С точки зрения вечности. Sub specie aeternitatis

Юра расхохотался, и она засмеялась, радуясь его смеху.

– Ты – упрямая, упрямая, упрямая, – повторял он и целовал, целовал, целовал…

Марина вернулась в комнату в прекрасном настроении, едва шагнула на порог и уже рассмеялась: на полу лежали его перчатки.

Лиля заторопилась уходить. В коридоре они столкнулись.

– Ну, что, сам нашёлся? – спросила Лиля, с высоты своего роста заглянув Маринке в лицо.

– Нашёлся! – улыбнулась Марина обворожительно.

– Желаю не потерять!

Лиля гордо проплыла мимо, а Маринка показала ей вслед язык и вскочила в комнату. На глаза ей попался голубой шарф. Она подхватила его, обмотала вокруг шеи и рассмеялась.

– Чему смеёшься? – спросил Резников.

– Вспомнила, как чуть тебя не задушила.

Девушки тоже заулыбались. Видно, Василий успел им уже всё рассказать.

– Штё?!

– Ох, паря, не миновать тебе за твои проделки штрафных работ! Мишка у нас строгий. Готовься!

В ответ он неожиданно сильно взъерошил ей волосы. В другой момент Марина рассердилась бы за такую фамильярность, но сейчас, будучи благодарна ему в глубине души за мир с Юркой, она подумала: «А не такой уж он противный, этот Резников!» и уселась за стол с остатками роскошного чаепития. Но позже вечером она всё-таки не преминула внести ясность:

– Кать, а что у нас Резников тут делает? Чего это он повадился?

– Ну-у…

– О нём идёт дурная слава: и выпивка, и девочки-малолетки, и в институте нашем он каким-то чудом зацепился. И вообще взялся неизвестно откуда.

– Всё известно. Никакого чуда, он просто не хочет всем рассказывать. Он на самом деле очень умный, у него только вид такой…

– Всё равно, нам-то оно зачем? Приходишь – сидит. Я его не приглашала.

– Я тоже, если тебя это интересует, но не выгонять же его, если он уже пришёл?! Тем более… я думаю, если он попадёт в хорошие руки, у него ещё есть шанс исправиться.

– Перевоспитываешь? Тебе что – больше делать нечего?

– Марина, ну, почему б не дать ему шанс? В человеке всегда надо видеть лучшее. Ты же вот Юрке решила дать возможность…

– Ну, ты, мать, сравнила! Пирогов – классный парень. Просто некоторые барыши, не будем уточнять кто, очень хотят нас поссорить, – некоторое время она жевала молча, что-то обдумывая, потом сообщила, сменив гнев на милость: – Ладно, так и быть, перевоспитывай, может, и впрямь, что-то путное выйдет… но только когда меня нет дома!

Глава шестая. В гостях у Кати

– Семья – это да, семья – это ценность, я её не отвергаю. Это дело особой важности – ячейка общества, как никак. Если она удалась – это счастье, тихое, уютное, одним словом, семейное. Так что семью я признаю и одобряю. Ну, что – ты удовлетворена?

– А дети? – красней, выговорила Катя. Он чуть-чуть переменил позу, вынырнув из глубокого мягкого кресла, и как-то боком, как-то не так взглянул на неё.

– Дети? Замечательно! Дети – это вообще прелесть. И если ты стараешься под меня подкопаться, – опять тот же мимолётный взгляд, – то совершенно напрасно, в этой области я непреступен, как твердыня. Дети – это и есть семья, и счастье, и всё такое прочее, но… не для меня.

– А что же для тебя? Любовь?

