Отражения

Мугам продолжался, ненавистный певец пел, на грядках кричал петух и ему вторили фальцетом. Потом мама назидательно тихим голосом сказала:

– Перестань гримасничать, он, между прочим, родственник наш маштагинский.

Когда мама говорила тихим голосом, я всегда становился послушным. Мне казалось, что у нее опять болит сердце. Вспоминал, как отец просил нас беречь маму. Я замолкал, начинал просить небеса, чтобы маму мою не трогали. Но тогда, услышав тихий голос мамы, почему-то не мог успокоиться. Словно знал, что ханандэ этот дан мне на долгие годы.

" Ну и умолк бы, почему бы вам, маштагинцам, его не унять, чего ради в телевизор залез. Пел бы в Маштага, и баста".

Потом вдруг в какое-то мгновение я почувствовал, что мугам начал меня пробирать, схватив, швырнул оземь на лопатки. Хриплый голос певца "аман, ярым!" звучал внутри меня. Проходя сквозь меня, как бы через фильтр, очищался, отдавался в душе такой болью, что тоже хотелось прошептать "аман".

Прочь, прочь, прочь, гнал я вон из себя пробирающий меня до дрожи голос певца. Мне надо на футбол, я должен забить гол Ференца Пушкаша.

Прочь, прочь, прочь, – говорил я этому певцу и лет через двадцать, когда увидел его вживую, вне телевизора, в Губернаторском садике перед филармонией.

Мамы с отцом моим уже давно не было, мне было вовсе не до мугама. Я вышел из редакции, в Губернаторском саду перед филармонией, на "сходняке" музыкантов, где они нанимались на свадьбы, увидел вдруг и сразу же узнал моего "учителя" мугама, маштагиского ханандэ, раньше родственника, а теперь нет, раз уж нет мамы. Он сидел на скамейке, ждал клиентов.

– Не-ет, – сказал я себе, – сегодня к тебе не подойдут, тебе, маэстро, или как тебя, там, ханандэ, сегодня не повезло. Не твой день, земляк, ты встретил меня.

Я мыслями гнал прочь от него всех возможных "покупателей". Как-то не по себе было, мамы с отцом, совсем еще не старых, мамы так вообще, уже нет, а этот старец, мучитель юности моей, все еще поет. Все бабки делает. Я приделал ему муху.

"Так, так, сняли протез, резко сжали челюсти, сморщился нос, свел брови. Все, муха готова"

Сделать муху, это было из детства.

– ДядьСаша, сделай муху, – просили мы беззубого старика; то ли сторожа поселкового парка культуры и отдыха, то ли садовника, а может, просто бомжа. ДядьСаша всегда был в парке, сидел себе в тени, недалеко от скульптурной композиции, на которой Ленин со Сталином сидят на скамейке.

Муху делал он по настроению, сжимал беззубые челюсти, щурил, "видавшие смерть" и войну глаза, на заросших щеках появлялись ямочки, он жужжал, и при небольшом воображении, действительно, становился похожим на гигантскую муху.

Однажды, когда ДядьСаша, по нашей с Генкой просьбе, сделал муху, я увидел проступившие слезы на его зажмуренных глазах. Эх, что нам стоило оставить ему наши гроши, выданные на школьный завтрак. Просто оставить на скамейке, он бы нашел.

Теперь я и сам могу с легкостью сделать своим внукам муху. Платой был бы детский восторг. Но не делаю. Беззубость скрываю, да и не такой обаяшка, чтобы рожи корчить. И уверенности в том, что живу правильно, нет.

Муха ДядьСаши при его сжатых беззубых челюстях, зажмуренных, чтобы не видеть белого света, глазах с капельками слез на ресницах – умение отвлечься от себя наносного, быть таким, какой есть. Словом, жить, как говорил Генка, не горбясь.

…Муха ханандэ не подошла бы, не было у него такого обаяния, которым обладал ДядьСаша. Но он должен был посидеть на скамейке немного муха мухой. Потом бы я его отпустил. И нагнал бы на него нанимателей. Пока пусть посидит.

Сидели мы с ним на скамейках через три метра друг напротив друга. Я его знал, популярного такого, а он меня, нереализовавшегося, нет.

– Ладно, ханандэша, не горбись, подойдут к тебе еще. А я пока посижу с тобой, посмотрю на тебя, навевающего тоску, потом уйду. Ты знаешь, ханандэ, в тот самый день я должен был забить гол Пушкаша.

Мне бы тогда сознаться отцу, что надо позарез на футбол. Сознаться, что в футболе со мною свершаются чудеса. Матч сначала мне грезится, я вижу его перед собой как на экране, а потом, словно в записи, все эпизоды в матче с моим участием, с точностью один к одному, повторяются наяву, в реальной игре.

В тот день, ханандэ, все футбольное во мне прекратилось. Оставалось, правда, еще несколько не свершившихся, как бы обещанных мне футбольных голов, и они как-то больше случайно, чем закономерно случились позже. Самый последний из них я помню, он неким укором всегда со мною.

При угловом на наши ворота я знал, что должен был остаться в центре поля. Мяч прямо с углового полетит ко мне, я просто, подхватив его, побегу забивать гол. Я был очень удивлен, когда увидел, что мяч полетел не ко мне, а в наши ворота. Как же так, мяч должен был непременно полететь на меня. И тут, будто вспомнив про обещанное, мяч выбили с вратарской прямо ко мне, я, подхватив его, побежал. Что-то не то, – мелькнуло у меня в мыслях, словно было сказано мне, что вот на тебе, обещали, получи, забей и отстань. Было обидно принимать подачку, не буду забивать, я ударил по мячу почти с самого центра, просто отшвырнул от себя. Мяч, поднявшись вверх высоко над полем, полетел к воротам. Какое-то хотабычское веление несло его к чужим воротам, и он спокойно, минуя, вдруг ставшие нерадивыми, руки вратаря, опустился в ворота.