Хроники Нордланда. Пепел розы
– Ты уверена?
– Вполне. – Надменно бросила Габи. – Моя дурочка поедет со мной.
– Смотри. – Беатрис с театральной нежностью пожала её руки. – Я тебя прикрою, но ты будь осторожна!
– Не сомневайся. – Ответила Габи и небрежно чмокнула её в щёку. – Я надеюсь на тебя!
Шторм со своими людьми приехал в Гармбург уже после братьев, как раз в тот момент, когда те вошли в ратушу. И быстро убедился, что кое-что необратимо изменилось. Человек, к которому Шторма направил Хозяин, сказав, что тот поможет ему, приютит и всё расскажет, перепугался до полусмерти. Мастер кожевенного цеха Тибальт, человек средних лет, даже, пожалуй, пожилой, богато одетый, с обширной и неровной плешью, делавшей его мясистое лицо ещё неприятнее, чем оно могло бы быть, встретил посланца дорогого друга Драйвера нервно и неласково.
– Простите, господин. – Пряча глаза от взгляда высокого эльдара, он говорил, то и дело теребя и дёргая пряжку ремня. – Но я сейчас никак не могу принять вас у себя. Лучше бы вам поехать за город, к сэру Кармайклу, а то здесь… Понимаете, они пришли прямо домой к ювелиру и убили его, среди бела дня… Страшно! Если кто-нибудь им донесёт, что у меня остановились пятеро полукровок и кватронцев… Понимаете?..
– Вполне. – Презрительно скривился Шторм. Он устал с дороги и очень хотел пить, но просить воды у этого слизняка не стал. Он презирал людей, и втройне презирал трусов. Не говоря больше ни слова, он вышел во двор, вскочил в седло и дал знак своим спутникам ехать за ним, ничего не объясняя. Они привыкли к его молчаливости и знали его резкость, поэтому просто поворотили усталых, покрытых пылью коней вслед за ним. До замка, а точнее, просто большого загородного дома сэра Кармайкла, однощитного рыцаря, они добрались уже к утру – Шторм плохо знал здешние дороги, и заблудился, а спросить ночью было некого. На постоялый двор он решил не соваться – уже знал, что Хлорингам знакомы его приметы, и не хотел, чтобы по округе потянулись слухи об светловолосом и темноглазом эльдаре, сопровождаемом одним полукровкой и тремя кватронцами. Он не боялся, он просто не хотел, чтобы его миссии что-то помешало.
Слухи здесь распространялись в мгновение ока: Кармайкл уже знал, что герцог Элодисский завёл интрижку с племянницей лесничего. Скабрезно хихикая, он начал рассказывать Шторму сплетни об этой семье, всячески расписывая внешность девушки: тощая, в драном платье, ни рожи, ни сисек… – но сник под холодным взглядом, не замечая ни тени интереса или хотя бы вежливой усмешки. Шторм, сидя напротив него за столом, молча пил вино и ел холодный мясной пирог, время от времени поглядывая на хозяина своими большими мрачными глазами эльфа, блестящими и бездонными, лишёнными всякого выражения. Хозяин поёжился, чертыхаясь про себя: вот ведь нелюдь проклятая! Но что верно, то верно: такому и младенца прирезать как два пальца обо… в общем, ничего не стоит.
– Как Сады Мечты, стоят? – Фамильярно поинтересовался он. – Я уж полгода там не был, наверное, новые мальчуганы появились со сладенькими попочками?.. Всё как-то недосуг, да и денег нет… А верно говорят, что у нашего дражайшего Хозяина серьёзные неприятности?.. Я что-то такое слышал…
– Нет. – Сказал Шторм, и рыцарь вздрогнул, услышав его глубокий низкий голос. При взгляде на его красивое лицо представлялся голос менее богатый и более высокий, эдакий сочный тенор. Ничто в лице Шторма не дрогнуло, но если бы Кармайкл знал его мысли, он постарался бы как можно скорее отправить неприятного гостя восвояси – Шторм ненавидел содомитов, посещающих Сады Мечты, так как прежде достаточно вытерпел от них, пока был мальчишкой. Но эмоции и чувства Шторма никак не отразились на его лице, и сэр Кармайкл ещё какое-то время поизощрялся в похабных остротах и сладких воспоминаниях, в твёрдой уверенности, что говорит с единомышленником.
