В третью стражу. Техника игры в блинчики
«Стоит», – решил Степан, закуривая.
* * *Кто показал ему, Матвееву, новый сон, Морфей или Гипнос, вот этот вопрос интересовал Степана сейчас больше всех других. Но на него как раз и не было ответа. И теперь нельзя винить только сентябрьскую погоду – зарядившие почти на неделю дожди принесли с собой даже не прохладу, а мерзкую, промозглую сырость.
И расшалившиеся нервы тоже ни при чем. Последние дни, вопреки безумию творящегося вокруг кровавого карнавала гражданской войны, Матвеев напряженно работал, находя удовольствие в самом процессе дообеденных разговоров с самыми разными людьми. А вечером… Вечером собранный материал ложился на бумагу. И плевать, что большая часть никогда не будет опубликована – понимание корней происходящего и места недавних событий в Большом Уравнении формируемой реальности стоило дороже, чем эфемерная журналистская слава.
Степан закурил, наконец и, прищурившись, попробовал восстановить в памяти оставивший такое приятное «послевкусие» сон. Усилий не потребовалось – сон всплыл во всех деталях, едва только Степан этого захотел. И вспомнилось сразу все: от и до…
…огромный амфитеатр университетской – в этом Матвеев не усомнился – аудитории заполнен до отказа. Кое-где слушатели сидят даже в проходах – на складных стульчиках и портфелях. А то и просто на ступенях. И все они напряженно, до звенящей тишины в переполненном людьми зале, слушают человека за лекторской кафедрой. Внимание такого рода многое говорит опытному человеку, а профессор Матвеев не просто искушен в подобного рода символических аспектах науки, он, можно сказать, стал за годы своей карьеры в этом деле экспертом. Тем более любопытным оказалось для него узнать, что за «гуру» здесь завелся, и где это – «здесь», между прочим?
Однако разглядеть лицо лектора никак не удается. Что-то не пускает Степана. Не дает не только приблизиться к лектору, оживленно вещающему на переставшем вдруг быть понятным немецком языке, но и сфокусировать взгляд так, чтобы сложить из отдельных элементов понятную картинку. Восприятие, хоть ты тресни, распадается на яркие детали… Высокий рост, грива зачесанных назад седых, пожелтевших от старости волос, тяжелая трость прислонена к кафедре – все это не хочет срастись, слиться в целостный образ, разжигая любопытство все сильнее и сильнее.
В надежде получить хоть какой-то ответ на жгущий вопрос Матвеев заглядывает в студенческие конспекты. Но тщетно – скоропись из-под пера студиозусов расшифровке не поддается. Но из одного портфеля, небрежно брошенного возле скамьи, торчит верхняя часть обложки какой-то книги.
«Баварская республика. Мюнхенский государственный университет имени Фритца Розенталя. Доктор философии, профессор Себастьян фон Ша…»
А с залива дует ветер, пронизывающий даже бесплотную сущность до иллюзорных костей. Матвеев чувствует себя неуютно среди холодного гранита набережных, так похожих на ленинградские, но в то же время неуловимо чужих. Одинокие прохожие, спешащие вырваться из царства торжествующих воздушных масс, прячась от последствий антициклона по магазинам и барам, да редкие автомобили, разбрызгивающие из-под коле с мутные капли городских луж – все незнакомо. Не свое.
Грифельно-серые волны бьются о стенку набережной и снова, в бессильной попытке пробить себе дорогу, накатываются, чтобы отступить. Отступают, собираются с силами и снова идут на штурм. Ветер-подстрекатель грубо ускоряет их движение к неизбежному концу.
Ощущение холода и одиночества усиливает мокрый кусок газеты: прилип непонятно как к парапету набережной и на одном «честном слове» держится, вопреки всем законам природы. Расплывшиеся буквы почти не читаются, лишь некоторые фрагменты чудом уцелели, их можно сложить в нечто осмысленное: «Сегодня ….адцатого …бря в Стокгольмe… состоялось …ручение прем… …мени Астрид Линдгрен за 200… … удосто… …кая писательница Екатерина Альб… – Николова, автор книг…
И тут ветер, не справившийся с газетой, подхватывает невесомое тело Матвеева и уносит куда-то в непроглядную черноту, где, казалось, солнечный свет только что умер, и нет ничего, что могло бы его заменить.
