Воронограй. Русский Савонарола

– А с великим князем да со всей семьей что будет? – недоумевая, произнес Можайский. – На кровь не пойду, сказал уж!..

– Ох ты, господи, государь-князь! – всплеснул снова руками лукавый старик. – Да кто ж тут говорит о крови? Княгиню с детками да старуху попридержим в Москве, а сами в обитель съездим. Там все тихо да полюбовно с князем Василием устроим… Не враг же он себе, поймет, что не хотят ему худого братья! А как кончится дело – даст ему великий князь и государь Дмитрий Юрьевич в удел Вятку али еще что… Будет он себе поживать там в мире да спокойствие с детками и княгиней, а земле-то нашей спасение всей… И все-то так тихо да мирно обойдется!..

Князь Иван сидел и думал. Не любил он таких дел, всю жизнь сторонился от смут. А с другой стороны, шутка ли! Задумал Василий все княжество татарам отдать! На убийство, на кровь не пошел бы он. А как без этого обойтись можно, разве будет грех? Земля Русская спасена будет, а Василия брат Дмитрий не обидит… не такой он!

Старый боярин зорко смотрел на хозяина и, казалось, угадывал, какие мысли волнуют князя Ивана.

– Что ж, князь-государь, – прервал он молчание, – сам видишь, как все выходит… Коли решать, так решать. Ты-то, государь-князь великий, – обратился боярин к Дмитрию, – изволишь?..

– Коли нужда такая пришла, не буду отнекиваться! – отозвался Шемяка. – Авось бог даст, не хуже Василия дело справлю…

– С товарищами я приехал, не один… От детей боярских выборных трое просить тебя, государь, о том же посланы… Духовенство тоже за тебя, и от них выборный есть… Из Москвы-то мы в Звенигород поехали, а там сказали: «У князя Ивана Андреевича князь наш…»

Несколько минут все трое молчали. Князь Дмитрий и Старков нетерпеливо ждали, что наконец скажет князь Иван.

– Не пошел бы я на смуту, – медленно заговорил Можайский, – коли б не оказался Василий врагом земли своей!.. А коли так, и я с тобой заодно, князь великий и государь Дмитрий Юрьевич!..

С этими словами князь Иван поднялся с лавки и в пояс поклонился своему двоюродному брату. Князь Дмитрий взволнованно обнял Можайского.

– Век твоего дружества ко мне не забуду! – проговорил он. – А Василию, видит бог, зла никакого не сделаем!..

«Ишь ты добрый какой!..» – насмешливо поглядел на Шемяку боярин Старков.

Глава II. Быть худу!

Шумливая и пьяная Масленица подошла к концу. Всю неделю гуляла-веселилась Москва. На площадях и улицах – у кабаков и кружал – день и ночь стоном стояли в воздухе гомон и крики расходившихся гуляк.

Наступил канун Великого поста.

Почти совсем затихло на московских улицах; изредка разве попадется пьяный, кабацкий ярыга и завсегдатай, он и в Прощеное воскресенье опохмелиться не прочь, да не на что больше – последнюю копейку вчера ребром поставил…

Отошла обедня.

Разошлись по домам знатные и незнатные, богатые и убогие – и всюду справлялся один и тот же обычай. Вернется из церкви хозяин, соберет всех домочадцев и у всех со слезами прощения просит. Ходят и знакомые друг к другу, кланяются в землю обоюдно, каются во взаимных обидах…

В этот день после обедни государь и великий князь московский Василий Васильевич в сопровождении бояр и ближних людей ходил в Архангельский собор. Перед каждой из гробниц своих предков государь останавливался, делал земные поклоны и «прощался». Вернулся к себе государь далеко после полудня. Вернулся, навестил мать-княгиню и жену, обеим поклонился в ноги.

– Прости и нас, государь великий! – со слезами на глазах отвечали обе княгини, кланяясь земно великому князю…

С женской половины государь прошел к себе в горницы.

Бояре ближние, стольники, постельники, кравчие, дети боярские и вся палатная челядь по двое, по трое появлялись на пороге государевой горницы и просили у великого князя прощения.