Шторм уже встал, чтобы немного поспать с дороги, как вдруг остановился, словно споткнулся: на него повеяло запахом розового масла, и в сердце мгновенно возник отпечатавшийся там образ: лицо и глаза ангела, попавшего в беду, и тонкое гибкое тело. Он медленно повернулся, и увидел невысокую полненькую девушку с бледным лицом и покрасневшими глазами, которая нерешительно замерла в дверях. Девушке было от силы лет шестнадцать, и Шторм подумал, что это дочь или внучка Кармайкла, но тот представил её, с видимой неохотой:
– Мэри, моя супруга… Дорогая, я немного занят.
Девушка с жадной тоской взглянула на высокого, сказочно красивого и молодого мужчину, опустила глаза:
– Я позже зайду. – Но Шторм, который, как все эльфы, хорошо чувствовал эмоции окружающих, уловил волну ненависти и отвращения, обращённых на пожилого и не то, что некрасивого, но прямо-таки отвратного супруга. Каково ей было жить с уродом и содомитом, знала только она. Не способный возбудиться, как все люди, он подвергал свою юную супругу таким извращённым издевательствам, что она с трудом переносила его. Но родители, люди богатые, но не родовитые, за сомнительную честь породниться с рыцарем хорошего рода продавшие её с потрохами, и слушать не хотели её жалоб и просьб забрать её от этого чудовища. Священник на исповеди велел ей терпеть и покоряться мужу, и подвергал её раз за разом всяческим епитимьям за строптивость и грешные мысли. Но Мэри не была покорной овечкой, и мстила мужу, как умела – греша направо и налево с молодыми мужчинами, которых только удавалось повстречать. Вот и теперь она ухитрилась, дождавшись, пока муж куда-то уедет, пробраться в овин, где расположились на отдых спутники Шторма, и очень быстро все недоразумения между ними были улажены. Слуги Драйвера обходительностью не отличались, но Мэри она была и не нужна: главное, что парни были молодые, крепкие и красивые, и поимели её на славу, многократно и пылко. При этом Мэри представляла себе, как её ненавистного мужа корчит от ярости и ревности, и наслаждалась безмерно…
Шторм в оргии не участвовал. Он сразу же ушёл оттуда, расположившись на траве возле небольшого пруда, в котором Кармайкл разводил карпов, в тени старых вётел. Мыслями он невольно возвращался в овин, но представлялась ему не Мэри… Внутренним взором он видел узкое белое тело Габи, извивающееся в объятиях то Иво, то его парней, каскад её чёрных блестящих и рассыпчатых волос, источающих аромат розового масла, её длинные тонкие белые ноги, обвивающие мужскую поясницу над ритмично двигающимися ягодицами, и кровь шумела в его ушах, а в сердце и в паху творилось чёрте-что, неведомое прежде. Его тянуло в Гранствилл, в свой заброшенный дом, тянуло со страшной силой, так, что даже его миссия и приказ обожаемого Хозяина больше не имели прежней цены. Шторм проклинал себя, стыдил и мучился угрызениями совести, но всё это существовало как-то параллельно его основной страсти, неведомо, откуда и как обрушившейся на него. Он оказался перед нею совершенно беззащитен: у него не было ни твёрдой морали, ни привитых с детства принципов, ни умения контролировать свои порывы. Он никогда не испытывал подобных сильных чувств и желаний; нагрянув, они захватили его неподготовленную душу в настоящий смерч. Закрыв глаза, он неотрывно думал о том, как вернётся в Гранствилл и…
И убьёт Иво. И Габи тоже. В момент, когда они будут в объятиях друг друга, он появится, как призрак, и убьёт… Убьёт… перережет горло сучке, искромсает ножом это проклятое тело, которое не желало оставить его, смущало его ум, сокрушало его дух, уничтожало его преданность, готовое навлечь на него неслыханный позор! Его собственное тело напрягалось и даже чуть приподнималось в муке желания и ярости, мускулы и челюсти каменели от напряжения.
