Дерзкая Анжела, неистовая Изабелла

Надо же, а Испания в курсе? Как, бедная, живёт без Володиного уважения? В голове вертелось из классики: «Живёт у себя где-нибудь в Белеве или Жиздре – и ему не скучно, а приедет сюда: «Ах скучно! Ах пыль!»

– Вы в Испании были? – сухо поинтересовалась Валя. («Так. Не придираться. Не копаться»).

– Бог миловал. Давайте переключим, на «Домашнем» «Красотка» с Джулией Робертс. Не хотите? У, Валечка, а вы кровожадная девушка. Я ведь вижу, вы исподтишка глазки заводите кверху и вздыхаете: мол, достал комментариями… Напрасно. У меня жена так же, бывало, гримаски строила.

Так он ещё и физиономист!

Потом было родео, ковбои седлали молодых бычков. Один бычок, брыкаясь, так высоко подкинул зад, что сам шлёпнулся на спину, подмяв белокурого юного всадника, почти мальчика. Трибуны ахнули.

– А знаете, почему бычки агрессивные? Им под хвост, ну туда суют клубок колючего растения. Или ремнём мужской срам перетягивают, не хочешь да запрыгаешь. Ох уж эти национальные народные традиции. Адреналин, драйв, всё такое. Хотите острых ощущений – идите в хоспис, верно говорю? Только что молодые, красивые – и вот уже мешок костей. Кандидаты на премию Дарвина. Или взять помидорные бои (господи, он заткнётся?!) Хоть бы гнильё давили, нет, добро переводят, отборные овощи. А в Африке дети умирают. Закатали бы в банки – томатный сок детишкам.

– Да замолчите уже наконец! – Валя всей душой сочувствовала детям Африки, но… Вскочила и рванула в прихожую, сорвала пальто, не попадала в рукава. Стало страшно, что навсегда останется опутанной липкими словами постылого Володи, не выберется из проветренного, прибранного паучьего логова. В довершение у лифта, когда полезла за перчатками, из кармана выскочило кольцо, заскакало, скользнуло в тёмную шахту, звякнуло прощально. Отлично проводила старый год!

– И ты убежала, а-ха-ха-ха! – веселилась Зойка. В выходные они постановили ходить по десять километров. Сначала через дачи, потом сосновый бор, гора, родник. За плечами рюкзаки, в них канистры с родниковой водой: чай заваривается необыкновенно вкусный!

Сегодня Зойку вызвали на работу, Вале пришлось одной идти поддерживать ЗОЖ. Ещё в прошлый раз они приметили у крайнего домика куст черноплодной рябины, густо усыпанной ягодами. На каждой грозди конусовидный сугробик снега – красиво! Сегодня, собираясь, сунула в карман пакет: чего добру пропадать? Но нужно извиниться за вторжение на частную территорию: может, спрятать под крыльцо в сухом месте бутылку коньяка? А если владелица дачи женщина – коробку конфет? В итоге купила большую плитку шоколада – универсальный гостинец. Крупно написала на обёртке: «Это вам за черноплодку!»

Ягоды крупные, сочные, схвачены морозом и оттого особенно сладкие, ах хороши, и в компот и в пирог. Пальцы быстро закоченели, трясла, дула на них.

– Эт-то что за номер, по чужим огородам промышлять?! Солью бы из дробовика в мягкое место. А ещё приличная женщина, – бородатый мужик в камуфляже щурился на крыльце.

Валя чуть пакет не уронила. Мямлила замёрзшими, чернильными от ягод губами, что, мол, никому ведь ягоды не нужны…

– Как не нужны? Ударит мороз – птицам будут нужны. Чего вы свой шоколад суёте? – присмотрелся, приказал: – А ну идём в дом, еле языком от холода ворочаете. Эх, женщины, не жалеете себя.

В тесном домике топилась печь, сквозь мутное, немытое с лета окошко пробивалось зимнее солнце. Хозяин снял с Вали сапоги, натянул до самых колен, как гольфы, толстые шерстяные носки.

– Ягоды в сени вынесу, раскиснут. Шоколадку сами скушаете, а с вас банка варенья или что вы там из них?

Потом они замолчали, и только переглядывались и улыбались. Он возился ставил чайник, шевелил кочерёжкой в печке, дрова потрескивали, хорошо, тепло.

Глаза у него были умные, такие и должны быть у мужчины (не путать с хитрыми). Вот богатый – тот всегда хитрый (ещё Чехов сказал, дескать, велика важность миллионное дело, без особенного ума, без способностей стать торгашом). А умный – это всегда добрый. Потому что злость и жадность, в отличие от доброты – крайне непродуктивные чувства, высасывают энергию. Умные люди никогда не будут тратить жизнь на непродуктивные чувства.

Они по-прежнему исподтишка переглядывались, улыбались, помалкивали, будто давно знали друг друга. В конце концов, не важно, с кем можно словом перекинуться, важно с кем помолчать. Жаль, что год Быка уже прошёл. Но, право, это такие пустяки.

– Меня Валя зовут. А вас?

– Юра. Юра Быков.

Свадьбу назначили на лето, хотя Валя сторонница «пожить-притереться-проверить чувства хотя бы годик». Дальше нельзя было тянуть – по невесте было бы заметно.

