Искаженная демократия. Мнение, истина и народ
Равная политическая свобода предполагает не только равное распределение базовых политических полномочий в принятии решений, но также и участие в политике посредством свободного выражения собственных мнений, которое должно осуществляться в условиях равных возможностей; защита гражданских, политических и базовых социальных прав имеет определяющее значение для осмысленного равного участия[39]. Демократия обещает, прежде всего, свободу и использует правовое и политическое равенство для защиты и исполнения этого обещания. Так было со времен ее изобретения в античности, и то же остается верным и сегодня, хотя достаточно сильная либеральная традиция, возникшая в антиякобинском контексте, развивала мысль, что демократия движима страстью к равенству, а не любовью к свободе, и что равенство враждебно свободе. Однако в Афинах демократия началась с isonomia или «равенства посредством закона», а также с isēgoria и parrhēsia или равного права на высказывание и голосование на собрании, на свободное и откровенное высказывание[40]. Равенство, поддерживаемое законом, означает как раз политическое равенство – равные и защищенные законом возможности всех граждан отправлять свою власть посредством участия в процессе принятия решений. Таким образом, Афины понимались в качестве politeia en logois (полиса, основанного на речи), а его граждане определялись как hoi boulomenoi («любой, кто желает так сделать», то есть обратиться к собранию)[41]. Электоральная трансформация современной демократии не изменила этот принцип.
Откровенная и свободная речь является условием участия потому, что демократия обещает социальную стабильность и мир, достигаемые за счет всеобщего (прямого или косвенного) участия в законотворчестве. Следовательно, свобода вместе с миром – это цели равного распределения политической власти, дающей возможности принимать правомочные решения, и на таком распределении покоится демократический процесс принятия решения. Именно этим определяется отличие демократического процедурализма и от гоббсовского минималистского определения, которым подчеркивается одна цель – мир, но не принимается во внимание вторая цель, то есть свобода[42], и от эпистемической интерпретации, которая постулирует благо в качестве чего-то трансцендентного самому процессу, например содержания результата, и порицает то, что «стремление опираться исключительно на процедурализм» в некоторой степени обесценивает демократическую власть[43].
Как будет показано в этой главе, процедурная интерпретация демократии, если она проводится с должной последовательностью, требует немалых усилий, хотя и по причинам, которые связаны с ее исполнением, а не с достижением определенных результатов. К числу этих непростых условий относится и открытый форум формирования мнения. Этот аргумент в 1945 году блестяще сформулировал Ганс Кельзен: «Демократия без общественного мнения является противоречием в определении. Поскольку общественное мнение может возникнуть только там, где гарантированы интеллектуальная свобода, свободы слова, прессы и религии, демократия совпадает с политическим, хотя и не обязательно экономическим, либерализмом»[44].
Пример древних Афин показывает, что демократия связана с возможностью заседать в собрании на равных со всеми остальными, каковое равенство должно быть закреплено законом, и одновременно высказывать свои мнения на публике[45]. Тем самым ясно, что процедуры отличны от результата, так что наличие равных возможностей участия и благоприятной среды само по себе представляет собой благо, поскольку такие возможности позволяют каждому гражданину внести свой ценный вклад[46]. Хорошие результаты в том случае, когда и если они достигаются, являются наградой за внимание к процедурам, но не тем, что определяет их нормативное значение. Действительно, афиняне обладали своим политическим правом высказываться на собрании и ценили его, даже если применяли его редко, далеко не все и не всегда во благо. Демократическая политика напоминала соревнование атлетов, в котором все должны начинать с одной отметки, а потому подразумевалось, что условия, позволяющие гражданам начинать с равных позиций, являются существенными для того, чтобы такой политический порядок признавался демократическим[47].
Что касается наших современных обществ, они являются демократическими по нескольким причинам: в них есть свободные выборы и возможность существования более одной конкурентной политической партии; они допускают эффективную политическую борьбу и столкновения различных взглядов, соперничающих друг с другом; наконец, благодаря выборам избранники становятся объектом контроля и проверок[48]. Соответственно, Бернар Манен связал тот факт, что представительное правление обосновано мнением, с его эгалитарной предпосылкой, поскольку из его процедур следует то, что расхождение между мнениями должно устраняться не «за счет вмешательства одной воли, превосходящей другую», а благодаря решению большинства, которое доступно для пересмотра[49]. Норберто Боббио, рассуждавший в похожем стиле, несколько лет назад пришел к выводу, что «демократия носит подрывной характер. Она выполняет подрывную работу в наиболее радикальном смысле этого слова, поскольку везде, где она распространяется, она подрывает традиционное представление о власти, настолько традиционное, что оно считается естественным, представление, будто власть – политическая, экономическая, отцовская или священная – спускается сверху вниз»[50].