«Где я? – банальный вопрос обрел иной смысл в отсутствии света и звука, в пустоте, казавшейся бесконечной. – Отчего так темно?» Окружающий мир будто бы исчез и взамен… Взамен не осталось ничего, на что можно было бы опереться, пусть не физически, а хотя бы взглядом или эхом – отражением звука.
«Наверно, я умер, – без гнева и печали думает Матвеев, – а вместе со мной ушло в небытие все то, что меня окружало. Отчего же нет страха? Наверно, я и вправду умер…»
Но, словно в ответ на его слова, откуда-то снизу, из глубины – если, разумеется, у тьмы есть глубина, – пробивается слабое, едва различимое для «глаз» сияние. И постепенно – быстро или медленно? – оно усиливается, крепнет, захватывает все больше пространства… и как-то сразу останавливается. Теперь полусвет плавно переходит в полутьму, и на границе его, на самом краю сцены, стоят двое – мужчина и женщина. Немолодые, возможно даже, старые, но удивительно красивые в органично смотрящемся гриме не зря и со вкусом прожитых лет. С тем, особым стариковским шармом, какой бывает только у аристократов и состоявшихся людей искусства.
Взявшись за руки, они кланяются залу, а тот в ответ взрывается неистовыми аплодисментами. Резкий переход от тревожной тишины к потоку звуков, казалось, идущих отовсюду, оглушает Матвеева. Когда же он приходит в себя, сцена пуста, а величаво разошедшийся занавес открывает огромный белый экран, и – выше, большими буквами на широком транспаранте, надпись: «Ретроспективный показ фильмов Виктории Фар и Раймона Поля».
Смена декораций происходит мгновенно и без видимых причин, оставляя запоздалое сожаление – «Эх, а кино-то посмотреть так и не дали!» – бессмысленным. Тем более что картина, открывшаяся взгляду, достойна самого лучшего фильма – Матвеев увидел себя. Постаревшего… Нет, неверно! Чего уж там! Он глубокий старик, в инвалидном кресле, которое катит высокая женщина средних лет со смутно знакомыми чертами лица. Наталья? Фиона? Не важно. Главное – на закате жизни он не остался один.
А улицы, по которым везут Степана, носят названия, вызывающие странный отклик в душе. Как так? Надписи на табличках знакомы, и их череда говорит только об одном – это Амстердам, но вот облик города противоречит убеждениям памяти. От бесконечных рядов малоэтажных домов с выкрашенными в разные цвета фасадами, узости мостовых и тротуаров не осталось и следа. Иным, новым, было все.
Узкие улочки превратились в широкие проспекты, дома подросли как минимум втрое и перестали прижиматься друг к другу как сироты в холодную ночь. Площади просторнее и украсились совершенно незнакомыми скульптурными композициями. Памятниками и образцами современного искусства – рассмотреть подробности не получается, главное – не отстать от себя самого, не потерять из виду согнутую временем и болезнями фигурку в предпоследнем в жизни транспортном средстве.
Женщина, катившая по улицам кресло с постаревшим Матвеевым – «Жена? Вряд ли. Дочь? Скорее всего, но откуда?» – вдруг останавливается, повинуясь его властному жесту. Поворот головы, гримаса крайнего изумления и попытка старика встать – все говорит о том, что происходит нечто из ряда вон выходящее. Если, разумеется, Матвеев еще в своем уме. Нет, он не спятил и не впал в детство, поскольку это «что-то» – настолько поразившее воображение старика – всего в двух шагах, за столиком летнего кафе.
Там, оживленно переговариваясь, усиленно жестикулируя и явно о чем-то споря, сидят трое мужчин. Степан вглядывается в двоих, – их лица он видит, – и понимает, что так взволновало его состарившееся альтер эго. Тридцатилетний Витька Федорчук что-то яростно доказывает такому же молодому Олегу Ицковичу. Третий собеседник, неузнанный со спины, судя по мелко вздрагивающим плечам, безудержно хохочет. Но вот он поворачивается, утирая рукавом пиджака выступившие слезы… Четверть… Профиль…
«Мило, – покачал головой Степан. – И весьма поэтично… но почему бы и нет? Кто сказал, что наша одиссея обязательно должна закончиться плохо? Может ведь случиться и наоборот?»
Глава 1
Барселона
Хроника предшествующих событий
9 июля 1936 года: начало военного мятежа в Испании и Испанском Марокко[1]
10 июля 1936 года: премьер-министром правительства Испанской республики стал левый либерал Хосе Хираль. Объявлено о выдаче оружия рабочим отрядам из государственных арсеналов.