ГОЛОСА

В актовом зале наркологической клиники прохладно. Да чего там, чертовски холодно: на улице минус 27, а батареи скорее мертвы, чем живы. На вечернем стекле, похожем на чёрное зеркало, хрупкие бумажные снежинки смотрятся необычайно красиво. Никто не вырезает снежинки так старательно и любовно, как наши больные. Чем «кривее» снежинка – тем больше терпения и усердия в неё вложено.

Пахнет мандаринами и хвойным освежителем воздуха. Накануне из женской палаты доносился лязг ножниц, смех: мастерили ватные снежки на ниточках, шили каскад из серебряного и золотого дождя. Почувствовали себя девчонками…

– Доктор, я слышу голоса.

Передо мной на краешке стула сидит худенький бледный мужчина по фамилии Григорьев. Вообще, мы все непрестанно слышим голоса. Голос памяти, голос совести (Совесть есть Бог внутри человека), голоса близких. Они безобидные и даже необходимые, если только не вещают, как демоны в зарубежных фильмах: «Убей их! Убей их!»

– Со мной разговаривают, как бы это выразиться… органы. Внутренние. Нет, упаси бог, не МВД. В прямом смысле внутренние: печень, желудок, почки. Кишки, извините за выражение.

– Тэк-с. И о чём ведёте речь?

Смущается:

– Ой, обо всём. Это нельзя говорить. Это всё так лично.

– Хм. Они одним голосом говорят или у каждого органа своё, так сказать, звучание?

– Что вы, доктор. Они все очень разные, колоритные, друг с другом не спутаешь. У каждого свой характер. Вот печень – она как мама. Усталая, добрая, всё понимает. Укоризненно взглянет…

– Ты есть вы их не только слышите, но и видите?

– Без проблем, в любом учебнике анатомии… И потом, допустим, когда вы разговариваете с незнакомцами по телефону, ваше воображение ведь рисует примерно, в общих чертах… Печень, знаете, такая… В молодости блестящая и упругая, в старости дрябнет, тускнеет – это понятно. Но всегда немножко измождённая, столько на неё всего ложится, такая ответственность.

– С печенью ясно. А кто ещё ваши собеседники?

– Желудок. Но тот капризный, злой, всё время бурчит, то не то, это не это. Да громко так, истерику закатит – хуже бабы, даже неудобно при людях. Почки ужасные нытики и плаксы, чуть что – в слёзы. А если ещё хор кишок вступит, голоса противные, тонкие. Хотя какой хор – какофония. Не подумайте, не от слова какать…

– Несколько часто они с вами общаются, весь день или периодически?

– Время от времени, весь день бы я не выдержал, – Григорьев понижает голос до шёпота: – Их вон сколько, а я один. Я, когда с ними разговариваю, в туалете прячусь и воду спускаю, чтобы жена не слышала. Она не поверит, скажет, я сумасшедший. А я не сумасшедший, доктор. Я стараюсь про себя, мысленно беседовать, но в последнее время не получается. Как гаркну за обедом: «Заткнёшься ты или нет?!» Жена, само собой, на свой счёт принимает, обижается. Тоже в слёзы, хуже почек. Не скажешь ведь, что это я желудку. Не желудок, а чистая язва.

Спрашиваю больного про мозг – задумывается. Машет рукой: «Ой, доктор, он такой засоня, зануда, с ним неинтересно. Всё учит, учит чему-то, надоел».

Выясняется, что все тайные собеседники очень не любят пятницу с субботой и праздники. Особенно Новый Год. Особенно печень. Почки, те начинают плакать уже за неделю до 31 декабря, представляете?! Прямо заходятся, рыдают, иногда кровавыми слезами. Желудок бунтует. Кишочки – те, напротив, испуганно притихают и прижимаются друг к другу.

– А сердечко? С сердцем вы общаетесь?

Поджимает губы. Строго, твёрдо:

– Я же сказал: это очень личное. Особенно сердце. Про других как-нибудь подробнее расскажу, когда вас поближе узнаю. Вот сегодня приду и поделюсь с ними, что был на приёме у доктора. Они, конечно, страшно разволнуются, расшумятся, собрание устроят, будут решать. Но вы симпатичный, вы мне понравились, я буду вас защищать.

– Признателен, благодарю.

– А сердце, доктор – оно держится в стороне. В основном молчит, зато уж если скажет. За ним последнее слово. И все – ша, мёртвая тишина, все в рот ему смотрят, как дирижёру. У дирижёра на палочку смотрят? Ну не важно, вы поняли. Ого, сколько вы мне всего выписали, опять на печень нагрузочка. Ну да ладно, она добрая, терпеливая. Доля ты русская, долюшка женская, вряд ли труднее… Николай Алексеевич Некрасов, слышали, наверно. С наступающим вас, доктор

На пороге мнётся:

– Доктор, можно я им скажу, что вы им привет передавали? А то они такие обидчивые у меня.

Смех в зале. Аплодисменты, нас вызывают на бис. Задёргивается импровизированный занавес из трёх простыней. Актёры – мы с Григорьевым – раскланиваемся. Я играл себя, а он – себя, и сценарий написал он. Роль Деда Мороза исполнял тоже он, никто не узнал. Талантливый человек, работает мастером по ремонту холодильного оборудования.

Потом декламация есенинских стихов и песни Высоцкого под гитару, потом самые дородные дамы, слоноподобно топоча, от души отплясывают танец снежинок… После концерта почти все палаты пустеют, многие будут встречать Новый Год дома, за ними приехали родные. Григорьев выписывается насовсем, собирает свои пожитки.

– Насовсем? – испытующе смотрю я на него.