Пятое время года

Ты оглядываешься вокруг, сэссишь вокруг, слушаешь. Ничего не движется, кроме травы, никого вокруг, кроме мальчика. Это не объясняет, как он совершенно неслышно подобрался к тебе – но он маленький, а ты по своему опыту знаешь, что маленькие дети могут быть очень незаметны, когда хотят. Правда, обычно это означает, что они что-то замыслили.

– С тобой есть еще кто-нибудь, Хоа?

– Никого.

Слишком темно, чтобы он увидел, как сузились твои глаза, но он реагирует, подавшись вперед.

– Правда! Здесь только я. Я видел других людей на дороге, но они мне не понравились. Я прятался от них. – Пауза. – А ты мне понравилась.

Мило.

Вздохнув, ты засовываешь руки в карманы и выходишь из земной готовности. Мальчик чуть расслабляется – ты это замечаешь – и начинает укладываться на голой земле.

– Подожди, – говоришь ты и лезешь в рюкзак. Бросаешь ему спальный мешок. Он ловит его и несколько мгновений в растерянности на него смотрит. Затем понимает. Радостно раскатывает его и сворачивается поверх, как котенок. Ты не поправляешь его.

Может, он врет. Может, он угроза. Утром ты расстанешься с ним, поскольку тебе не нужно, чтобы за тобой тащился ребенок. Он замедлит твое продвижение. Найдется кому за ним присмотреть. Какой-нибудь матери, не потерявшей ребенка.

Но сегодня ты можешь заставить себя побыть некоторое время человечной. Ты снова приваливаешься спиной к столбу и закрываешь глаза, чтобы поспать.

Поутру начинает падать пепел.

* * *

Есть загадочная вещь, понимаешь ли, алхимическая. Как орогения, если бы орогения могла манипулировать бесконечно малой структурой материи, а не двигать горы. Очевидно, они имеют какое-то родство с людьми, которое они предпочитают выражать статуеподобным обличьем, которое мы так часто видим, но из этого следует, что они могут принимать и другие обличья. Этого мы никогда не узнаем.

    Умбл Инноватор Аллия «Трактат о разумных нелюдях», Шестой университет,
    2323 год Империи/2-й год Кислотной Зимы.

6

Дамайя, жесткая обдирка

Первые несколько дней дороги с Шаффой прошли без приключений. Скучно не было. Были скучные моменты, когда имперский тракт, вдоль которого они ехали, шел по бесконечным полям кирги или самишета или когда поля сменялись мрачным лесом, таким тихим и так близко подступающим, что Дамайя едва осмеливается говорить, чтобы не рассердить деревья. (В сказках деревья всегда сердитые.) Но даже это ново, поскольку Дамайя никогда не покидала границ Палелы, даже в Бревард с отцом и Чагой в базарный день не выезжала. Она пытается не казаться полной деревенщиной и не пялиться, разинув рот, на каждую странную вещь, которую они проезжают, но порой ничего не может с собой сделать, даже если чувствует, что Шаффа хихикает у нее за спиной. Она не может заставить себя думать, что он смеется над ней.

Бревард тесный, узкий и высокий, она ничего такого прежде не видела, потому съеживается в седле, когда они туда въезжают, смотрит на нависающие с обеих сторон улицы дома и удивляется, как они не падают на прохожих. Кажется, что больше никто не замечает, что эти дома неуклюже высоки и так плотно набиты рядом друг с другом, что это наверняка сделано нарочно. Вокруг каждого толкутся десятки людей, хотя солнце уже село и, как она знает, все должны готовиться ко сну.

Только никто не шел спать. Они проезжают один дом, такой яркий от масляных светильников и такой гремящий от смеха, что ею овладевает нестерпимое любопытство, и она спрашивает, что это за место.

– Что-то вроде гостиницы, – отвечает Шаффа, затем хмыкает. Будто она задала вопрос, который был у него на уме. – Но мы тут не остановимся.

– Тут действительно шумно, – соглашается она, стараясь казаться сообразительной.

– Хм-м, да, и это тоже. Но гораздо бо?льшая проблема в том, что это не место для детей. – Она ждет, но он не объясняет. – Мы поедем туда, где я уже несколько раз останавливался. Там приличная еда, чистые постели, и наши пожитки, скорее всего, не стянут до утра.

Итак, Дамайя проводит свою первую ночь в гостинице. Она ошеломлена: есть в комнате, полной чужих людей, еду, которая по вкусу отличается от той, что готовили родители или Чага, купаться в большой керамической ванне, под которой горит огонь, а не в промасленной бочке на кухне, наполовину налитой холодной водой, спать в кровати, которая больше, чем ее и Чаги, вместе взятые. Кровать Шаффы еще больше – так и должно быть, потому что он большой, но она все равно таращится на нее с открытым ртом, пока он волочит ее, чтобы подпереть дверь комнаты. (Это хотя бы привычно – отец порой тоже так поступал, когда появлялись слухи о неприкаянных на дороге или в окрестностях города.) Наверное, он заплатил сверх положенного за более широкую постель.

– Я сплю, как землетрясение, – говорит он улыбаясь, словно это какая-то шутка. – Если кровать слишком узкая, я скатываюсь на пол.