А гордый, надменный государь московский все это время стоял на ногах и в ответ на земные поклоны кланялся в пояс и отвечал смиренно:

– Прости и меня, друг, коли в чем согрешил пред тобой!..

После обряда государь скромно потрапезовал и удалился на покой…

Вечерело. Погода стояла с утра солнечная и ясная. Кудрявые облака, розоватые от заходящего солнца, казалось, застыли и остановились на бледно-голубом небе.

Золотые черепицы кровли великокняжеских хором, купола и маковки бесчисленных кремлевских церквей то там, то здесь ярко вспыхивали в последних солнечных лучах.

На государевом дворе кипела работа под наблюдением боярина-дворецкого: конюхи выводили и чистили лошадей, вытаскивали из сараев тяжелые великокняжеские кафтаны.

Путный боярин озабоченно отбирал среди дворни наряд для завтрашнего государева поезда.

Завтра, в понедельник, ранним утром великий князь Василий Васильевич отправлялся на великопостное говенье в Троицкую обитель, наиболее чтимую государями московскими.

Дворецкий и путный боярин то и дело понукали челядь – надо было покончить засветло со всеми приготовлениями.

– В темноте-то, при огне, не доглядишь чего, – сердито говорил дворецкий, толстый боярин с красным лицом, – а завтра в дороге заметит государь, на нас гневаться изволит!.. Погодка-то, кажись, как и ноне, хороша будет, – добавил он, взглянув на розоватое небо, – гляди-ка, Семен Иваныч…

Товарищ его, молодой стольник, назначенный государем назавтра в путные, поднял голову и внимательно оглядел со всех сторон небо.

– Кажись, снегу не видно, – проговорил он, – коли только воронье не накличет… Ишь, солнце застелило, проклятое!..

Слова стольника заставили всех поднять головы.

Со стороны Москвы-реки неслась действительно целая туча воронья. Черные птицы с оглушительным карканьем закружились над двором и над высокими царскими теремами; хлопая крыльями и перекликаясь, воронье усаживалось рядами на церковных крестах, по конькам крыш и на остриях ограды великокняжеского двора.

Толстый боярин-дворецкий нахмурил брови и покачал головой.

– Не быть бы худу, Семен Иваныч! Смерть не люблю я этой птицы, – проговорил он, – чтоб ей, проклятой, на свою голову!..

– Все-то ты с приметами, Лука Петрович, – улыбнулся стольник, – уж и покричать-то вороне нельзя!..

Кругом засмеялись.

– Смейся, смейся, Семен Иваныч, авось на свою голову!.. – недовольно ответил боярин. – Ишь ведь орут как!..

Отдохнувшие птицы в эту минуту опять закаркали, поднялись разом со своих мест и через несколько мгновений уже исчезли в вечернем небе.

Приготовления к поездке были наконец закончены; оба боярина еще раз внимательно все оглядели и, отдав нужные приказания, пошли во дворец.

– Ты вот, Лука Петрович, не в обиду тебе будь сказано, по молодости на все зубы скалишь, – ворчал на ходу дворецкий, – а уж на что хуже приметы этой! Как в последний раз татарва Москву жгла – три дня кряду перед тем воронье над городом кружилось… И откуда только набралось проклятого! Словно туча, бывало, повиснет… Чуяли кровь православную!..

Смерклось совсем.

В небольшой царицыной светлице, убранной и устланной множеством ярких ковров, было тепло и уютно; от лампад, висевших на серебряных цепочках перед иконами в дорогих окладах, шел тихий и ровный свет.

В красном углу, под образами, сидела за столом великая княгиня Софья и вслух читала Евангелие. Жена Василия, княгиня Марья, полная, молодая еще женщина, и три боярыни внимательно слушали чтение.

Княгиня Софья, высокая, худая старуха со строгим и надменным лицом, на минуту остановилась и стала объяснять прочитанное.

– Сорок дней и ночей молился и изнурял себя Христос в пустыне, – говорила она, – оттого-то и мы должны шесть недель поститься и молиться о своих грехах…

Старая княгиня опять было принялась за чтение, но ее прервали. В горницу вбежала, запыхавшись, молодая боярыня.