Ивушка плакучая

Лиза сказала:

– Товарищи, мы тут самые упорные. Я, например, есть хочу. Знала бы, с собой бутербродов навертела.

По дороге им встречался кавказский ресторан. Рядом теплицы с ранней зеленью, грубо рубленные поленья под навесом, ароматно дымился огромный мангал – всё внушало доверие. Решили съездить поужинать и снова вернуться – зря, что ли, столько времени тратили? Зрелище обещало быть грандиозным: за полузатопленной, почти сдавшейся льдиной уже громоздились целые айсберги.

Шашлык выглядел обильным и аппетитным. Но когда начали есть – половина мяса оказалась выкрашенными в оранжевом соусе и восточных приправах кусками толстого сала. Стало неприятно из-за обмана. Половину выплюнули в салфетки, Андрей вызвал официанта, выговаривал, тот пучил глаза и темпераментно махал руками.

Тут вошли и заняли столик в углу громкоголосые мужчины. Здоровались с хозяином и официантами за руки, хлопали по спине. Им вынесли целый поднос – не вооружённым глазом видно, чуть обугленного прекрасного мяса, щедро усыпанного зеленью.

Стало ещё противнее, так что отодвинули недоеденный «шашлык» и пообещали больше сюда ни ногой. Обратную дорогу молчали – а что тут говорить? Вася было начал распространяться насчёт ненавязчивого сервиса – Ирка оборвала: «Помолчи, а?»

***

В последнее время Лизе снился один и тот же сон. Будто они с Андреем припарковались у супермаркета. Неудачно: нужно выезжать на оживлённую дорогу, с водительского места обзора нет из-за «катафалков»: тонированных джипов слева и справа. Как всегда в таких случаях, Лиза, вздохнув, выбирается из нагретого кресла и идёт работать навигатором. Маячит руками: мол, всё чисто, образовался безопасный промежуток.

Андрей рывком дёргает машину, едет прямо на неё и… не останавливается. Лиза хочет крикнуть и не может. Андрей выжимает газ, и глаза на каменном лице у него неподвижные, остекленевшие. А на Лизином законном женином месте торчит Ирка. Авто наезжает, толкает капотом Лизу… Она просыпается.

…Грязная обломанная ива по-прежнему торчала в воде – и уже стало понятно, что ничто её не вырвет из родной земли, что льдина скорее растает, чем ива сдастся. Изодранное дерево отряхнётся, выпрямится, пустит новые ветки и будет расти дальше, разве что согнётся сильней под углом.

Резко похолодало, напоминав о ранней весне. Скукожившееся, покрасневшее солнце уже прощально скакало на верхушках зубчиках елей, как мячик на заборе. Лиза передёрнула озябшими плечами:

– Как хотите, пора домой. Мы здесь уже с полудня.

– Ещё чуток подождём, – решил Андрей. – Когда я час назад предлагал ехать – ты отказалась. Я тоже принципиальный и не собираюсь идти на поводу женских капризов.

Это была правда – Андрей недавно смотрел на часы и торопил домой. Но тогда ещё было солнце и желудок грело кислое вино из шашлычной. Вася тоже заикался что-то насчёт дома – но кто его будет слушать?

Ирка канючила, умоляюще складывала ладошки домиком: «Ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, ещё немно-ожко!» Детское, кукольное её личико сделалось таким, будто она вот-вот заплачет. Вот от таких баб сходят с ума мужики, всё на свете отдадут, чтобы затащить в постель. И по всему выходило, что Лиза – тиран и деспот, бездушная бой-баба – а Ирка бедная овечка.

Да эта овечка всю жизнь только тем и занималась, что гектары вокруг своими копытцами вытаптывала, цветущие и плодоносящие луга превращала в безжизненные пустыни. Лиза задумалась: можно ли было назвать цветущими лугами их с Андреем отношения? Можно. Пока не появилась эта.

***

Дети. Сын сказал, что не оставит отца. В нём уже проглядывал будущий Андрей. Дочка, напротив, объявила бойкот отцу, демонстративно вскакивала из-за стола и хлопала дверью, запиралась в комнате. Женская солидарность против мужского предательства. Семья, разорванная пополам шалой бабёнкой. Лиза как-то видела в застолье: Ирка рвала булку своими чистыми розовыми пальчиками и запихивала куски в крошечный, влажный, блестящий от слюнки рот.

