Клуб свекровей

Прислушиваясь к «до-ре-ми» из комнаты, готовлю чай им с дочкой на кухне: устанут за час-то занятий. Пирожные куплены ещё с вечера. А потом можно проведать папу-сердечника – имею полное право, в конце концов, он мой пациент или кто?

БОСИКОМ ПО ТРАВЕ

– Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам приятное известие. К нам едет…

– … Главный редактор издательства Эксмо с предложением, от которого трудно отказаться.

– Я, Пётр Афанасьич, балуюсь фантастикой, но не до такой степени. А едет к нам госпожа Крамская, не спрашивайте, та самая!

Приятное ошеломление, отставленные чашки с чаем, переглядывания, поднятые брови: что забыла в их захолустье звезда с отечественного небосклона современной литературы? Оказывается, в рамках госпрограммы «Культура в массы» московские творцы должны посвятить периферии энное количество часов.

– Понятно. Это как раньше профессоров посылали на базу перебирать гнилую картошку. Противно, но не отвертишься, – это снова Пётр Афанасьевич.

– Ну почему противно. За кругленькую сумму.

– А, это у них типа чёс по аборигенам.

– Товарищи, товарищи, откуда столько яду. Итак, нам следует разработать встречную программу. Не ударить в грязь лицом. Конкурс на самый интересный вопрос, совестная фотография, взаимное дарение книг, обмен мнениями, так сказать, коллег с коллегами по писательскому цеху. Круглый стол за чашкой чая (дамы, блесните кулинарными талантами, домашняя выпечка приветствуется).

Гремя стульями, оживлённо переговариваясь, члены литкружка потянулись к выходу.

– Петя, а вы придумали, какой вопрос зададите Крамской? – это в дверях поэтесса Гжельчик.

– Ну что вы, как можно. Она же Мессия от литературы. Я буду сидеть и внимать.

Гжельчик была хорошенькая миниатюрная брюнетка. Пётр Афанасьич иногда представлял её на месте жены. Но дальше как вообразить поэтессу в халатике и с сигаретой – дело не шло. Зато супруга была выбита рядом на века, как в чугуне: весомо, грубо, зримо, с фирменными борщами, с пирогами, с красными руками и зычным голосом.

Когда Пётр Афанасьевич садился за письменный стол и просил не отвлекать, фыркала: «Ха, было бы от чего отрывать». Но это так, остаточные явления, последняя туча рассеянной бури. А по молодости до вызова участкового доходило: когда она одной рукой с грохотом двигала на плите кастрюлю, другой трясла орущего младенца, а Пётр Афанасьевич дрожащими руками брился, затягивал галстук: собирался на пятничное литературное объединение. Это святое, не пропустил ни разу за тридцать лет.

– К сучке этой своей намылился? – жена что-то чуяла своим бабьим нюхом, имея в виду ничего не подозревающую, бедняжку, прелестное дитя Гжельчик. – Писа-атели сраные, кому вы нужны? Пристрелить бы, чтоб не мучились!

Он кинулся к ней и задушил бы галстуком, если бы не ребёнок на руках. А ведь, когда познакомились, ей даже нравилось: другие мужья в гаражах пиво пьют, а у неё книжки пишет. За свои деньги, правда, и по 50 экземпляров… Но она тогда в подробности не вдавалась.

На его беду она подглядела отрывки из романа, запомнила – память у неё тоже была бабья, цепкая – и во время ссор всячески насмехалась, приводя перевранные, исковерканные цитаты. Потом-то он установил в документах пароль.

Нынче, когда Пётр Афанасьевич строго, не глядя на жену, раскладывал на столе бумаги, она молчала – но столько было в этом молчании тихой, застарелой тяжёлой ненависти. Когда он засобирался встретить сноху из роддома – жена раскинула руки в дверях:

– Куда?! Чего потерял, без тебя обойдёмся. Дуй давай на сеновал к своей царице грёз или как там. Нету у тебя внуков.

Зря он тогда её не придушил.

Пётр Афанасьевич знал, почему жена психует. Другие отцы с ипотекой, с квартирами детям помогают, на пенсии в сторожа устраиваются, а он, полюбуйтесь, босиком по траве.

Ну, тянет на природу – так заведи домик в деревне, пасеку, внучат медком, свежими овощами балуй, по выходным банькой встречай. А он с блокнотиком под мышкой чешет по полям – лесам. Писа-атель, тьфу! Вон, Лев Толстой и босой ходил, и какие тыщи заработал и имения отгрохал.