11 июля 1936 года: Австрия и Германия подписали договор, усиливший влияние Германии в Австрии.
11 июля 1936 года: выступления военных мятежников в Мадриде и Барселоне подавлены верными правительству частями и вооруженными отрядами рабочих.
14 июля 1936 года: в Испании, в Бургосе, создана Хунта национальной обороны – правительство мятежников во главе с генералом Санхурхо.
17 июля 1936 года: национализация оборонной промышленности во Франции.
17 июля 1936 года: в Испании мятежниками захвачена Севилья и прилегающие к ней районы Андалусии, а также города Кадис и Алхесирас. Начата переброска верных генеральской хунте частей из Испанского Марокко.
20 июля 1936 года: подписана конвенция в Монтрё, передавшая проливы Босфор и Дарданеллы под полную юрисдикцию Турции.
20 июля 1936 года: в Германии введена обязательная двухлетняя воинская служба.
20 июля 1936 года: в Мадриде подписан договор о дружбе и взаимопомощи между Испанской республикой и СССР.
24 июля 1936 года: правительство СССР в своем официальном заявлении выразило полную поддержку республиканцам в Испании и объявило об отправке на помощь законному правительству Особого Экспедиционного корпуса Красной Армии.
28 июля 1936 года: правительство Франции отвергло предложения британского МИДа о политике «невмешательства» по отношению к происходящим в Испании событиям.
29 июля 1936 года: армия мятежников под командованием генерала Франко захватила город Бадахос. Южная и северная антиреспубликанские группы войск соединились, создав единый фронт.
Август 1936 года: Э.Хемингуэй написал рассказ «Снега Килиманджаро».
1–16 августа 1936 года: Олимпийские игры в Берлине не стали рекордными по числу стран-участниц. Массовый бойкот, объявленный по инициатив, созванной в Париже в июне 1936 года Международной конференции в защиту олимпийских идей, поддержали более двадцати стран. Лишь 31 государство направило своих атлетов в Берлин.
4 августа 1936 года: правительство Греции вводит в стране военное положения с целью предотвращения всеобщей забастовки.
11 августа 1936 года: а Китае гоминьдановские войска во главе с Чан Кайши впервые с 1926 года входят в Гуанчжоу.
26 августа 1936 года: подписан англо-египетский договор, упраздняющий протекторат Великобритании на всей территории, кроме зоны Суэцкого канала и оформляющий союз двух стран сроком на 20 лет.
28 августа 1936 года: правительство Хираля уходит в отставку. Мятежники подошли к Мадриду на расстояние пятидесяти километров. Новым премьером становится левый социалист Ларго Кабальеро.
30 августа 1936 года: высадка передовых частей Особого экспедиционного корпуса Красной Армии в порту Хихон (Испания).
1–8 сентября 1936 года: Лондонская конференция Лиги Наций по «Испанскому вопросу». Закончилась безрезультатно. К режиму «невмешательства» кроме Великобритании присоединились Австралия, Австрия, Британская Индия, Греция, Иран, Италия, Канада и ряд других небольших государств – членов Лиги Наций.
1. Ольга Ремизова / Кайзерина Альбедиль-Николова, Испания, 3 сентября 1936 года
То, что случилось – случилось. Произошло. Но карты могли лечь и иначе…
Комбинаторика, – говорит Степан, – могучий инструмент творения.
«Наверное, он прав… Возможно… Может быть…»
Сколько вариантов предлагает карточная колода? Много, очень много, немыслимо много… Ольга не помнила сколько, хотя кто-то – в ее прежней жизни – ей об этом, кажется, рассказывал. Впрочем, это был взгляд математика, а Кайзерина – или это все-таки была Ольга? – мыслила несколько иначе. В ее представлении количество раскладов зависело и от того, кто ту колоду тасовал.
«А если не карты, а, скажем, кости?»
Шесть кубиков, у каждого из которых шесть граней… А если жизнь? Вся эта колоссальная, невероятной сложности конструкция… На каком уровне не посмотри: атомарном ли, биологическом, не говоря уже о социальном, – везде найдешь такое изобилие возможностей, что куда там рулетке казино!
Кайзерина отвлеклась, задумавшись «о превратностях судьбы», и вздрогнула, когда – почудилось над самым ухом – грянул выстрел.