И вот этой бросить под ноги пятнадцать лет жизни, счастье детей?! Видимо, и у Андрея включились мозги. Просил прощения, клялся, предложил венчаться, искал храм, договаривался с батюшкой.

Зачем Лиза согласилась сегодня взять Зотовых? Хотела проверить чувства – ну вот, получай. И свет померк – вместе с солнцем, грязной рекой, дурацкой этой льдиной и упорно, тупо цепляющейся, не желающей сдохнуть ивой.

Вася рядом что рассказывает, сам себе смётся. Вася есть Вася. Ничего не замечает под самым носом, вот кто счастлив, чистая душа. Лиза повернулась и, ни говоря ни слова, пошла. Недалеко в синюю «тойоту» садилось семейство с тремя детишками – тоже надоело ждать. Упрямая ива сегодня всем испортила ледовое шоу.

Лиза попросилась до города – её посадили, всучив в руки сонного тяжёленького, пахнущего молоком малыша. Боже, есть ведь на свете счастливые люди!

А им с Андреем разве не завидовали, не называли счастливыми – когда, ошалев от радости от рождения дочки, он приволок к роддому гигантские, рвущиеся в небо связки шаров – и отпустил их? Бледные замученные мамочки в окнах заворожённо смотрели вслед уплывающим в небо розово-голубым гроздьям. Скажи кто тогда Лизе, что её – что их ждёт – возмутилась бы чужому злопыхательству: не может быть! Ах, может быть, всё на этом свете может быть!

***

…Андрей выжал газ – машина рванула с места. Удар, Лизин беззвучный, как бывает во сне, крик, звон в ушах. Какой невыносимый, режущий уши звон. Открыла глаза.

Утро уже. Вчера как пришла, так свалилась на диван. Всё решила для себя, мысленно обрубила, отсекла. И, решившись, вдохнула и закричала от боли в распрямившихся лёгких: как, оказывается, мучительно – сделать первый свободный вдох!

А звонок живой, настоящий, телефонный. В трубке захлёбывается Вася, и так он косноязычен, а тут глотает от волнения слова.

Андрей и Ирка стояли на мосту. Он вприпрыжку побежал в машину за тёплой кофтой для Ирки. В отличие от Андрея, ему было не наплевать на замёрзшую жену. Когда бежал обратно, увидел, что льдина вдруг тронулась с места, крутанулась и ударилась о центральный стояк моста. Вроде не сильно ударилась, но прямо на глазах мост легко подломился, источенные ручьями дорожные бетонные плиты сложились буквой «V», обнажив скрученный скелет арматуры.

С Васиных слов было непонятно: то выходило, что мост ломался долго, очень долго, целую вечность, как в замедленной съёмке, в кошмарном сне. И тут же перебивал себя, что всё произошло в доли секунды: вот только мост стоял целый – и уже нет его.

Ирка жива-целёхонька, но сильно напугана и переохлаждена. Андрея выловили ниже по течению в километре – спасибо, мужики рядом случились.

– Значит, сломалась-таки ива, – задумчиво сказала Лиза. – Не выдержала.

– Какая ива? – не понял Вася. Решил – шок, с горя это. Не стоит пока говорить, что у Андрея повреждён позвоночник и прогноз неблагоприятный. Пойдёт Лиза проведать любимого мужа – сама всё узнает. – Давай бери карандаш, записывай больницу, этаж, палату.

Вы растаяли дымкой

Ася вышла с планёрки глубоко задумчивая. Только что редактор газеты «Зямбаевский гудок» прямым текстом дала понять, что если кое-кто «много о себе понятия имеет» и «образованность хочут показать» – таких удерживать не станут.

А всё Асин язык, распробовавший на вкус хмельной воздух свободы. Она родилась в интереснейшее время, которое вместило целых три эпохи. Успела захватить кусочек развитого социализма. Искупалась во взбалмошных перестроечных годах. Потом пришёл странный период, которому историки ещё не придумали названия.

Её первая школьная критическая заметка в пять строк, о грубиянке кассирше на автовокзале, наделала шуму, перевернула район. В редакции не умолкали телефоны, директора автовокзала увезли в предынфарктном состоянии. Собирали совещание с присутствием товарища из горкома партии…

Тогда верхом роскоши даже у областного первого секретаря и исполкомовского председателя считался кабинет, обитый проолифленной, подпалённой паяльными лампами вагонкой да крошечный тёмный предбанник при входе к «самим». Потом на смену им пришли дворцы.