Странно, но он ухитрился даже подремать. Во сне он увидел жужелицу, таранившую мутное стекло, узорчатую парчу, на которой стояло блюдо с яблоками, и ползущую по зелёному яблоку божью коровку. Кругом была Габи, хоть он её и не видел. Она была во всём: в воздухе, в нём, в жужелице, в божьей коровке, в аромате яблок и розового масла. Она и выбор… Выбор, от которого зависели жизнь и смерть. Он должен был выбрать правильно, хоть и не понимал, что и между чем. Он обязан был выбрать… С этой мыслью и страхом, точившим его внутренности, Шторм проснулся.
Вернулся Кармайкл с важными новостями. Братья уехали в свой охотничий замок, чтобы поохотиться на зубров. С ними теперь была гораздо большая свита, чем прежде. Соваться туда впятером нечего было и думать, но всё-таки кое-что Шторм сделать мог. По слухам, тощая племянница лесничего совершенно очаровала герцога, и об этом судачит весь Гармбург, да что там, все окрестности Гармбурга, всё Междуречье, в конце концов! И у Шторма мгновенно созрел план. Хозяин говорил: бей по всем их уязвимым местам; Хлоринги сентиментальны, и самые их уязвимые места – это те, кто им дорог. Не задумываясь о подлости подобной позиции, Шторм готов был слепо выполнить волю того, кого боготворил; приняв решение, он быстро собрался и вместе со своими спутниками покинул дом Кармайкла, к огромному облегчению последнего. Он знал, что ему делать.
Охотничий дом графа Валенского находился на опушке Зеленого леса, вдали и от Гармбурга, и от Омбурга, в нескольких милях от богатого аббатства, так же носящего имя Зеленого леса. Гарет помнил это место, как одно из самых красивых и уютных в герцогстве; но когда они с братом и свитой уже около полуночи прибыли сюда, оказалось, что всё здесь непоправимо изменилось. Весь третий этаж и правое крыло замка были заколочены, многие постройки разрушились. Гарет помнил, что здесь были сад и цветник, но теперь не было ни того, ни другого. После смерти хозяйки всё пришло в запустение. Чего в доме было полно, так это собак, блох и двухвосток. Первые были везде и всякие: большие, маленькие, борзые, гончие, легавые, норные, дворняги и полукровки… Вся эта свора при виде незнакомых всадников подняла такой брёх, что уши закладывало. Особенно ярились они на полуволка. Гэбриэл даже испугался, что сейчас они набросятся на его пса, но лесничий каким-то образом призвал всю свору к порядку, суетясь подле господ. Обилие собак всё равно нервировало Гэбриэла, и лесничий запер всю свору в одной из бывших конюшен. Прибежала Ингрид в ещё более дрянной одежонке, чем прежде – служанки в Хефлинуэлле одевались лучше, – но личико её светилось такой непритворной радостью, что настроение Гарета при виде этой радости поднялось, и он решил, что не зря всё-таки связался с нею. Всё это время он не прекращал думать, что девчонка отдалась ему всё-таки из самых корыстных соображений, и ничего хорошего между ними не будет; радость Ингрид сломала этот страх. Ужин, состоявший в основном из мясных, но отменных блюд, братьям понравился, они любили мясо. Более наблюдательный, чем брат, Гэбриэл заметил, что для Ингрид не привычно сидеть со всеми за одним столом, и что она испуганно поглядывает на дядю прежде, чем взять кусок, а Гарет заметил, что она совершенно не умеет себя вести и плохо играет роль хозяйки дома, и снова помрачнел. Какой контраст с Алисой, безупречной во всём!
