Учитель биологии

– Ну и записали бы себе на здоровье, зачем надо было обсуждать это вслух?

– Это был открытый урок, посвященный Уильяму Бэтсону, и там затрагивались все темы, в том числе и не относящиеся к генетике, и я не думал, что это оскорбит кого-нибудь.

– А кто этот Уильям Бэтсон, – насторожился следователь, – американец?

– Нет. Англичанин, один из основоположников генетики.

– Ну хорошо. А что вы там порассказали о флоре и фауне?

– Так это было на уроке для старших классов, и я просто высказал свою теорию.

– О том, что люди – это ходячие органы репродукции?

– Я вижу вы в курсе.

– Я вам уже говорил о глазах и ушах.

– Да, простите, я могу пояснить.

– Поясните, будьте любезны, и кроме того, это не просто любопытство.

– Постараюсь кратко. Видите ли, известно, что корни растений находятся под землей, а репродуктивная часть над, либо все вместе. Фауна более автономна и связана с материнским организмом биоволнами. Ее автономность и обуславливает наличие мозга человека не только как большой антенны и приемо-передающего центра, но также как некоего особого самообучающегося органа, способного к обретению рефлексов, приобретению навыков, то есть всего того, что делает автономию репродуктивного органа максимально независимой, но до определенных пределов, конечно, не мешающих ее изначальным целям. И как всякий организм, он подвержен мутациям, в результате которых возможно появление противоречий с базовым организмом, если это можно так назвать. Я не слишком научно?

– Нет, очень даже интересно. Хотя я почти ничего не понял, кроме одного. – Следователь засмеялся, и сквозь смех проговорил: – Я представил свое начальство в виде членов в мундирах, получающих волновые команды из матрицы, – и он снова захохотал, – прям не учитель заштатной сельской школы, а братья Вачовски в кубе. – Он снова засмеялся. – Знаете, я начинаю испытывать к вам определенную симпатию, но решение о вашем освобождении принимаю не я. Сегодня, думаю, на этом закончим, продолжим завтра. Подпишите здесь, вот здесь и здесь, – показал следователь. Учитель подписал привычной размашистой подписью, как в дневниках своих учеников, и, вопросительно посмотрев на следователя, спросил:

– А я останусь здесь? Вы же обещали!

– Ну да, обещал. Но я не могу вот так взять и отпустить вас сейчас. Завтра посмотрим.

– Ну послушайте, у меня старая бабушка, у нее кроме меня больше никого нет. Она старенькая и очень волнуется за меня. Ученики, в конце концов!

– Я уже сказал вам. Завтра. Конвойный!

Уже находясь в камере, он начал вновь анализировать, вспоминать, где еще он что-то такое мог ляпнуть во вред себе. Вскоре принесли ужин, та же перловая каша, два куска хлеба и вода, словно у всех тюрем был один шеф-повар, готовивший одни и те же блюда для всех заключенных.

Кровать в этой камере была широкой, из сколоченных сосновых досок, рассчитанной на несколько человек, и, хотя спать было жестковато, он заснул сразу. Мозг словно пытался быстрее увести его в объятия морфея, отвлекая от нависших проблем.

Утром в его одиночную камеру вошли два человека – надзиратель и, как понял учитель, представитель прокуратуры. Сверив журнал задержанных и заключенных в камерах, прокурор о чем-то ругался в коридоре. Когда они уходили, он услышал обрывок фразы, сказанной прокурором, о том, что, если на этого задержанного не будет постановления, чтобы завтра я его не видел. Он подумал, что это сказали про него, и несколько приободрился.

Он целый день ждал, сидя на кровати, что вот-вот его вызовут, он, наконец, объяснится, и его отпустят. Надежда, что придет следователь, окончательно угасла, когда принесли ужин. Он подумал, что вечером, наверное, в тюрьму следователи, адвокаты и прокуроры обычно не ходят, и, словно в подтверждение его мыслей, в тюрьме наступила тишина, изредка прерываемая перекличкой надзирателей. И когда он после долгих мучительных раздумий, воспоминаний и временами наступавшего острого чувства отчаяния, так сидя и заснул, разбудил его стук. Оглядевшись, он понял, что стук раздавался из соседней камеры. «Который час, интересно», – подумал он и, подойдя к стене, постучал в ответ. К своему стыду, он не знал азбуки Морзе и собственно, не знал, о чем его просят или о чем его спрашивают, но чувство одиночества и тоски благодаря неведомому соседу несколько отступило. То, что не он один находится в тюрьме, как-то согревало его душу, приходила мысль о том, что ему чем-то могут помочь, хотя не представлял, чем и как. От раздумий его отвлекла распахнувшаяся дверь.