«Черт!» – но получилось лучше, чем можно было ожидать. Несколько пар внимательных глаз увидели ее «испуг». Увидели и запомнили. А стрелять она отказалась. Винтовку в руки брать даже не захотела.
– Нет, – ответила она на предложение Табиты Рамос. – Оно… Она тяжелая, – Кайзерина прищурилась, рассматривая армейский «энфильд». – И к тому же я журналистка… Нонкомбатант… Вы понимаете?
На нее посмотрели с презрением.
«Буржуазка… трусиха… аристократка гребаная…»
Маленькая женщина, одетая в мешковатые мужские штаны, и с револьвером на поясе тоже прищурилась, рассматривая Кайзерину, «оправдывающуюся» перед Табитой. Сейчас она совсем не походила на ту Герду, с которой Ольга познакомилась в Париже еще в апреле[2]. Та Герда носила модную шляпку, ходила на высоких каблуках и умело пользовалась косметикой. Тонкие черты суженного к подбородку лица, большие красивые глаза и облик женщины-девочки, едва ли не подростка – изящный, притягательный, полный эротического подтекста. Очень немецкий облик, если знаешь, о чем речь. Берлинский… Как бы намекающий на порок. Но, возможно, и парижский, на порок отнюдь не намекающий, потому что принятое в обществе пороком не является. По определению.
– Испугалась? – спросила Герда, кладя руку на «лейку», висевшую на шее. Сам аппарат болтался чуть ниже небольших грудей, топорщивших оливкового цвета мужскую блузу.
– И не вздумай! – покачала головой Кайзерина, доставая из кармана сигареты. У нее на дорожной юбке накладные карманы, как на офицерском френче, весьма удобная вещь: всегда есть куда положить сигареты и спички. – Будешь?
– Буду, – Герда подошла и спокойно взяла из пачки сигаретку. На красивых губах блуждала улыбка, глаза сияли. – Хороший выйдет снимок, – кивнула она на женщин, стоявших в очереди к огневому рубежу, и закурила.
«Испанские женщины учатся стрелять из винтовки… не снимая каблуков».
– Да, – согласилась Кайзерина. – Хочешь, пристрою в Вене?
– Не надо, – качнула головой маленькая Герда. – Я печатаюсь только в ''Ce Soir".
«В этот вечер, – машинально перевела на русский Ольга. – Простенько и со вкусом…»
Было жарко, пахло солью и горячим песком. Стрельбище – небольшая лужайка с пожелтевшей от зноя травой – находилось почти на берегу моря.
Выстрел. Выстрел. Еще…
«Интересно, – подумала Ольга, медленно, с наслаждением, затягиваясь и наблюдая из-под полуопущенных ресниц, как стреляют испанские дамочки. – Интересно, а как здесь было тогда?»
Мятеж вспыхнул 9 июля. Девятого, а не семнадцатого, как случилось в ее прежней жизни. Но дело не в датах, хотя разница в восемь дней тоже кое о чем говорит, дело в другом. Девятого здесь стреляли. Говорят, в Барселоне были нешуточные бои, и то, что легитимисты город удержали, скорее чудо. Однако задумалась Ольга не об этом. Думала она об Олеге и Степане, которые оба два именно в Барселоне и встретили начало гражданской войны. Впрочем, не так. Если честно, о Степане Ольга вспомнила не сразу, а чуть погодя, потому что думала она на самом деле только об Олеге.
«Олег…»
Самое интересное, что не выгони он ее тогда из Испании, девятого она бы тоже оказалась в Барсе… Но не сложилось: приехала четвертого, уехала шестого. Однако в памяти, в ее странной – «легкой» – памяти, ничего не пропускающей, но многое скрывающей до времени в жемчужных туманах «как бы забвения», в этой вот «девичьей» памяти Ольги-Кайзерины та история начиналась едва ли не на неделю раньше…
* * *А-а-а… я улетаю… и к вам не вернусь…
Сон приснился по пути из Бургаса в Ираклион, где они должны были пересесть на итальянский пароход, идущий в Мессину. Приснился, оставив странное ощущение в груди и породив еще более странные мысли. Особенно запомнился полет…
А-а-а… я улетаю… и к вам не вернусь… – она выворачивает руль, и «майбах» срывается с полотна шоссе, – устремляясь в свой первый и последний полет… к солнцу, стоящему в зените, в голубизну неба и… в темную синь моря…
Проснулась сама не своя, но потом подышала носом, подумала, выкурила пахитосу и пришла к выводу, что все нормально. Никто ведь ее еще не преследует и не стреляет по «майбаху», да и «майбаха» никакого у нее пока нет. Но обязательно будет и не потому, что ей так хочется «полетать», а потому, что идея хорошая. Богатая идея: красивая машина для красивой женщины… Очень даже!..
