Пятое время года

– Слова, высеченные на камне, – абсолют.

Он не обращается ни к кому конкретно, но рядом с ним стоит женщина – в каком-то смысле. Сходство с женщиной лишь поверхностно – это знак вежливости. Точно так же свободное, волнами стекающее платье на самом деле не является одеждой. Она просто преобразовала часть своей плотной субстанции ради предпочтений хрупких смертных существ, среди которых в настоящий момент находится. Издалека она сойдет за спокойно стоящую женщину – хотя бы на некоторое время. Однако вблизи гипотетический наблюдатель заметит, что ее кожа – белый фарфор, и это не метафора. Как скульптура она была бы прекрасна, хотя и чересчур жестоко реалистична для местных вкусов. Большинство юменийцев предпочитают вежливую абстракцию вульгарной реальности.

Когда она поворачивается к мужчине – медленно, камнееды медлительны на поверхности, за исключением тех случаев, когда они скоры, – и это движение превращает ее мастерскую красоту в нечто совершенно иное. Мужчина привык к такому, но все равно не смотрит на нее. Он не хочет, чтобы это внезапное изменение испортило мгновение.

– Что вы сделаете, – спрашивает он ее, – когда все свершится? Твой народ поднимется из обломков и заберет мир себе?

– Нет, – отвечает она.

– Почему нет?

– Мало кому из нас это интересно. Кроме того, вы же все равно останетесь здесь.

Мужчина понимает, что «вы» – это множественное число. Твой род. Человечество. Она часто говорит с ним так, будто он представляет всех. Он так же обращается к ней.

– Ты так уверена.

Она ничего не отвечает на это. Некоторые камнееды редко снисходят до констатации очевидного. Он и рад, поскольку то, как она говорит, всегда раздражает его – не колыша воздуха, как человек. Он не понимает, как это работает. Ему все равно, как это работает, но сейчас ему хочется, чтобы она молчала.

Он хочет, чтобы все молчало.

– Кончай, – сказал он. – Пожалуйста.

И затем он устремляется вперед со всем тем тонким контролем, который мир изъял, вероломно отнял, выбил из него, со всей чувствительностью, которую хозяева выводили в нем в течение поколений насилия, обуздания и противоестественного отбора. Его растопыренные пальцы вздрагивают, когда он ощущает несколько отвечающих эхом точек на карте своего сознания – его сородичей-рабов. Он не может освободить их в материальном смысле. Он уже пытался раньше и потерпел поражение. Однако он может сделать так, чтобы их страдания послужили делу бо?льшему, чем гордыня одного-единственного города и страх одной-единственной империи.

Потому он погружается вглубь и охватывает гудящую, галдящую, суетную, отдающуюся эхом и идущую волнами громадность города, и спокойствие скалы под ним, и злое бурление жара, и давление под ней. Затем он тянется вширь и хватает огромную тектоническую плиту головоломки под названием земная кора, на которой покоится континент.

В конце он тянется наверх. За силой.

Он охватывает все – все страты, магму, людей и силу своими воображаемыми руками. Все. Держит в объятиях. Он не один. С ним земля.

Затем он ломает все.

* * *

Вот Спокойствие, которое не знает покоя даже в лучшие дни.

Теперь он идет волнами и гудит среди катаклизма. Теперь его рассекает линия, тянущаяся примерно в направлении с востока на запад, слишком прямая и аккуратная, чтобы быть естественной. Она опоясывает землю по экватору. Начало ее находится в городе Юменесе.

Линия глубокая и свежая, разрез до живого нутра планеты. В ней вспучивается магма, свежая, пламенеющая алым. Земля умеет сама себя лечить. В геологическом смысле рана быстро затянется, затем очистительный океан двинется по ней, чтобы рассечь Спокойствие на две части. Однако до тех пор рана будет нарывать, извергая не только жар, но и газ, и темный хрусткий пепел, которым за несколько недель покроется вся поверхность Спокойствия. Растения погибнут, животные, питавшиеся ими, начнут голодать, и животные, питавшиеся этими животными, тоже начнут голодать. Зима будет ранней и лютой, и будет она долгой-долгой. Конечно, она закончится, как и все зимы, и когда-нибудь мир станет прежним.

