или Глюк, или вагнеровский «Полет валькирий», но в немецко-фашистской башке Баста фон Шаунбурга куролесил Моцарт со своей Eine Kleine Nachtmusic – Маленькой ночной серенадой, и под эту неслышную миру музыку Олег проснулся, встал с постели и начал этот день.
«Среда тринадцатое… Это же надо! Хорошо хоть не пятница…»
Он тщательно побрился, принял холодный душ, намеренно взводя нервы в положение «товсь», выпил чашку крепкого черного кофе и только тогда стал одеваться. Брюки, ботинки и свитер, предназначенные для этого дня, куплены в разных магазинах и в противоположенных частях города. Вместо пальто Олег надел сегодня потертую кожаную куртку, в ней одинаково удобно будет и бегать и стрелять: один пистолет – «четырехсотую» «Астру» – засунул за ремень брюк под свитером, а другой такой же висел под мышкой в кобуре. Очки с обычными стеклами без диоптрий, накладные усы и темный парик с кепкой довершали его сегодняшний наряд.
«Вполне!» – Олег кивнул своему отражению в зеркале, проверил запасные магазины в карманах и вышел из дома.
Через полчаса он затормозил около гаража, где дожидалась своего часа «машинка бога войны», припарковавшись неподалеку, обошел авто, попинав шины, и направился к двери.
– Это я, Шульце, – ответил он, когда на аккуратный стук из-за двери осведомились: кто это и что этому кому-то понадобилось в половине восьмого утра?
– Ну? – спросил Олег по-немецки, когда Кольб открыл дверь. – Вы готовы?
– Д-да… – выглядел поганец неважно: бледен как полотно, глаза тусклые, нижняя губа подрагивает.
«Не боец… Но с другой стороны…»
– Не надо бояться, – сказал Олег, стремительно превращаясь в фон Шаунбурга. – Вы же мужчина, дружище. И я все время буду рядом.
– Я не боюсь, – голос усталый, хриплый.
«Будем надеяться».
– Я в этом не уверен, – улыбнулся Олег, закуривая.
– Вы можете на меня положиться.
Боже, как жалобно прозвучало это заверение!
«Детский лепет… Но тебя, парень, никто силком в нацисты не тянул, не так ли?»
– Как там наш клиент? – спросил Олег, переходя к главному.
– Он спит, – промямлил Питер Кольб, и по его виску скатилась капля пота.
– Ну, раз спит, значит, жив, – усмехнулся Олег и положил руку на плечо собеседника.
– Жив, – как эхо повторил его последнее слово Кольб.
– Хорошо, – кивнул Олег, но руку с плеча Питера так и не снял. – Вы помните, что надо делать?
– Д-да… – выдавил из себя «подлый нацистский наймит». – Подъехать, остановиться, заглушить мотор, поставить на стояночный тормоз и уходить.
– Но не бежать! – поднял вверх палец Олег. Он снял-таки руку с плеча Кольба и мог теперь жестикулировать.
– Не бежать, – согласно кивнул Кольб.
– А где остановиться? – Этого задохлика следовало проверять все время – доверять такому, это, знаете ли, верх несерьезности.
– Там, где вы мне скажете, – пролепетал Кольб.
– Верно! – Олег снова положил руку на плечо Питеру Кольбу и заглянул ему в глаза. – Никакой отсебятины, дружище, а то яйца оторву и заставлю съесть. Ты мне веришь?
– Д-да…
– Вот и славно, – оскалился Олег, не разрывая, впрочем, зрительного контакта. – Нигде не останавливаться. Ехать аккуратно. Остановиться точно напротив двери кафе или, если не получится – напротив витрины. Я буду ехать за вами и подберу метрах в ста от авто. Но умоляю, Питер, не заставляйте меня быть жестоким!
13.02.36 г. 10 ч. 23 мин.
– А вот и наш друг, – Ольга сказала это настолько спокойно, что Виктор даже головой покрутил, но, разумеется, мысленно. А она… То ли, и в самом деле, нервы у нее железные, то ли актриса такая, что в образе даже о страхе забывает. Чужая душа – темный лес! Но с другой стороны: не психует, не мандражирует – за одно это ей спасибо полагается. Любая другая уже головой об стену в истерике билась бы. А этой все нипочем.
«Неординарная женщина… Есть женщины в замках альпийских! О! Почти Некрасов», – нервно ухмыльнулся Федорчук.
А между тем, месье Рур раскурил трубку и подошел к краю тротуара, лихорадочно высматривая такси. Но, как назло, машин на улице было мало, и ничего похожего в поле зрения не попадало. Во всяком случае, вот так вот, сразу. Виктор оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как отъезжает от тротуара коричневый «Барре» Сергеичева.
– Такси! – крикнул журналист и помахал в воздухе длинным черным зонтиком. – Такси!
– Будет тебе такси, только не голоси! – по-немецки сказала Ольга и закурила, наблюдая, как подкатывает к клиенту загримированный черт знает под кого и уже совершенно не похожий на себя Степан.