И время пришло весёлое, безалаберное, можно было писать всё – ну то есть абсолютно всё! Мэр города при встречах резиново улыбался и садил пить чай. С губернатором можно было запросто связаться по прямому телефону. Демократия!

Нынче к самому мелкому чиновнику по самому пустячному вопросу не пробиться – фу-ты, ну-ты, ножки гнуты. Официальный запрос, ответ через пресс-службу в течение месяца. Бумага роскошная, гербовая: «в виду того, что нет основания по причине того, что всё соответствует норме, правилу, инструкции, закону, подзаконному акту, пункту и подпункту».

У Аси от этих отписок делалась нервная зевота, как у собаки. Провинциальные корреспонденты – в основном сидящие на бюллетенях одинокие мамочки с большими испуганными глазами. Ася среди них – ископаемое, динозавр, пересидевшая шесть редакторов.

Каждая метла мела по-новому. Последняя, молодая девица с «мазерати» под редакционным окном, бывший модный коуч по развитию чего-то гармоничного, собрала всех у себя. Сообщила, что хлеб нужно зарабатывать в поте лица, и что все творческие работники выводятся на договор, а тексты будут оплачиваться по десятибалльной шкале. Если тема горячая – гонорар в тройном размере.

Старой гвардии – не баламутить массы (взмах наращенных ресниц в сторону Аси) – а подавать молодёжи пример встраивания в рыночную экономику. И ещё: редакция не богадельня и не собес, чтобы размещать мемуары выживших из ума старушек.

Старушка – это тихая Анна Исаевна, бывшая Асина квартирная хозяйка. А мемуары – её рассказы о военном голодном детстве, когда выживали благодаря картошке. Она называла её с умилением «второй, даже первый хлебушек». Запеки её на углях, запей холодным молочком, похрусти солёным огурчиком или шкваркой – куда с добром, мяса не надо.

Анну Исаевну послушать, картошка нынче – сплошной праздник. Когда её, семенную, как спящую царевну вынимают из подпола, каждый клубень в руке нянчат. Едва снег сошёл – уже какая-нибудь заполошная хозяйка пилит мужа: «Вон, пыль летит, давай-ко на боку лежать, ждать дождя». Один дурак начнёт пахать – тут же соседки выглянут в окошки, встрепенутся, насядут на мужей. И вот уже со всех участков несётся весёлый механический треск мотоблоков, и серая земля на глазах полосами чернеет, лоснится, будто бархат.

Празднично, приглушённо, будто смущённо звенят голоса, звякают вёдра, стучит ссыпаемая посадочная картошка. А Анна Исаевна не торопится, из-под ладошки щурится на солнце. По старинке ждёт, когда берёза пустит листочек с копеечку – до того времени земля ещё не проснулась, не прогрелась. Но вот, наконец, картошка угнездилась – как пехотинец, закопалась в ямку, ни заморозки, ни иные катаклизмы не страшны – сам чёрт не брат. Оклемалась, обмялась, натужилась – и смело поперла крепкими кудрявыми макушками, это ли не праздник? Оглянуться не успеешь – пора подбивать высокие ровные ряды, как на военном параде – загляденье!

А уж уборка – праздник из праздников! Ну-ка покажись из темницы, каких поросят за лето выкормила? Пять клубней – ведро, пять клубней – ведро! Вот кому памятник нужно ставить – картошке!

Плетью обуха и лбом стену не перешибёшь. Уходить на пенсию вовсе не хотелось. Ася шагала домой и перебирала горячие темы: чтобы раз – и в дамки.

Дома по телевизору шло фигурное катание. По исчерченному добела льду скользил высокий, тонюсенький, в блёстках, олимпийский чемпион Данко – Д. Ветров. Катился и покачивался, трепетал всем телом, будто талинка в прозрачном ручье. Кажется, двумя пальцами ухвати – переломится, хрустнет.

При этом невесомо, без малейшего усилия поднимал и играючи подбрасывал, вертел в воздухе плотную, даже на вид тяжёленькую, крутобёдрую партнёршу, и опускал её как лебединый пух, так что она едва касалась ножкой льда. Но какой нечеловеческий труд стоял за этой зефирной воздушностью! И какие страшные стальные мускулы таили под блёстками девичье-тонкие, грациозные руки.

Откатавшись, фигуристы были прекрасны: вздымающиеся груди, тёмные блестящие глаза, смуглый румянец, полуоткрытые алые рты. Спустившиеся с Олимпа боги и богини, Аресы, Аполлоны, Афродиты, Афины… Дивитесь, смертные!