Когда-нибудь.

Население Спокойствия живет в постоянном состоянии готовности к катастрофе. Они строили стены, рыли колодцы и запасали еду. Они вполне могут пережить пять, десять, даже двадцать пять лет без солнца.

В данном случае «когда-нибудь» означает несколько тысяч лет.

Смотри, облака пепла уже расползаются по небу.

* * *

Рассмотрев ситуацию в масштабе континента, перейдем к планетарному масштабу и обратимся к обелискам, парящим над всем этим.

Некогда эти обелиски назывались иначе – в те времена, когда они были созданы, развернуты и использованы, но никто не помнит их названия и предназначения этих великих устройств. Воспоминания в Спокойствии хрупки, как сланец. На самом деле мало кто вообще на них обращает внимание, хотя они огромны, прекрасны и немного пугающи: массивные хрустальные осколки, парящие в облаках, медленно вращающиеся и плывущие непонятными небесными путями, размазываясь то и дело, словно они не совсем реальны, – хотя это может быть всего лишь игрой света. (Это не так.) Очевидно, что обелиски – не природные явления.

Также очевидно, что они нелепы. Потрясающи, но бесполезны: очередной могильный камень очередной цивилизации, успешно уничтоженной неустанными трудами Отца-Земли. В мире много таких погребальных холмов – тысячи разрушенных городов, миллионы памятников богам и героям, которых никто не помнит, несколько десятков мостов в никуда. Современная мудрость Спокойствия говорит, что ими не следует восхищаться. Люди, их построившие, были слабы и умерли, как и следует слабым. Но самая большая их вина в том, что они проиграли. И строители обелисков проиграли сильнее остальных.

Но факт в том, что обелиски существуют и играют роль в конце света, потому они достойны упоминания.

* * *

Вернемся к личному. Не будем отрываться от земли, ха-ха.

Вернемся к женщине, о которой уже упоминалось. Той, у которой погиб сын. По счастью, она оказалась не в Юменесе, иначе наша повесть была бы очень короткой. И тебя не существовало бы.

Она находится в городке под названием Тиримо. В терминологии Спокойствия городок – одна из форм общины, но такие общины, как Тиримо, слишком малы для этого названия. Тиримо лежит в долине, носящей такое же имя, у подножия гор Тиримас. Ближайший источник воды – пересыхающий ручей, который местные называют Малая Тирика. На ныне несуществующем языке, от которого остались лишь лингвистические осколки, «эатири» означает «спокойный». Тиримо далеко до блестящих, стабильных городов Экваториалей, так что здесь строят в расчете на неизбежные землетрясения. Здесь нет искусных башен или карнизов, просто стены из дерева и местного дешевого коричневого кирпича на фундаменте из тесаного камня. Никаких асфальтовых дорог, только травянистые склоны, прорезанные грязными тропинками, и лишь некоторые из них замощены досками или брусчаткой. Это мирное место, хотя катаклизм, только что произошедший в Юменесе, вскоре разослал сейсмические волны, разрушившие весь регион.

В этом городе есть дом, похожий на все прочие. Дом, стоящий на одном из склонов, чуть более, чем дыра в земле, обложенная глиной и кирпичами, чтобы вода не проникала, покрытый кедровыми досками и дерном. Изощренный народ Юменеса насмехается (насмехался) над такими примитивными землянками, когда вообще снисходит (снисходил) до разговора о таких вещах, но для жителей Тиримо обитать в землянках и разумно, и просто. Там прохладно летом и тепло зимой, они выдерживают как землетрясения, так и бури.

Женщину зовут Иссун. Ей сорок два года. Она, как большинство женщин Срединья, высокая, когда стоит, с прямой спиной и высокой шеей, с широкими бедрами, легко давшими рождение двум детям, грудями, щедро вскормившими их, и широкими гибкими плечами. Сильная, крепкая – такое ценят в Спокойствии. Волосы обрамляют лицо длинными жесткими косичками, каждая толщиной в ее розовый палец, черные, выцветшие до коричневого на кончиках. Ее кожа по некоторым стандартам неприятного цвета охры, по другим – неприятного бледно-оливкового цвета. Полукровки-срединники – так называют (называли) таких в Юменесе. Достаточно много от санзе, чтобы не стыдиться показываться на люди, но слишком мало, чтобы об этом говорить.