– Тебе его не жаль? – спросил Виктор, аккуратно трогая угнанный накануне Олегом шестицилиндровый «Делаэ 135».
– Ты знаешь, Витя, – по-русски ответила Ольга. – Я вчера встретила на улице Дали и Магритта.
– Того самого? Сальвадора? – Виктор увидел темный ситроен «Traction Avant», пристроившийся за такси «Сергеичева», и одобрительно кивнул. Ну что ж, никто ведь и не считал товарищей чекистов дураками. Ведут клиента. Причем ведут издали, чтобы заметить хвост, если и когда он вдруг возникнет у приятеля товарища маршала. Но они такой вариант, к счастью, предусмотрели, и Виктор держался «очень позади», но и Матвеев следил, чтобы его ненароком не потеряли.
– Того самого? – спросил Федорчук.
– Да.
– Круто! А Магритт? Фамилия знакомая, но вспомнить…
– Он художник-сюрреалист такого же уровня, что и Дали, а может быть, и выше. Дело вкуса.
– Ага, – сказал Виктор, чтобы что-нибудь сказать. – А ты его, стало быть, в лицо знаешь.
– Моя сестра защитила диссертацию на тему «Магический реализм Магритта и движение сюрреализма», а я ее редактировала.
– И к чему ты его вдруг вспомнила? – вот тут и сомнений быть не могло. Наверняка этот Магритт не просто так к разговору приплелся.
– Он прожил в оккупированной Бельгии всю войну, – Ольга выбросила окурок в окно. Голос у нее был ровный, но Виктор уже понял, что сейчас услышит. – Страдал ужасно. Даже краски стал использовать более темные.
– Тоже позиция, – не стал спорить Виктор.
На самом деле это было крайне больное место во всей их эскападе. Что есть минимальное зло, необходимое и достаточное для создания некоего гипотетического добра, и в то же время простительное перед ликом Божьим? Ольга права. Этот Магритт – будь он трижды гений – жил при немцах и не тужил. То есть тужил, разумеется, и, наверное, конфет своим детям купить не мог, но в то же самое время его, Виктора Федорчука, родные умирали от голода в блокадном Ленинграде. Виноват ли в этом Магритт? Виноваты ли украинские родственники Федорчука, пережившие в селах Полтавщины оккупацию, что другие его родственники гибли в боях или от истощения? Нет, наверное. Однако сейчас перед ним самим – перед ним, перед Олегом, Ольгой, Степаном, перед всеми ними – стоял выбор: смерть нескольких французов и какого-то числа советских военных и чекистов или… А вот в этом «или» и заключалась вторая большая проблема. Знай они наверняка, что все это не напрасно, было бы куда как легче. На душе, на совести, на сердце… Но ведь и не делать ничего нельзя, иначе зачем все? Вот и думай. Головой.
13.02.36 г. 10 ч. 42 мин.
Волей-неволей, а приходилось петлять и нарезать круги. Клиент всегда прав, не так ли? Так, и Матвеев, изображавший сейчас Сергеичева, выполнял распоряжения Реми Рура, которого, видно, кто-то успел научить, что и как делать по пути на рандеву с другом военной молодости. Они «добежали» до Сены, перебрались в Сите и затем по мосту Petit Pont на Rue Sain-Jacques, где месье Фервак приказал свернуть налево на Rue Dante…
«Что случилось на улице Данте?»[5] – но, сколько Матвеев ни ломал над этим голову, ничего вразумительного вспомнить не смог. Однако ощущение, что ответ вертится на языке, не проходило.
«Пся крев!»
– Направо, пожалуйста, – попросил пассажир, и Степан свернул на Rue Domat.
«Курвин сын!»
В зеркале заднего вида в очередной раз мелькнуло чекистское авто – Матвеев давно уже не сомневался, что это энкавэдэшники. Но это-то как раз понятно и принималось в расчет. Важнее – не «потерять» Витю и Олю, но и их автомобиль только что мелькнул на пределе видимости.
13.02.36 г. 10 ч. 45 мин.
Старший лейтенант госбезопасности[6] Борис Саулович Вул появился на Rue Maitre Albert еще в девятом часу утра. Прогулялся по четной стороне улицы, оставаясь все время в тени деревьев, без спешки выкурил сигарету, стоя на пересечении Maitre Albert и Lagrange, перекинулся несколькими скупыми репликами с сотрудником Торгпредства, сидевшим еще с ночи в машине, припаркованной около тридцать первого дома, и, наконец, устроился в брассерии, из окна которого видна часть улицы и вход в кафе «Веплер». Там посетителей пока не было, кафе открывалось только в одиннадцать, но два кандидата на кофе с круассанами уже слонялись в разных концах улицы, терпеливо дожидаясь открытия. И оба, уверенно можно предположить, – сотрудники французской контрразведки.