Он как будто слегка удивился, а Катя уже вообще утратила способность удивляться с тех пор, как этот странный, всё более занимающий её человек появился в её квартире в Солнечногорске и так привольно, так беззаботно расположился в кресле у неё в комнате. Один Бог да мама знает, как она волновалась, готовясь к этой встрече. Знакомить с родителями она его пока ещё не собиралась, и вот они одни. Нет, вовсе не причуд его она боялась – теперь она уже была к ним более чем снисходительна. Она волновалась оттого, что не знала, не могла предугадать, как всё у них будет и будет ли, и если уж да, то лучше бы поскорее, а то играет с ней, как кошка с мышкой – то отдалится, то приблизится. И ещё: они непонятным образом поменялись местами: вот она замерла, как ученица перед дотошным экзаменатором в ожидании того самого каверзного вопроса, на который она не сможет дать ответ. А он пришёл, уселся – спокойный, мирный, домашний и такой диковинный, и его длинные, как у музыканта, пальцы трепещут перед глазами, меняя привычное на незнакомое, разрушая границы, растирая привычный мир в лёгкий порошок. А что взамен?

– Любовь? – повторил он. – Милая моя девочка… да я не знаю, что это такое. Ты видела её?

– А ты?

– Я никогда не любил.

– Да?

Её глаза радостно вспыхнули, но он не смотрел в её сторону.

– Понимаешь, – начал он, сам удивляясь своей готовности отвечать, – я часто увлекался и увлекаюсь. Возможно, что вокруг это и называется любовью. Все любят так. Я знаю, обо мне говорят, да ты, наверное, сама слышала… Многое верно. Откуда они узнают? Я, впрочем, из этого не делаю секрета. Вот ты, конечно, меня осуждаешь, и связалась ты со мной из благих побуждений. Но, может быть, ты не права, когда думаешь, что всё моё – плохо. А ты знаешь, как хорошо? Да и молодость – она только однажды. Я не для оправдания. Ты сегодня вялая какая-то, не нападаешь, не читаешь наставлений, а мне иногда интересно тебя послушать.

Его выпад остался без ответа. Голосом любопытной девчонки она продолжала гнуть своё:

– Значит, ты в любовь не веришь?

Он вдруг вскочил и своей рысьей походкой обошёл комнату, потом присел рядом. Глаза привычно сузились, а на губах заиграла усмешка – видимо, быть серьёзным ему надоело. Чуткие пальцы коснулись её руки, и Катя, вся вздрогнув от этого прикосновения, услышала:

– Я не верю, я верую, как веруют в то, чего никогда не видели. Где-то есть, да не про нашу честь.

Он хотел опять вскочить, но Катя удержала.

– Погоди… Ну, а как же ты тогда говорил – семья?

– Ах, да. Ну, семья – это и есть то счастье, та безобидная замена, которая даётся нам, простым смертным, вместо любви. Тут вовсе и не любовь в точном понимании этого слова главное, а уважение и взаимоприязнь. И всё – финита ля комедия! – со смехом заключил он и поднял руки, а затем наклонился к ней близко-близко, так, что шальные глаза затопили всё, и прошептал:

– Не слушай меня, Катя, живи сама. И не верь мне, я и сам себе не верю. Может быть, завтра или через час я наговорил бы тебе чего-нибудь другого. Другой бы не признался, а я тебе признаюсь, только этому и верь.

– Как это? – изумилась она.

– Как это, как это, – передразнил он, очутившись уже у двери, – это так, что засиделся я у тебя. Во-вторых, ты не поп, а я не на исповеди. Ты меня взялась перевоспитывать, вот и давай, побольше говори, поменьше меня слушай, а то ещё получится у нас всё наоборот, тогда твоя Маринка мне за тебя даст! Ну, прощай. Хорошо у тебя. Надеюсь, мы ещё встретимся, поговорим о смысле жизни.

– Да, ты приезжай ещё, я по выходным…

– Ты меня приглашаешь?.. Хотя пустое это занятие, если откровенно – говорим мы, говорим, а смысла в нашей жизни от этого не прибавляется.

Сказав это, он не без интереса наблюдал, как что-то упорхнуло из её глаз, лицо как-то сразу сникло и опустело. А он стоял совсем рядом, и чтобы напомнить ей об этом, снимая куртку, потянулся к вешалке двумя руками, таким образом, заключив Катю в просторные, но всё-таки объятия. Сработало на все сто: она вспыхнула и вытянулась в струнку. И он, ощущая, вдыхая этот знакомый, нарастающий в ней жар, спросил игриво:

– Может, мне и поцеловать тебя можно?

– Да, – вдруг отважно согласилась Катя.