Мальчик был ее сыном. Его звали Уке, ему было почти три года. Он был мал для своих лет, с большими глазами, носом-кнопочкой, умный не по годам и с чудесной улыбкой. У него было все, чем человеческие дети привлекают любовь своих родителей с тех пор, как этот биологический вид обрел зачатки разума. Он был здоровеньким и умненьким и должен был жить.

Это был их домик. Он был уютным и спокойным, с большой комнатой, где семья могла собираться и разговаривать, есть, играть или тискать и щекотать друг друга. Она любила нянчить там Уке. Она думала, что и зачат он был там.

И там же его отец забил его насмерть.

* * *

Ну и в довесок: днем позже, в долине, где стоит Тиримо. К тому времени первое эхо катаклизма уже прокатилось по ней волной, хотя потом еще будут афтершоки.

В самом северном конце долины опустошительные разрушения – поваленные деревья, опрокинутые скалы, завеса пыли, не оседающей в застывшем воздухе с привкусом серы. Там, где прошла первая волна, не устояло ничего – это был тот вид землетрясения, которое разваливает все на части, а потом крошит эти части в щебень. Среди обломков лежат трупы – мелкие животные, которые не смогли убежать, олени и прочие крупные животные, которые не сразу бросились прочь и были придавлены. Среди последних несколько людей, которым не повезло оказаться на торговом пути не в то время.

Разведчики из Тиримо, которые пошли в ту сторону, чтобы оценить разрушения, не карабкались по обломкам, они просто смотрели на них сквозь дальнозоры с уцелевшей дороги. Они были поражены, что остальная часть долины – та, что вокруг самого Тиримо, по нескольку миль во все стороны, формируя почти идеальный круг, – уцелела. Ну, точнее говоря, они не то чтобы были поражены. Они переглядывались с мрачным беспокойством, поскольку все знали, что это, скорее всего, означает. Предание камня гласит – ищи центр круга. Где-то в Тиримо есть рогга.

Жуткая мысль. Но еще более жуткими являются знамения с севера и то, что глава Тиримо приказал на обратном пути забрать как можно больше свежеубитых землетрясением животных. Еще не испортившееся мясо можно высушить, мех и шкуры снять и выделать. На всякий случай.

Разведчики в конце концов уходят, их мысли заняты этим самым «на всякий случай». Если бы они не были так заняты, они заметили бы предмет у подножия только что расколотого утеса, незаметно угнездившийся между накренившейся кривой елью и треснувшими валунами. Предмет выделяется своими размерами и формой – это продолговатый кусок пятнистого халцедона в виде почки темного серо-зеленого цвета, резко отличающийся от обломков бледного песчаника вокруг. Если бы они подошли к нему, они увидели бы, что он высотой им по грудь и длиной почти в человеческий рост. Если бы они коснулись его, они изумились бы плотности его поверхности. Это тяжелый на вид предмет с железистым запахом, напоминающим ржавчину и кровь.

Но никого не оказывается рядом, когда предмет еле слышно стонет и раскалывается, прямо по оси, словно распиленный пилой. Слышится громкий крик-шипение выходящего жара и сжатого газа, отчего все уцелевшие лесные жители бросаются наутек, ища убежища. Из трещины на какое-то мгновение вырывается свет, что-то вроде пламени и жидкости, оставляя озерко расплавленного стекла у основания предмета. Затем предмет надолго замирает.

Остывает.

Проходит несколько дней.

Что-то раздвигает предмет изнутри и отползает на несколько футов, прежде чем упасть. Проходит еще один день.

Теперь, когда предмет остыл и раскололся, внутреннюю поверхность его усеивают неровные кристаллы, некоторые мутно-белые, некоторые красные, как венозная кровь. Бледная жидкость застывает на дне каждой половинки, хотя бо?льшая часть жидкости, находившейся в жеоде, впиталась в землю.