Очевидно, институты и процедуры могут быть искажены; в демократическом обществе искажения возникают в результате нарушения принципа равенства или роста неравенства в условиях, которые определяют справедливое пользование этими институтами и правилами. «Вряд ли можно серьезно относиться к своему статусу равного гражданина, если, к примеру, в силу недостатка ресурсов нет возможности действительно излагать свои взгляды на публичном форуме»[51]. Для правильного функционирования процедур требуется, чтобы совокупная политическая система принимала во внимание не только свои формальные условия, но также и то, как граждане воспринимают ее эффективность и ценность. Внимание к демократическим процедурам требует постоянной работы по их поддержанию. Критерий, определяющий поддержание правильного функционирования процедур, должен согласовываться с процедурной интерпретацией демократии: он должен блокировать перевод социально-экономических видов неравенства в политическую власть[52]. Как мы увидим далее, эта задача весьма сложна, поскольку обособление политической системы должно быть выполнено без разрыва той коммуникации между обществом и институтами, которая является одной из важнейших черт представительного правления, как раз и определяющей его диархический характер.
Что такое демократическая диархия?
Диархия воли и мнения относится, в частности, к представительной демократии, системе, в которой собрание выборных представителей, а не сами граждане, наделяется обычной функцией законотворчества. Парламент, являющийся ключевым институтом выборной демократии, предполагает и поддерживает постоянное отношение с гражданами – как частными лицами, так и политическими группами или движениями, а мнения – это средство, благодаря которому это отношение развивается. Теоретическое представление современной демократии как диархии приводит к двум тезисам: во-первых, «воля» и «мнение» – это две власти демократического суверена, а во-вторых, они отличаются друг от друга и должны оставаться отличными, хотя им и нужна постоянная коммуникация. Используемая мной терминология является переложением языка суверенитета, который в его современной кодификации описывал власть государства как «волю», позволяющую принимать правомочные решения, в равной мере обязывающие всех подданных. С точки зрения Жана Бодена, Томаса Гоббса, Жана-Жака Руссо и теоретиков конституционного правления XIX и начала XX веков, «воля» означает процедуры, правила и институты, то есть нормализованную систему публичного поведения, которая порождает и исполняет закон.
Однако классическая теория суверенитета, которая была создана до того, как началось развитие представительной демократии, не рассматривала суждение или мнение подданных в качестве функции суверена[53]. Тогда как демократия, особенно если она осуществляется посредством выборов, не может игнорировать то, что граждане думают или говорят, когда действуют в качестве политических акторов, а не избирателей. Следовательно, в представительной демократии суверен – это не просто уполномоченная воля, заключенная в гражданском праве и осуществляемая государственными должностными лицами и институтами, но, по сути, двойственная сущность, в которой одним компонентом является решение, а другим – мнение тех, кто подчиняется и лишь косвенно участвует в правлении. Мнение причастно суверенитету, хотя у него нет никакой правомочной власти; его сила является внешней для институтов, а его авторитет – неформальным (поскольку оно не переводится напрямую в закон и не наделено признаками обязательности). Представительная демократическая система – «та, в которой высшая власть (высшая потому, что только она одна имеет право использовать силу в качестве последнего средства) исполняется во имя и от имени народа благодаря процедурам выборов»[54].
Мне важно с самого начала прояснить, что я использую слова «мнение» и «политическое суждение» в качестве синонимов. Как мы увидим в следующей главе, существуют разные виды суждений, и не все они относятся к области законотворчества. Суждение судов отличается от суждения граждан, прессы и представителей. Аристотелевская идея политики, формулируемая в его «Риторике», лучше всего подходит для того, чтобы схватить специфику политического суждения (и делиберативного дискурса) как мнения, которое производится на публичном форуме равными гражданами и которое в отличие от научного суждения и судебного приговора не нацелено на умозаключение, каковое можно было бы оценить как истинное или ложное. Если в нескольких словах попытаться заранее изложить то, что я буду развивать в следующей главе, нам важно отличать политическое суждение от других родов суждения, если мы желаем понять – политическое обсуждение состоит, собственно говоря, в том, что граждане формируют мнения относительно порядка действий, которого им стоит придерживаться или от которого, напротив, надо отказаться. Свободные граждане выдвигают политическое суждение с целью убедить друг друга принять решение по определенному вопросу, который относится к их будущему и обладает лишь правдоподобным или вероятностным характером.