Лесничий отдал братьям свою спальню и спальню сына – самые приличные помещения в замке. Эльф принёс ветки чёрной бузины, чтобы отпугнуть насекомых, особенно блох, которых здесь было видимо-невидимо, но запахов псины и неухоженного дома отогнать не мог. Пока лесничий кое-как размещал остальных гостей и их слуг, к Гарету со свечой пришла Ингрид.
– А где новое платье? – Спросил он.
– Дядя не успел купить. – Ингрид чуть покраснела. – У меня такая фигура не стандартная…
– Ну-ну. Заступаешься?
– Не злитесь на него. – Попросила Ингрид.
– А ты? – Поинтересовался Гарет. – Не злишься на него?
Ингрид подумала, что ненавидит дядю и кузена. Особенно кузена, который сегодня уже лапал её, заявив, что раз она уже не девка, то и ему можно её попробовать – он давно этого хотел. Но Ингрид так привыкла врать и притворяться, что сказала другое.
– Я ему всем обязана. – Пусть Гарет знает, какая она благодарная! – Я ведь кватронка, а вы же знаете, как это сейчас опасно. А дядя меня не бросил.
– Ну-ну. – Вновь ухмыльнулся Гарет. – Чтобы выгодно продать в конце концов. К чёрту. Пошли в постель, я замёрз. Лето, а здесь холодно и сыро, как в погребе.
Ингрид с готовностью разделась и легла в постель, тут же озябнув – постель тоже была сыровата. Когда Гарет лёг к ней, девушка даже обрадовалась: он был такой горячий! Тяжесть мужского тела больше её не пугала, даже напротив, была приятной. В момент проникновения вновь было больно, но Ингрид не обратила на это внимания – точнее, приняла, как должное, тем более, что боль сразу прошла. Приятного тут было мало, но и страшного больше ничего.
– У тебя больше ничего не болит? – Спрашивал Гарет. – Тебе нравится?
– Да! – Ответила Ингрид вполне искренне: ей было тепло и уютно под ним. – Мне очень нравится! Я весь день о вас думала… И так счастлива, что вы приехали всё-таки!
– Ты такая тоненькая. – Признался Гарет много позже. – Я всё время боюсь тебе сделать больно.
– Я тоже сначала боялась! – Хихикнула Ингрид. – Но мне хорошо. Не отпускайте меня! С вами мне ничего не страшно, вы такой сильный, и так хорошо пахнете… Даже псина не чувствуется. – Девушка хотела попросить его, чтобы он взял её с собой, но вновь побоялась: а вдруг он откажет всё-таки? Так у неё есть надежда, хоть какая-то, но есть, можно помечтать и понадеяться. Но и пустить всё на самотёк нельзя. Ингрид решила для себя, что надо как бы невзначай капать и капать ему в душу, подчёркивая то, что она считала своими достоинствами, и давая ему понять, что не смотря на её благородство и мужество, живётся-то ей хреново. Нельзя жаловаться, но дать понять нужно – как всякая женщина, она владела подобным искусством виртуозно и почти неосознанно.