– С вещами на выход, – приказал охранник.

– У меня нет вещей, – ответил он.

– Не болтать! На выход.

Чувство радости переполняло его. Как хорошо! Сдержали слово! Увидели, услышали, поняли, что он не виноват, не опасен, и его можно отпустить домой, он даже не будет в обиде, если его без денег выпустят так далеко от дома, да хоть пешком, лишь бы все это осталось позади, шагая впереди охранника, думал он, автоматически выполняя команды – стоять, лицом к стене, расставить ноги на ширину плеч, и так перед каждой дверью. Когда, наконец, они вышли во двор, эйфория, вызванная мыслью об освобождении, мгновенно улетучилась. Он увидел тех же двух милицейских, что привезли его в город, и заслонявший выход серый грузовой автофургон для перевозки заключенных с распахнутой для него одного железной дверью. «Пшел», – приказал кто-то и ткнул учителя в затылок кулаком. Обыскав, они затолкали его в машину, несмотря на все его взывания к их совести быть людьми и соблюдать гражданские права, снова надели на голову мешок и повезли куда-то в неизвестном направлении, так ничего и не объяснив.

* * *

Новая тюрьма отличалась от прежней. Это было приземистое здание, видимо, большая часть которого, словно у айсберга, находилась где-то глубоко внизу. Довольно долго спускаясь по металлической лестнице, проходя бесчисленное количество металлических дверей и решеток, его привели в одиночную бетонную камеру, куда, насколько он понял, никогда не попадал свежий воздух, разве только со вновь прибывшим арестантом. В камере стоял тяжелый запах всех его прежних обитателей, перемешанный с запахом гниющего мяса, плесени, засохшего черного хлеба, дешевого табака и деревянной бадьи для отправления естественных надобностей, в простонародье именуемой «парашей». Электрическая лампа, которая, как и везде в таких камерах, никогда не выключалась, светила не так ярко, как в прежних камерах, а совсем даже тускло, временами мерцая от перепадов напряжения, будто передавая сигнал бедствия тем, кто его может понять. Заснуть ему долго не удавалось, в камере слева громко стонал человек, временами срываясь на плач, из камеры справа раздавалось громкая бессвязная речь, а откуда-то из утробы тюрьмы доносились дикие нечеловеческие крики, словно какой-то сумасшедший режиссер в натуре снимал фильм ужасов. Наконец, усталость и переживания взяли свое, и учитель заснул тревожно-чутким сном уверенного в своей невиновности человека, надеющегося, что в любую минуту может выясниться ужасная несправедливость, происшедшая с ним, и как только это произойдет, его могут разбудить, извиниться перед ним и отпустить на свободу.

Утром его никто не будил, он проснулся сам. Липкий пот застилал глаза, из-за сырости в камере в груди возникло давящее ощущение, словно по нему проехал грузовик, но больше всего его беспокоило чувство безотчетного страха, родившегося где-то в подсознании, мешавшее думать, пить, есть и отнимавшего способность даже ходить по камере. Через какое-то время начался обход и раздача завтрака. Когда очередь дошла до него, в камеру вошли двое – охранник и врач. То, что второй является медиком, он понял по несвежему белому халату с едва сохранившейся на накладном нагрудном кармане полустертой надписью «…ед часть №…» и стетоскопу, болтавшемуся на груди.

– Этот новенький, – сказал охранник, – осматривать будешь?

– Так, поверхностно, – ответил ему доктор и зачем-то пощупал левое предплечье учителя. – Ну ладно, – сказал доктор, внимательно осмотрев руку, как будто именно в этой и руке была заключена вся информация о здоровье арестанта, – вроде как здоров, – и, отпустив руку, спросил учителя: – раны, ушибы, переломы есть?

– Нет, – ответил учитель.

– Ну и хорошо, если нет, пойдем дальше.