С политическим суждением возникает не только согласие, но и разногласие; это процесс коллективного обсуждения, который нуждается в правовом и процедурном порядке, чтобы люди заранее знали, что они могут публично и безопасно изменить свое мнение. Вполне предсказуемыми оказываются интегративные и коммуникативные следствия политического суждения. В самом деле, граждане демократии используют все информационные и коммуникационные средства, доступные им, чтобы заявить о своем присутствии, выступить за или против определенного предложения и следить за власть имущими, причем они знают, что все это не менее ценно, чем процедуры и институты, производящие решения. Этот обширный круг действий в политической жизни демократического гражданского общества я отношу к категории политического суждения или мнения. Проблема, поджидающая представительную демократию, состоит в том, что, хотя «волю» и «суждение» нельзя по-настоящему отделить друг от друга, они должны работать раздельно, быть и оставаться различными. Конечно, здесь мы говорим о нормативном разделении: мы не хотим, чтобы мнение большинства стало тождественным «воле» суверена или чтобы наши мнения интерпретировались в качестве пассивных реакций на спектакль, поставленный на сцене нашими лидерами. Поскольку представительная демократия является правлением посредством мнения, публичный форум держит государственную власть под присмотром, сохраняя ее публичность, поскольку, с одной стороны, закон требует того, чтобы она отправлялась на глазах у народа, а с другой – потому что она никому не принадлежит (в соответствии с выборным назначением, постулирующим то, что политическая власть не относится к тому или иному роду владений). Критерий, вытекающий из парадигмы диархии, которой я буду пользоваться в этой главе, звучит так: к публичному форуму, поскольку он представляется двойственной властью, следует подходить с позиции «той самой эгалитарной ценности, что воплощена в равном праве людей на самоуправление»[55].
Представительная демократия
Прежде чем перейти к анализу доксы, я должна сделать еще одно пояснение. Демократическая диархия имеет существенное отношение к представительному правлению, в котором воля и суждение не сливаются в прямой власти голосования, имеющейся у каждого гражданина, а остаются раздельными модусами участия, так что только суждение постоянно находится в руках у всех граждан. Однако диархия – это не только дескриптивное понятие; наиболее важно то, что оно указывает на разделение функций и на принцип равных возможностей, полагая их в качестве условий, относящихся как к мнению, так и к голосованию. Действительно, диархия заключается в сохранении отличия решений и обсуждений, которые проходят в институтах, от неформального мира мнений, но при этом данное отличие не должно означать, что важны лишь решения и обсуждения, поскольку они могут быть выражены с математической точностью, или, напротив, что важны исключительно неформальные мнения, раз они понимаются в качестве подлинного голоса народа, сбрасывающего путы конституированной власти.
Идея демократии как диархии в равной мере далека как от чисто электоралистской концепции демократии (голосование как метод выбора тех, кто правит), так и от концепции, истолковывающей правление посредством мнения в том смысле, что суверенитет принадлежит большинству, проявляющему его аккламацией, внешней для избирательных процедур и их превосходящей. Соответственно, политическая свобода утверждается не только в правовой системе, но также и в восприятии граждан. Мы могли бы сказать, что мир мнения создает буферную зону или дистанцию между гражданами и политической властью и что эта дистанция открывает место, с одной стороны, для суждений граждан о власти, а с другой – защиты граждан от нее[56]. Одно из следствий диархической позиции, то есть одно из тех, что меня интересует, состоит в том, что право на свободу слова и свободу мнения – это существенный компонент политических прав гражданина, а не только частного лица. Право принимать участие в формировании мнений – это право, производящее власть, а не только право, защищающее от власти[57].
Неформальная природа власти, принадлежащей политическому мнению, требует некоторого уточнения. Верно то, что «публичное обсуждение само по себе ничего не решает»[58], что подготовка и формирование решений в процессе дискуссии не дает никакой гарантии того, что на избирателей повлияют верные доводы. Такой гарантии и не может быть, поскольку голосование является произвольным и не предполагает отчета (мы ни перед кем не отчитываемся, когда опускаем бюллетень в урну, и это условие нашей автономии) и поскольку неравенство между говорящими и слушающими является частью политической игры. Формальное равенство, делающее нас гражданами, не выравнивает данную нам речью власть влиять друг на друга[59]. Представительство не меняет того, что демократия основана на мнении; скорее даже, оно еще больше подчеркивает этот факт. По сути, представительная система наделяет форум определяющей ролью, поскольку она состоит в выведении политики на публику, ведь граждане должны судить о политиках и выбирать их в соответствии с тем, что они говорят и делают, а также выносить о них свое проспективное и ретроспективное суждение.