«Нас пугают, а мне… не страшно».
И правда – страха не было. Колыхнулось что-то в самом начале и ушло – как… утренний туман. Она даже не удивилась, привыкла потихоньку: за полгода-то как не привыкнуть.
Кейт поднялась на палубу, оставив Вильду досыпать, постояла у ограждения фальшборта, глядя на море и встающее над ним солнце.
«Странно, – думала она, подставляя разгоряченное лицо ветру, выудив из кармана летнего пальто небольшую – всего-то двести граммов – серебряную фляжку. – Добро бы одни ужасы снились…»
Но снилось разное. И, обдумав сновидения еще раз – на трезвую голову, так сказать, – Кейт решила: «не стоит зацикливаться», – и выбросила весь этот бред из своей чудной во всех отношениях головы. Красивой, умной, умеющей целоваться, петь под гитару и сквернословить, очаровывать и испепелять взглядом, и много еще на что способной. Выбросила и забыла, совсем. Как отрезало. И не вспомнила до самой Барселоны, куда прибыла четвертого июля, отправив Вильду из Таранто морем в Геную, а оттуда уже – «рукой подать» – поездом до Мюнхена.
Вильда уехала. Ее и уговаривать не пришлось. «Девушка» загорелась вдруг идеей проявить самостоятельность и, раз уж так получается, – посмотреть заодно, в смысле по дороге, все эти – или пусть только «некоторые из» – замечательные города и городки северной Италии, с весьма увлекательными для читающей публики названиями: Парма, Верона, Брешия или, скажем, Бергамо…
Уехала… А Кайзерина продолжила свой путь в Испанию. И вечером четвертого обнимала уже, сгорая от страсти и изнемогая от нежности, своего «кузена Баста». Потом пришла ночь – жаркая, каталонская, – плывущая огромной ленивой птицей. Ночь бродила в крови хмелем любви, наполняя тела и души желанием, опьяняя, сводя с ума и напоминая двум грешникам в истинно католической стране, что есть настоящий Рай.
– К утренней мессе мы не пойдем, – улыбнулся на ее, весьма поэтическое, описание их «буйства» Себастиан. – Как думаешь, Кисси, обойдутся они без двух еретиков?
Днем – уже пятого – они гуляли по городу вдвоем, а потом и втроем, но и тогда она ни разу не вспомнила о странных снах. Да и с чего бы вдруг? Ей было удивительно хорошо, легко и весело, так зачем углубляться в психоанализ? Смеялись как дети. Степан рассказывал «настоящие» английские анекдоты…
С чего же вы решили, сэр, что ваша жена умерла?
Видите ли, сэр, она и раньше была холодна, но хотя бы не пахла…
«Мило…»
Лошадь рассказывала вам, сэр, что получила степень бакалавра в Оксфордском университете?
Да, сэр.
Не верьте. Она все врет!
«Очень мило…»
– Как, кстати, развивается твой роман с товарищем Рощиным? – неожиданно спросил Баст и посмотрел на Кисси поверх стакана с белым вином. Трезво посмотрел, смягчив серьезность вопроса лишь улыбкой и выбором лексических единиц.
– Развивается… – Кейт пригубила вино. Оно было выше всех похвал, хотя, казалось бы, ей ли, уроженке одного из лучших в мире винодельческих районов, восхищаться чужими достижениями?!
– А именно? – Баст был вполне невозмутим.
– Проклюнулись через месяц и предложили встретиться. Я бросила им горсть вшей и предложила подумать о чем-нибудь другом.
– Ну и? – подался к ней Степан.
– А ничего! – улыбнулась она «рассеянно» и сделала еще глоток. – Куда они денутся после таких откровений? Информация, как мы и договаривались, весьма разнообразная, но о том, кто им ее поставляет и почему, судить трудно. Этакий собирательный образ… – усмехнулась она, «переходя к делу»: – Не коммунист, но антифашист… не военный, но кто-то имеющий серьезные источники в военном министерстве… Не женщина, разумеется… Такой ужас им и в голову не придет. С креативностью-то у господ товарищей не так, чтоб очень. Думаю, сейчас, когда вернусь в Австрию, снова предложат встретиться. Уж больно от меня им жирные куски перепадают.