В пивной было пусто, Борис Саулович сел за столик у окна и, когда официант спросил подать ли ему пива, заказал distinguе – большую стеклянную литровую кружку – и картофельный салат. Не будешь же сидеть в пивной целый час, или даже два, и делать вид, будто не замечаешь недоуменных взглядов официанта? Вул закурил, стараясь держать весь стометровый отрезок улицы в зоне внимания, и отхлебнул из кружки. Пиво принесли очень холодное, пить его было необыкновенно приятно, хотя, казалось бы, какое пиво зимой?
«Но разве ж это зима?» – Борис Саулович затянулся и сделал еще один аккуратный глоток. Спешить-то некуда, а больше одного литра он себе позволить не может. Здесь и сейчас не может, а так…
Вул вырос в Горловке, там же еще до революции успел поработать в шахте, пока не случилось чуда, и старый Нахум Берг не взял его в ученики. Через год молодой кузнец превратился в одного из самых опасных уличных бойцов в городе. И выпить мог много. Даже сейчас, в сорок лет и с порченным пулей легким. Разумеется, не на посту…
Картофельный салат оказался хорош, приправлен уксусом и красным перцем, а оливковое масло вообще превосходно. Не забывая поглядывать в окно, Борис Саулович посыпал салат еще и черным перцем, взял кусок белого хлеба и обмакнул в оливковое масло.
13.02.36 г. 11 ч. 03 мин.
К кафе подъехало такси. Остановилось у тротуара. Борис Саулович напрягся, но все оказалось до обыденного просто. Заминка – пассажир в серой фетровой шляпе расплачивается с таксистом – и Фервак выходит из авто, а «Барре» трогает и медленно отъезжает, удаляясь от входа и оглядывающегося по сторонам журналиста. Его Вул знал в лицо, так как сам же и нашел по «просьбе» маршала и пригласил от лица старого друга на эту встречу.
«Ну, что же ты застрял! Не торчи, как… Входи!»
Но Фервак все стоит, как мишень на стрельбище, крутит башкой в шляпе с широкими полями, пускает из трубки клубы сизого, неохотно тающего в прохладном воздухе дыма, а по улице проезжают автомобили. Немного, но достаточно, чтобы сжечь последние нервы у человека, отвечающего за создание периметра. Грузовик с какими-то бочками, коричневая «Бенова», черный «Мерседес-Бенц», «Делаэ»… Но «Делаэ» неожиданно – резкий визг тормозов – как вкопанный останавливается всего в нескольких домах от кафе и из него выходит какой-то неуклюжий паренек в топорщащихся – «Да, что же у него там поддето?!» – брезентовых штанах, куртке из толстого сукна и шерстяной вязаной шапочке, скрывающей волосы и лоб. Почему Вул подумал, что это молодой парень? Почудилось что-то немужское в этом очкарике с брезентовым рюкзаком на плечах и футляром для какой-то большой трубы в руках.
«Не меньше метра…»
Парень помахал рукой шоферу и, перейдя улицу, скрылся с глаз, а «Делаэ» поехал дальше и вскоре свернул в переулок.
Вул вернулся взглядом к месту, где стоял Рур, но того на улице уже не было.
13.02.36 г. 11 ч. 05 мин.
Ольга пересекла улицу и, покачивая футляром – почти шесть кило, между прочим, вошла в подъезд дома, стоящего чуть наискосок от кафе. К сожалению, она не знала и не могла знать, что там за крыша у этого старого пятиэтажного дома, но по первому впечатлению высота и расположение здания гарантировали достаточно хороший обзор на небольшой дальности.
Войдя в фойе, она сразу же направилась к стеклянной выгородке, где при ее появлении ворохнулась тень.
– Madame, – тут же заговорила Ольга, стремительно приближаясь к консьержке, выглянувшей в свое оконце. – Avez‑vous une chambre a louer? A quel prix, s'il vousplaot? Ya‑t‑il de I'eau courante? Et du chauffage central? Oui? C'est chic. Merci bien, madame![7]
Она тараторила без перерыва, стараясь не дать вставить в свой бред хотя бы одно чужое слово. Консьержка – немолодая болезненного вида женщина – была совершенно ошеломлена, и единственное, что могла сделать и делала, – это лупать маленькими глазками. А Ольга все говорила и говорила, одновременно делая то, что ей нужно. Она положила свой тяжелый футляр на деревянную полку под оконцем консьержки, сразу же достала из кармана носовой платок и фляжку, в такой обычно держат коньяк или водку. Отвинтив колпачок, щедро плеснула из фляги на платок и потребовала тоном, не предусматривающим отказа:
– Вот, мадам! Понюхайте!
И консьержка купилась на этот детский трюк, выполненный, впрочем, весьма художественно. Она потянулась вперед – к платку, и все, что оставалось сделать Ольге, это, отставив флягу в сторону, прихватить женщину за затылок, а левой рукой прижать мокрый платок к ее лицу.