Следовательно, причастность сферы мнений к суверенитету зависит от того, какую форму принимает суверен. Голосование за представителя и его выбор – вот что позволяет форуму быть причастным к суверенитету, определяя ту точку отсчета, по отношению к которой мнение играет свою роль. Теоретики демократии справедливо утверждали, что, поскольку в политике основную роль играет решение, выборы являются единственным подлинно демократическим институтом[60]. Поданные голоса – это наиболее надежные публичные данные из всех, какие у нас только есть, а голосование – это единственный имеющийся у граждан формальный способ наказания и устрашения своих правителей. «Голосование – это навязывание одной воли другой», а не просто мнение; именно оно при отсутствии оснований для сомнения считается решением[61]. Однако многое значит и то, как одна воля навязывается другой, что показывают различия между прямой и представительной демократией. Современная демократия, поскольку она является косвенной (граждане позволяют законодателям принимать решения от их имени), отмечает собой завершение политики однозначных ответов в стиле «да или нет» и превращает политику в открытую арену конкурирующих мнений и решений, которые всегда можно пересмотреть. Поэтому, с точки зрения исследователей представительного правления, косвенная сила мнения характеризует современную демократию не меньше, чем избирательное право, причем характеризует во множестве отношений, которые мы не всегда сразу улавливаем, если сосредотачиваемся лишь на одной компоненте диархии, а именно на власти голосования.
Фактически представительная демократия способна заменить насилие подсчетом голосов (эту способность исследователи именовали «чудесной») лишь потому, что вес голосов превышает весомость числа. Когда политика структурируется избирательными циклами и политическими предложениями, воплощаемыми в кандидатах, мнения создают нарратив, развертывающийся во времени. Поэтому выборное назначение представителей становится плодородной почвой для идеологических описаний, которые выдают себя за взгляд на все общество в целом, на его устремления и проблемы, которые одновременно связывают и разделяют граждан. Именно этим объясняется то, что между кандидатами опознается разница, а благодаря такому опознанию они становятся предметом суждения избирателей. Основываясь на этом, я утверждаю, что политические мнения никогда не обладают равным весом, даже в гипотетическом случае двух разных мнений, получающих одно и то же количество голосов. Если бы вес голосов был равным, диалектика мнений и самого голосования не имела бы особого смысла. В представительной демократии голосование – это попытка наделить идеи весом, а не уравнять их вес[62].
Следовательно, в отличие от прямой демократии, в представительной демократии голосование побуждает граждан быть всегда не только избирателями, преодолевать границы акта голосования в попытке заново оценить отношение между весом своих идей и весом голосов в межвыборный период. Только в прямой демократии мнения тождественны воле, поскольку они непосредственно выражаются в решениях[63]. В прямой демократии суверенитет является моноархическим. Однако представительная демократия разбивает это единство, поскольку в ней мнения приобретают власть, независимую от акта голосования или воли.
Люди, выражающие свои мнения, стремятся к тому, чтобы эти мнения были замеченными и оказали влияние не только в день выборов, и хотя эти мнения не могут претендовать на какую-либо легитимную роль в принятии решений, они создают открытый публичный форум идей, который расширяет политическую деятельность, обусловливая то, что представительная демократия в определенном отношении больше выборной демократии и при этом отлична от прямой демократии. С другой стороны, хотя выборы (вместе с референдумами) стали единственной полномочной формой прямого присутствия граждан, выбираемые кандидаты не воспринимаются в качестве назначенных должностных лиц, правящих вместо народа, да и не должны ими быть. Они хотят поддерживать (и, по сути, должны, если желают переизбраться) коммуникацию со своими избирателями[64]. Эдмунд Берк, наиболее влиятельный теоретик политического представительства как свободного мандата, не сомневался в ценности такой коммуникации, которая, как он добавлял, должна быть откровенной и постоянной[65]. Еще более ясно высказывались американские отцы-основатели, которые ценность для свободы этой «цепочки общения» между гражданами и институтами выводили из опыта британского владычества, утверждая, что парламент относился к колонистам точно так же, как и к подавляющему большинству британского населения, поскольку его авторитет проистекал исключительно из представительства, но не из коммуникации[66].