И Гарет, считавший себя проницательным и умным – уж по любому умнее какой-то девчонки! – шёл в этот силок, как кролик, самодовольно полагая, что силка никакого и нет, а если и будет, так он его сразу заметит. Инстинктивно он его чувствовал, но как почти всякий мужчина, игнорировал свою интуицию, не видя разумного обоснования своим опасениям. Ведь девушка в самом деле стояла на краю гибели и отчаянно нуждалась в помощи! Другое дело, что если бы не её хитрость и недоверие, она могла бы прямо обратиться за помощью к герцогу или своему непосредственному сеньору, графу Валенскому, и ни тот, ни другой не отказали бы ей и пристроили в какой-нибудь монастырь, или компаньонкой к какой-нибудь богатой даме. Особенно Гэбриэл – тот вообще не оставил бы её без помощи ни при каких обстоятельствах. После Садов Мечты Гэбриэл начал относиться к женщинам вообще гораздо трепетнее, чем его брат. Им двигало чувство вины перед теми девочками, которых он помогал ломать и губить, которые страдали и умерли в том числе и по его вине; и он готов был теперь вступаться за любое существо женского пола, нуждающееся в защите и помощи. Ингрид в его лице могла найти совершенно бескорыстного и верного защитника и опекуна, но ей такое и в голову не приходило, и в этом было мало её вины. Она боролась за себя, как умела. Откуда было взяться честности и смелости в этом существе, с рождения униженном, забитом и бесправном? С рождения Ингрид твёрдо усвоила, что если что-то и получит, то только ценой хитрости, лести и лжи. И она льстила и лгала, лгала во всём, даже в постели. Ей не нравился секс, ей было больно от того, что Гарет брал её неподготовленной и не возбуждённой, ей противен был вид мужского члена – достаточно Ингрид насмотрелась на то, как пьяный дядя со спущенными штанами гонялся за служанками, и на собак, которые совокуплялись прямо у их обеденного стола! – но Гарету девушка упорно твердила, что ей нравится. А Гарет, избалованный женщинами, которые сами домогались его, не умел слушать женское тело и подготовить его. Правда, он смутно предполагал, что девственницу следует чему-то научить, и поэтому то и дело спрашивал Ингрид, что ей нравится, что не нравится, чего ей хочется? И чисто теоретически Ингрид ничто не мешало ему признаться хотя бы в том, что ей нравится. Но её патологические скрытность и лживость мешали ей сделать даже это, и она лишала его и себя дать и получить всё возможное удовольствие. Впрочем, кое-что они всё-таки имели. Ингрид была кватронка, и её тело было для Гарета гораздо привлекательнее и слаще, чем тела обычных дайкин; его возбуждала мысль, что он первый и единственный, ему нравилось её лицо, тонкое, узкое, с раскосыми кошачьими глазами Элодиссы, нежными чётко очерченными губами и изящным носиком, и безумно нравились её ноги. Ноги и впрямь были великолепные, длинные, ровные, стройные, изящных и грациозных очертаний, а кожа на внутренней поверхности бёдер была такая бархатистая и нежная, что Гарет даже пальцами её боялся трогать, и с наслаждением прижимался к ней лицом и губами, всё время помня, что это наслаждение – его, личное, персональное, и этой дивной кожи, так приятно пахнущей, не касалась больше ни одна мужская рука. От неё пахло вербеной и чуть-чуть – мускусом, и Гарет прятался в ней от запахов сырости и псины, как и Ингрид в нём. Не испытывая возбуждения и сексуального наслаждения, Ингрид всё-таки испытывала удовольствие от близости с ним. Его объятия, его тяжесть дарили ей непривычное чувство защищённости, надёжности и живого тепла. Его тело и запах тоже были приятны – ничего общего с дядей, братом и их собутыльниками, и их вонью. А боль… Ингрид быстро научилась расслабляться и нашла для своих бёдер положение, в котором боль исчезала после первых же толчков, и тогда становилось совсем хорошо. Жаль только, что он так редко трогал её грудь! Та была такой маленькой, что Гарет, любивший, как и брат, большие объёмы, мял её только по привычке и совсем мало, переключаясь на части более соблазнительные. Хотя, если бы она попросила… Но Ингрид не просила.