Крамская открыла глаза, зевнула. Номер лучший в гостинице, по столичным меркам – так себе. Какая разница, лишь бы с потолка не капало и без тараканов. Зато вокруг провинциальная почтительность и славянские лица.

Бедная, казённая гостиничная чистота. Дома у неё родной творческий беспорядок, залежи бумаг на столе, на подоконнике и немножко на полу. На всём груды одежды (всё от кутюр) – на спинках кресел и кровати, на дверях, на обогревателе, тренажёре и даже на отключённом вентиляторе. Удобно, всё под рукой в развёрнутом виде, на все случаи жизни, от рынка до ресторана ЦДЛ, натянула не заморачиваясь и пошла.

Соскочила с широкой кровати, прошлёпала в махровых тапках к окну. На ходу сделала несколько гимнастических упражнений, помахала руками в широких рукавах: всегда возила с собой мужнину рубашку вместо ночной сорочки. Пахнет им, просторная, мягко обнимает тело. Заправила в джинсы, а можно и без них – никакого халата не надо. Она обожала донашивать его вещи.

За окном серые крыши, серый дождик царапает стекло коготками – самая творческая погодка. Снова занесло в тьмутаркань. Ночью в поезде выходила покурить, за окном ни огонька, только встречные поезда по-волчьи воют. В опущенное окно несло лесными, болотными, грибными, мшистыми, звериными влажными запахами. Именно во тьме чувствовалась настоящая Россия, её мощное ровное спящее дыхание. Днём не так, отвлекает освещение, мелькающие холмы, перелески, станции, деревеньки.

На коробке с сигаретами черкнула кое-что для себя. Дома у неё полный письменный ящик таких писулек. Клочки обёрточной бумаги, обороты квитанций и чеков из «Азбуки вкуса». Новые кожаные блокноты и мертвенно-белые листы «Снежинки» её пугают. Она, романистка, создательница толстых трилогий, в жизни панически боится крупных масштабов.

А приятель, мастер короткого рассказа С., напротив, подходит к делу со всей ответственностью, расстилает на всю комнату листы ватмана или ленту обоев, чтобы можно было бросать ретроспективные взгляды. Пишет убористо, чертит схемы, стрелки, обводит в кружочки, испещряет поля вопросительными и восклицательными знаками, как классик марксизма-ленинизма.

В последнее время зрение ослабло, и он подключает внуков для собирания своего творческого пазла. При взгляде на ползающих по полу отпрысков в уме вертится: «Четыре чёрненьких чумазеньких чертёнка чертили чёрными чернилами чертёж». Просто удивительно, как из простынь у С. рождаются крохотные миниатюры, а у Крамской из микроскопических огрызков и оборвышей – романы-дилогии и трилогии на 600 страниц.

Встречи с читателями не тяготили её: давно выработалось клише, говорила на автомате, совершенно равнодушно, при этом умела создать чувство глубокой заинтересованности, живости, душевности, уважительности и прочих ости.

Аудитория – студентки с филологического, потёртые мужчинки, библиотекари в ажурных шалях, ласкающие приезжую диву стародевьими взглядами, литературные дамы.

Вопросы одни и те же: ваше отношение к Толстому (Достоевскому, Чехову), почему материтесь в романах, есть ли шанс пробиться без блата, и – так что всё-таки главное: вдохновение или потение? В последний год прибавилось: ваше отношение к прививкам.

В зале душно – пахнет туалетной водой, ароматизированным кремом для сапог. На лица дам толсто нанесён тональный крем, от этого они, матовые, розовые, резко контрастируют с морщинистыми шеями, напоминающими, увы и ах, ножки расползшихся бледных поганок. На всех непременно серебро и бижутерия – у некоторых очень даже ничего, а вот это уже интересней, она сама неровно дышит к полудрагоценным камням. И на ней колыхаются крупные бусы и тускло поблёскивают, глухо постукивают тяжёлые перстни и браслеты.

После встреч начинается настоящее: в гости в тесную «хрущёвку» к какой-нибудь древней владелице лаковой екатерининской шкатулки или старинных монет, увлекательная охота за редкостями в местных комиссионках (в чёрных очках и палантине, чтобы не узнали), краеведческие музеи. У неё самой в Москве не квартира, а музей, домработницы не задерживаются. Попробуй вытри пыль с сотен вещей и вещиц, да ещё не дай бог разобьёшь – не расплатишься.