Она понятия не имеет, о чем он, пока не просыпается среди ночи и не слышит стонов Шаффы и не видит, как он мечется во сне. Какой-то ужасный кошмар снится ему, и она даже думает, не встать ли и не разбудить ли его. Она ненавидит кошмары. Но Шаффа взрослый, а взрослым надо спать – так всегда говорил ее отец, когда они с Чагой делали что-то такое, что будило его. Отец тогда бывал еще и очень зол, а она не хочет, чтобы Шаффа злился на нее. Он единственный во всем мире, кому она небезразлична. Потому она лежит, встревоженная, не зная, что делать, пока он не кричит что-то непонятное и кажется, будто он умирает.

– Ты спишь? – Она говорит это совсем тихо, потому что он явно спит, но как только она заговаривает, он просыпается.

– Что там? – хрипло говорит он.

– Ты… – Она не знает толком, что сказать. У тебя были кошмары – так сказала бы ей мать. Но говорят ли такое большим сильным взрослым вроде Шаффы? – Ты шумел, – заканчивает она.

– Храпел? – Он глубоко, устало вздыхает в темноте. – Извини. – Затем он засыпает и бо?льшую часть ночи не издает ни звука.

Утром Дамайя забывает о том, что случилось, по крайней мере на некоторое время. Они встают и едят еду, оставленную у их дверей в корзинке, а остальное забирают с собой, снова отправляясь по дороге в Юменес. В рассветный час Бревард кажется не таким пугающим и чужим, возможно, потому, что она видит кучки конского навоза в сточных канавах, и мальчишек с удочками, и грузчиков, которые, позевывая, ворочают ящики и тюки. Молодые женщины везут на тележках ведра с водой в местную баню для нагрева, а молодые мужчины, раздетые до пояса, калят масло и бросают в него рис под навесами за большими зданиями. Все это знакомо, и все помогает воспринимать Бревард как увеличенную версию маленького городка. Люди здесь не отличаются от Ба или Чаги, а для местных Бревард, наверное, такой же знакомый и скучный, как для нее Палела.

Они едут полдня и останавливаются отдохнуть, потом едут до конца дня, пока Бревард не остается позади, а вокруг на много миль не остается ничего, кроме каменистой, изуродованной, рваной земли. Где-то поблизости находится активный разлом, говорит Шаффа, который десятилетиями извергает новую землю, потому в таких местах земля такая вздыбленная и голая.

– Этих скал десять лет назад не было, – говорит он, показывая на огромное нагромождение серо-зеленых камней, которые кажутся острыми и почему-то сырыми. – Но потом случилось землетрясение – девять баллов. Или так я слышал – я был на объезде в другом квартенте. Но глядя на них, я могу поверить.

Дамайя кивает. Старик Отец-Земля здесь действительно ощущается ближе, чем в Палеле – нет, не ближе, это не то слово, но она не знает, какое слово тут будет лучше. Легче прикоснуться, возможно, если бы ей пришлось это делать. И… вся земля вокруг них ощущается… какой-то хрупкой. Как яичная скорлупа с едва заметными трещинами, которые все равно сулят неминуемую смерть цыпленку.

Шаффа чуть трогает ее ногой.

– Не делай этого.

Дамайя, испугавшись, и не думает лгать.

– Я ничего не делаю!

– Ты слушала землю. Это не ничего.

Откуда Шаффе знать? Она чуть сутулится в седле, думая, не извиниться ли ей. Она кладет руки на луку седла, не зная, куда их девать, что неуютно, поскольку седло такое большое, как все, что принадлежит Шаффе. (Кроме нее.) Но ей надо чем-то отвлечься, чтобы не начать слушать снова. Через мгновение Шаффа вздыхает.

– Вряд ли мне следовало чего-то ожидать, – говорит он, и разочарование в его голосе мгновенно пугает ее. – Это не твоя вина. Без обучения ты как… сухой трут, и только что мы проехали мимо ревущего огня, разбрасывающего искры. – Он вроде бы задумывается. – Хочешь, расскажу одну историю?

История – это замечательно. Она кивает, пытаясь скрыть заинтересованность.

– Хорошо, – говорит Шаффа. – Ты слышала о Шемшене?

– О ком?

Он качает головой.

– Лава земная, эти срединные общины! Вас там вообще в школе чему-то учат? Полагаю, только преданию да счету, да и тому лишь, чтобы понять, когда сажать, да?

– На другое времени нет, – говорит Дамайя, ощущая странное стремление защитить Палелу. – Может, в экваториальных общинах детям и не приходится помогать взрослым с урожаем…

– Знаю, знаю. Но все равно позор. – Он поудобнее устраивается в седле. – Ладно, я не камнелорист, но я расскажу тебе о Шемшене. Давным-давно, во время Зимы Зубов, это… хм-м-м… третья Зима после основания Санзе, где-то двенадцать сотен лет назад, некий ороген по имени Мисалем решил убить императора. Это было еще в те времена, когда император, представь себе, что-то делал, задолго до основания Эпицентра. У большинства орогенов не было в те дни должной подготовки, они, как и ты, действовали под влиянием эмоций и инстинктов и в редких случаях переживали детский возраст. Мисалем как-то умудрился не просто выжить, а еще и самостоятельно обучиться. У него был превосходный контроль, возможно, как у четырех- или пятиколечников…

– Как?

Он снова толкает ее ногой.