– Тебе что-то не нравится? – прямо спросил Матвеев, вполне оценивший и иронию, и все прочее. С ним-то Кайзерина всех тонкостей своего отношения к Сталину и компании ни разу, кажется, не обсуждала, вот он и насторожился.
– Не многовато ли мы им дали? В смысле даем? – вопросом на вопрос ответила Кейт и бестрепетно встретила твердый взгляд Степана.
– Да нет, – покачал головой Баст. – Я думаю, в самый раз. Витя ведь почти то же самое англичанам слил, а мы со Степой через Португалию – американцам. Так что паритет соблюден…
– Ну, разве что…
А вот ночью…
– Сны, – сказал Баст, выслушав ее рассказ. – Сны снятся всем. Нет, нет! – остановил он ее. – Я все правильно понял и говорю именно о таких, особых, снах, как у тебя, – он потянулся к прикроватному столику и взял из раскрытого портсигара сигарету. – Мне снится, Степану – только он никому не рассказывает – Витьке Федорчуку…
– Татьяне тоже, – припомнила Кейт один случайный разговор.
– Ну, вот видишь! – Баст закурил и снова посмотрел на нее. – Возможно, это что-то значит, а может быть, и нет. Случайность или целенаправленный поиск закономерностей там, где их нет? Игра просвещенного разума… Мы ведь знаем, что происходит и что может из-за этого случиться с каждым из нас и со всеми вместе.
– Тебе налить? – спросил он, вставая с кровати.
– Налей.
У Баста была фигура настоящего спортсмена. Широкие плечи, мускулистая спина, крепкий – «мужской» – зад и длинные с выраженными структурами мышц ноги. Германский бог… Но он, и в самом деле, мог бы представлять лицо хоть Третьего рейха, хоть седой германской старины. Die blonde Bestie – белокурая бестия…
– Я в мистику не верю, – сказал он, не оборачиваясь, но ей показалось, что Баст улыбается. Не ей. Сейчас не ей, но улыбается.
Стоит у стола, пуская через плечо сигаретный дым, разливает по бокалам каталонскую каву, улыбается и говорит:
– Понимаешь, не могу себя заставить. Не верю я во все эти сказки, хоть и было что-то у нас у всех… – он обернулся и улыбнулся уже ей, не вынимая изo рта дымящуюся сигарету. – Я имею в виду при переходе, – и посмотрел прямо в глаза, приглашая включиться в обсуждение ею же самой поднятого вопроса.
Но Кейт на «провокацию» не поддалась. Сидела на кровати, по-турецки скрестив ноги, пускала сладковатый дым из зажатой в зубах пахитоски, но от комментариев воздерживалась. Ей просто хотелось послушать, что скажет он. А свое мнение она могла выдать и позже, хотя пока его, этого мнения, у Кайзерины как раз и не было. Любопытство было, любовь – ну, да, кажется, все-таки была, а вот положительного мнения не имелось.
– Все можно объяснить и без мистики, – Баст не стал «настаивать»: не хочет, значит, не хочет. – Мне вот тоже тут на днях сон приснился. В стиле старых советских фильмов. Ну, не совсем старых, а так, скажем, шестидесятых-семидесятых годов. «Щит и Меч», «Семнадцать мгновений весны», «Майор Вихрь»… Представляешь?
– Представляю, – она благодарно кивнула, принимая бокал, и тут же сделала глоток вина. – Чудо! Что это?
– Бодега «Реймат», сухое… очень сухое, – улыбнулся Баст и тоже пригубил вино. – И в самом деле, хорошее.
– Так что там со сном? – вернулась Кейт к теме.
– А! Забавный, знаешь ли, – и Баст сделал рукой в воздухе какое-то замысловатое движение, словно попытался выразить этим абстрактным жестом свое отношение к приснившимся обстоятельствам. – Комната… Вернее, школьный класс, сваленные в углу парты, стол канцелярский с лампой под стеклянным абажуром… Прямо посередине помещения… А за ним, то есть за столом – спиной к окну – человек в советской форме… четыре шпалы…