Завтрак тоже отличался от того, что было в других тюрьмах, дали пачку дешевой лапши быстрого приготовления, кусок серого хлеба и пластиковую бутыль с водой без крышки, набираемой, видимо, где-то из тюремного водопровода. Заметив недоуменный взгляд учителя, разносчик еды посоветовал ему развести лапшу водой. Горячей воды, он сказал, нет, но если ты оставишь на полчаса в холодной, то будет в самый раз, и обнадежил, что горячая каша будет, когда завхоз выйдет с отпуска. Разводить «Доширак» он посчитал бессмысленным и стал есть всухую, стараясь не уронить ни единой крошки, и, запив холодной водой, лег на кровать. Поспать ему так и не удалось. Через час-полтора охранники пришли за ним и повели куда-то вниз, к майору, на этаж минус два, как он понял из разговора охранников, где и располагалась комната допросов.

Кабинет для допросов, куда его привели, оказался большой, ярко освещенной комнатой с огромным столом и, как ему показалось из-за своей близорукости, спортивными тренажерами, натыканными повсюду. Он сел на предложенный стул, больше напоминавший кресло, и, когда его руки пристегнули к поручням, а ноги – к ножкам кресла, охранники ушли. И он остался один на один со следователем. «Зачем меня привязали? – подумал учитель. – Тут ведь и так никуда не убежишь. И что им от меня надо? И кто такой этот следователь?» Он поерзал в кресле, пытаясь ослабить ремень на груди, сдавливавший грудную клетку и мешавший дышать, и не добившись успеха, решил попросить если не снять, то хотя бы ослабить ремень. Заметив его ерзания, следователь повернулся к нему, словно давая получше разглядеть себя, и, увидев, что учитель хочет что-то спросить, мягкой кошачьей походкой подошел к нему вплотную, наклонился и, поднеся указательный палец к своим губам, прошипел: «Тссс, здесь первым говорю я, а ты будешь говорить, когда я тебя о чем-то спрошу, понял?». Учитель кивнул. Что-то зловещее, темное, беспросветное было во взгляде следователя, что смутило его и заставило подчиниться.

– Итак, – продолжил он, – я читал твой протокол допроса, проведенного майором Рашидовым. Хочу тебя предупредить! Я не интеллектуал, коим мнит себя майор Рашидов, и не читаю глупых книжек и журналов. Цацкаться с тобой тоже я не буду. Чем быстрее скажешь правду, тем целее будешь. Во-вторых, тебе не удастся меня разжалобить рассказами об одинокой старушке и плачущих учениках с их родителями. И в-третьих, на тебя нет никаких документов, никаких протоколов о задержании, тебя три дня назад отпустили из городского изолятора, и ты куда-то уехал, скорее всего, скрылся. То, что ты здесь, знает только несколько человек из МВД. Поэтому здесь я для тебя бог и царь, а не какой-то член, получивший свободу вследствие эволюции. Ты меня понял?

– Да. Понял.

– Для тебя я господин майор. Ясно?

– Да.

– Да кто?

– Да, господин майор.

– Уже лучше.

Майор подошел к своему столу взял лист бумаги и, подойдя к нему вплотную, спросил:

– Тебе знаком Ахмед Кубаев?

– Нет. А кто это?

– Тебе лучше знать. А тебе знакомы?.. – Тут следователь сделал паузу, заглянул в листок и прочел пять или шесть фамилий.

– Нет, не знакомы.

– Плохо. Значит, не хочешь говорить правду?

– Хочу! Но я их действительно не знаю.

– Проверим. – Майор не спеша подкатил какую-то тележку с проводами и прикрепил зажимы к шее и груди учителя. – Начнем с сорока вольт, – сказал он и нажал какой-то рычаг. Учителя стало трясти, тело скрутило и, если бы не был пристегнут, то он готов был вылететь из кресла. Словно откуда-то издалека был слышен голос следователя: «Увеличим до шестидесяти, увеличим…», пока не пропал совсем.

Он очнулся в том же кресле, сколько времени прошло, он не знал, шея и грудь страшно ныли, места, куда были прикреплены электроды, были обожжены и болели ноющей болью, рядом с креслом стояли те же два охранника, которые его привели. «Разденьте его», – приказал майор. Раздев его, охранники ударами дубинок заставили стать на четвереньки, сунули под него скамейку и майор умелым отработанным движением вставил ему в задний проход кусок шланга. Затем, взяв в руки небольшой моток колючей проволоки, начал засовывать в шланг. «Ты знаешь, – приговаривал он, – этот прием называется «вставить розочку»». Услышав крик боли, он перестал всовывать колючую проволоку, но опять тем же умелым движением выдернул шланг.