Узнав о смерти племянника, убитого Птицами, дева Элоиза пришла в дикую ярость. Йорген, – твердила она, – был настоящим Сваном, не то, что его кислорожий папик, позорище их древнего рода! А Птицы могут теперь сами вешаться, потому, что она, Элоиза, им этого не спустит. «Кислорожий папик», к собственному стыду, не мог горевать по сыну в полную силу, так как в последнее время все сильнее становились его подозрения насчет планов Элоизы заменить его племянником полностью. То есть, пустить неугодного Свана в расход. Бывший закадычный собутыльник, Смайли, самым постыдным образом закрутив с Элоизой роман, более не казался ему достойным доверия собеседником; Венгерт, не ожидавший, по его словам, такого предательства от друга сердечного, «отбившего» у него женщину – хотя Элоиза никогда не скрывала, что Венгерт ей на хрен не нужен, – уехал к фон Бергу. Теперь последний живой Сван юридического пола, необходимый для соблюдения формальностей майората, хоть частично и горевал по сыну, но гораздо сильнее радовался тому, что акции его укрепились и даже слегка как бы подросли. «Лишь бы, – делился он своими соображениями с бутылкой можжевеловой водки, – эта тварь не вздумала бы замуж за Смайли выйти и не дала б ему фамилию Сван. Тогда мне точно кранты».
А опасность подобного исхода дела была велика. Элоиза баловала и ублажала барона Смайли от всей широты своей безбашенной души. В Блэксване барон был царь и бог; попроси он птичьего молока, и Элоиза лично подоила бы для него хоть курицу, хоть цаплю – и пусть бы только бедные птахи посмели утверждать, что не доятся! И барону это положение вещей нравилось. Особенно нравилось ему то, что его возлюбленная не была ханжой и эгоисткой, и лично готова была предоставить ему для забав любую понравившуюся девку, что в замке, что в окрестных деревеньках. А подарки, которые она делала ему во хмелю! Таких дорогих вещей не дарил ему даже закадычный дружок Андерс на дни ангела! Смайли разжился шикарным конем бельгийской породы, внушительной коллекцией холодного оружия самой тонкой и дорогой работы, перстнями, пряжками, обувью – а ведь еще и месяца не прошло! Птиц он ненавидел и сам, а потому принял несчастье дорогой подруги очень близко к сердцу, чем вызвал в ней новую бурю ласки и извержение подарков и милостей. На пару они хлестали можжевеловку, поминая Йоргена, проклинали Птиц, перечисляли обиды, им нанесенные этими паскудными чельфяками, и завели себя до того, что Элоиза немедленно объявила крестовый поход против Птиц, а Смайли обещал своих людей для облавы, с чем и отправился в свой городок. И по дороге узнал, что буквально в паре часов пути от него сейчас находятся Хлоринги, в собственном охотничьем доме, с малой свитой.
А Элоиза, оставшись одна и упившись в слюни, сидела в обнимку с бутылкой и, обливаясь пьяными слезами, рассказывала уже в тысячный, наверное, раз бутылке и молчаливым запуганным слугам, как после первых же месячных отправилась на озеро Зеркальное и потеряла там девственность с эльфом Ол Донна.
«Дочечку я родила-а-а-а. – Завывала она. – Отняли у меня родаки позорные мою дочечку-у-у-у… Где-то теперь моя кровиночка-а-а-а…». Слуги слушали и морщились про себя, уверенные, что «Кровиночку-у-у-у», ежели бы она осталась при матери, ждала бы крайне незавидная судьба.
Потому что, рассказывая про утопленных новорожденных, ее кузен нисколько не шутил и не преувеличивал.