Что осталось настоящего в этой жизни – старина. Застынешь перед какой-нибудь треснутой вазой или облупленной томной пастушкой XYII века, перенесёшься мыслями бог знает куда. Обкладываешь ладонями, будто вбираешь токи прошедших столетий, греешься о них – вещи даже если холодные, всё равно тёплые.

– А как вы относитесь к ковиду?

Как всякая продвинутая личность, Крамская считала ковид величайшей аферой века и заговором мирового закулисья. Ей бурно захлопали все, кроме Петра Афанасьевича. Он прекрасно справился с ролью: сидел в первом ряду, вытянув тощие ноги в продуманно немытых кроссовках, скрестив руки перед грудью. Свитер тоже надел растянутый, затрапезный, с оленями. Смотрел прищурившись с тонкой усмешкой под надушенными усами: изучал материал, как полагается инженеру человеческих душ.

Пшикая на себя утром одеколон, остался доволен отражением в зеркале: выглядит на сорок с хвостиком (хотя шестьдесят), худощавый, стройный, лицо жёлчное, с впалыми щеками. Постаревший Онегин местного разлива.

Жаль, старания пропали даром: Крамская была проста, естественна и мила, доброжелательный взгляд скользил по залу, обращаясь одновременно ко всем и к каждому в отдельности. Чаепитие отвергла: спасибо, только обедала в номере (на самом деле изжога и расстройство кишечника от местных кулинарных изысков). Летуче улыбнулась поднесённым авторским книгам членов литкружка: оставляла их в номере не разворачивая. От совместного фото отказалась: простите, не практикую. «Ещё бы, будет она своё знаменитое лицо всуе растрачивать по Запердянскам, – шепнул Пётр Афанасьевич поэтессе Гжельчик, у той личико вытянулось. – Бьюсь об заклад: оставь её навсегда в таком городишке как наш – она через неделю повесится или сойдёт с ума».

Члены литобъединения, как школяры, сжимая в руках сотенные купюры, выстроились в очередь за её новым нашумевшим романом с автографом. Пётр Афанасьевич демонстративно подпирал мраморную колонну, зябко сунув руки под мышки, по-ленински покачивался с пятки на мысок.

Но, когда все разошлись, не удержался, тайно приобрёл тяжёленький томик: на синем бархатном фоне её фамилия большими золотыми буквами. Она уже могла себе позволить – одну фамилию. Все эти дизайнерские картинки на обложках так простят, удешевляют, опошляют…

– О, сам Пётр Афанасьич, для которого не существует авторитетов! – поэтесса Гжельчик шла из туалета, держа на весу ручки, с которых капала вода: воздушное полотенце не работало. Соврал:

– Увы, не для себя. Родственница, фанатка Крамской, слёзно просила.

Ночью читал. Не понимал: как, как расставлены обычные 33 буквы алфавита, что заставляют задыхаться|и запускать пальцы в волосы: «Ах, чёрт!» Полная рыхлая баба в каменных цацках, в кофте, похожей на самотканый половик… Откуда в ней?! Вот так же заставляют полмира восхищаться и плакать Чайковский, Моцарт, Бах – 7 своевольно раскиданными нотами…

Пора взглянуть на себя трезво: к шестидесяти годам ни известности, ни читателей, ни денег. Графоман. Графоман непробиваемый, страстный, токующий как тетерев на тяге, графоман в квадрате, графоман в кубе. Как больно, как горько, как до слёз сладко признавать свой поражение. Для этого тоже надо иметь мужество. Ворошил кочергой в печурке не желавшие заняться страницы начатого романа, на окаменевшем лице плясали блики от огня. Вот так же непонятый людьми, высмеянный, отвергнутый Гоголь плакал, сжигая второй том «Мёртвых душ».

По опыту знал, что максимум через неделю морок, наваждение от прочитанного шедвера рассеется, и он ревниво вынет уцелевшие черновики: ну есть же зёрна таланта. Жемчужины есть, находки. У Крамской своё, у него своё.

Пошёл сварить кофе. Посреди кухни сидела жена на табурете. Думала, что никто не видит, тяжёлые руки опущены, уголки рта обвисли обиженно, как у девочки. Бордовые от свеклы распухшие пальцы сжимаются и разжимаются – артрит.

И он в том числе приложил руку, чтобы из смешливой круглолицей девочки сотворить этот грузный холм на табурете. А впереди годы и десятилетия, и, хочешь-не хочешь – вместе стареть и идти к выходу – может, ослепительному, как вспышка, что зальёт мозг кипятком, может, чёрной ледяной воронке. Никто не знает.

Положил ей руку на плечо. Она никак не среагировала: всё равно.