Если следовать Берку и отцам-основателям, можно сказать, что именно потому, что представители не отвечают в юридическом смысле перед теми, кто выбрал их, они должны отвечать перед ними иными средствами. Свободный и непрерывно действующий канал коммуникации между ними и гражданами весьма важен для того, чтобы избиратели воспринимали их в качестве законных должностных лиц. Правовая легитимность – это лишь одна сторона медали. Мнения работают в качестве силы легитимности, связывая и объединяя людей внутри и вне институтов (в которых такая связь может также повлечь разногласия и утрату доверия). Они выполняют эту роль, поскольку предполагают не только то, что люди хотят высказываться свободно и открыто, но и то, что они хотят знать о происходящем в чертогах власти. Их значение в том, что для правительства они должны быть бременем, поскольку правление основано как раз на мнении.
Круговой характер наделения властью и проверки власти – вот причина, по которой власть мнения так сложно научно определить и нормативно регулировать, но именно это задает ее практическую необходимость. Эта сложность и уклончивость заставила Давида Юма определить «общественное мнение» как «силу», благодаря которой большинство легко управляется меньшинством, а меньшинство не может избежать контроля со стороны большинства[67]. После бросания «бумажных камней» именно круговое движение мнений связывает граждан друг с другом, соединяя государственные институты и общество[68]. Этим определяется смысл представительной демократии как диархии. Но этим же объясняются риски, заключенные в этой диархической структуре.
Взаимодействие народа и его кандидатов (и представителей) может заставить некоторых думать, будто самые шумные граждане или публичные дебаты на телевидении, а также лоббисты имеют законное право требовать суверенной власти. Феномены популизма и плебисцитаризма зародились в демократической диархии как желание преодолеть дистанцию между волей и мнением, достичь единодушия и однородности, каковые являются идеализацией, характеризовавшей демократические сообщества со времен античности[69].
С другой стороны, в силу своей диархической природы представительная демократия должна совершать дополнительное усилие ради сохранения имеющейся у граждан возможности участвовать в создании неформального суверена. Поскольку между общественным мнением и политическим решением существует обязательная связь, озабоченность теми непропорционально большими возможностями влияния на избирателей и правительства, которые есть у богатейших или могущественных в социальном отношении людей, является вполне обоснованной. Эмпирические исследования доказывают то, что эта обеспокоенность уместна, когда показывают, насколько экономическое и политическое неравенство «взаимно подкрепляют друг друга, так что в результате богатство с течением времени, скорее, накапливает власть, а не рассредотачивает ее»[70]. Теоретики демократии считают такие данные аргументом, подтверждающим то, что в представительной демократии граждане могут страдать от коррупции нового рода, а именно «лицемерной коррупции», заключающейся в недопущении тех, у кого есть равные гражданские права, к осмысленному участию в форуме, причем в таком случае они не могут доказать своего исключения, поскольку сохраняют за собой право бросить «бумажный камень» в избирательную урну, что является фактическим свидетельством их равного гражданского статуса[71].
Основной аргумент этой главы состоит, таким образом, в том, что, когда мнение включается в нашу концепцию демократического участия, политическое представительство должно связываться с вопросом обстоятельств формирования мнений, то есть проблемой, относящейся к области политической справедливости и равных возможностей осмысленно применять политические права, которые должны быть у граждан[72]. Равные права граждан на равное участие в определении политической воли (один человек – один голос) должны совмещаться с конкретными возможностями получать информацию, формировать, выражать, высказывать свои идеи, а также придавать им публичный вес и влияние. Хотя влияние вряд ли может быть равным и хотя его трудно точно подсчитать, может и должна быть возможность его осуществлять. И хотя мы вряд ли можем совершенно убедительно доказать, что существует причинная связь между медиаконтентом, общественным мнением и политическими результатами или решениями (никакие данные не способны доказать то, что Берлускони три раза выигрывал выборы благодаря своей телевизионной медиаимперии), барьеры, ограничивающие равные возможности участия в формировании политических мнений, следует удерживать на низком уровне, требующем постоянной проверки. Это наиболее важное значение политического равенства как средства защиты свободы, и его-то я и буду отстаивать в этой книге, подчеркивая ту мысль, что главное для демократии – включение в политический процесс, поскольку она озабочена «причинами исключения людей», а деньги – это сильная причина исключения, даже если последнее не принимает радикальной формы отмены избирательного права[73]. Принципиальное рассуждение, значимое для голосования, работает и для мнения, поскольку, хотя мы вряд ли может доказать, что голосование приводит к неким желательным результатам, мы не делаем отсюда вывод, что равное право на него бессмысленно. Как уже было сказано, нормативный характер демократических процедур покоится на том, что практика демократии является ее же ценностью[74].