Габи проводили в роскошно обставленную комнату с эркером. Расторопный слуга предложил угощение, и Габи согласилась на марципаны и лёгкое итальянское вино. Её слегка потряхивало от волнения и нетерпения, но держалась она, как и подобало держаться принцессе в подобном месте (по ее мнению): гордо и с презрением. Гага с радостью набросилась на угощение, счастливая от неожиданной милости госпожи – Габи, испытывая некоторые угрызения совести, была с нею в эти минуты чрезвычайно мила и ласкова. Про себя она решила, что после всего щедро одарит дурочку и даже повысит её статус. Пусть помнит её доброту! Она и так, – накручивала себя Габи, – должна быть благодарна, что её забрали с кухни, отмыли, позволили прислуживать даме королевских кровей, одели чисто! А теперь, – обещала себе Габи, – она и вовсе её приоденет достойно горничной такой особы, она даже ей ожерелье и колечко приготовила, и не дешёвку какую-нибудь, а вполне себе приличные, с аметистами, пусть не крупными, но ценными, для служанки с кухни просто неприлично хороши!.. Можно было, конечно, дуру и предупредить, и пообещать хорошее вознаграждение, но Габи хотелось посмотреть именно на сопротивление и ужас девочки. Внутри неё сосало и томило предвкушение сильнейшего наслаждения, так, что она еле сидела на месте. Это было такое сильное томление, что на его фоне меркли все другие чувства, включая мораль и всякий стыд; умом Габи понимала, что творит, но отказаться от своих желаний и не собиралась. Получить наслаждение здесь, сейчас – и хоть трава не расти. А потом она покается и осыплет дурочку благодеяниями… И все счастливы, и дурочка прежде всего.
У Гаги от выпитого вина и от неожиданной радости разрумянились щёки и блестели глаза; она выглядела почти красавицей. Габи неожиданно подумала, что если её причесать по-другому, приодеть, добавить немного косметики – совсем чуть-чуть, – и дурочка затмит некоторых из её дам! И щедро пообещала Гаге – мысленно, – так и сделать. За секунду до появления Марка.
Тот вошёл и поклонился, необычайно внимательный, ловкий, опрятный, даже изысканный. Вот настоящий кавалер! И почему он не рыцарь?.. Обычно Габи находила, что люди низших сословий и выглядят соответственно, но Марк был дело другое. Красивый мужчина, и немного больше, чем красивый: очаровательный. Чувствовать себя объектом его внимания было необычайно приятно и чертовски лестно даже для неё. А быть внимательным он умел! Была в нём какая-то нотка, такая заманчивая и приятная для женского сердца, создающая иллюзию того, что он такой только с нею, что он слышит каждое её слово, улавливает каждое её движение, чуть ли не ловит каждый её вздох, всё понимает, всё замечает, и всё, что она делает и говорит, для него чрезвычайно важно. Он умел и тонко польстить, и вовремя сделать какой-то незначительный, но милый жест, замечал малейший нюанс настроения и снисходительно относился к капризам и выпендрежу, чего в Габи было через край. Попутно он обаял и Гагу – так, на всякий случай. Девочка, смутившись, то и дело поглядывала на него, пока он говорил с её госпожой, понятия не имея, о чём речь… А речь шла о ней.
– Как мне называть мою прекрасную госпожу? – Спросил Марк, целуя кончики холёных пальцев Габи. Она была в маске, и пребывала в счастливой и наивной уверенности, будто он не знает, кто она такая.
– Юдифь. – Ответила она надменно.
– Какое счастье, что я не Олоферн! Но если откровенно, то я готов стать и им за одну лишь возможность получить то, что получил Олоферн перед смертью.
– Кто знает? – Пожала точёным плечиком Габи, которой очень хотелось секса, а Марк ей нравился. Марк пожирал её глазами, но делал это так, что Габи это было лестно, и она охотно демонстрировала ему себя.
– Так чего сегодня желает госпожа Юдифь?
– Я желаю посмотреть, как эта девчонка расстанется с девственностью.
– Какое смелое… желание. – Марк был слегка шокирован, но изобразил удивлённое восхищение. – Вы воистину Юдифь! Какое коварство и какая… смелость! – Его реакция помогла Габи решиться окончательно. Видя, что он не находит в этом ничего шокирующего и постыдного, она осмелела, желая здесь и сейчас воплотить в жизнь все то, что ей с придыханием описывала Беатрис, и что ее так возбуждало.
