Проспер из Фламинго

Однажды вечером Ивета де Мерланж, ужинавшая часто возле джаз-банда, поджидая своего друга, спросила его:

– Правда ли, мсье Проспер, что вы скромны?.. Моя подруга Коллет, сказала мне однажды, что вы никогда не развлекаетесь…

Мсье Проспер улыбнулся, поправляя на скатерти прибор и ответил:

– Да, мадам… Я похож на кондитера, который никогда не ест своих пирожных.

– О! мсье, Проспер, – жеманясь пролепетала мадам де Мерланж, неужели мы вам так противны?

– Вовсе нет, я просто благоразумен, мадам… Если бы я сделал первый шаг, вся наша лавочка туда бы пошла…

– У него, вероятно, старая ревнивая любовница, которая держит его в ежовых рукавицах, – говорили дамы из «Розового Фламинго».

– Или тайная связь со светской женщиной…

– Ой у него… простого метрдотеля!?

И кисловатый голос заключил:

– Вот важность! Светские женщины!.. Да что в них особенного? Они еще большие коровы с мужчинами, чем мы, вот и все.

Проспер Мижо, на самом деле, не был ни в связи с ревнивой любовницей, ни в плену у охваченной страстью женщины аристократического происхождения. Уже пятнадцать лет он жил с одной маленькой брюнеткой, занимавшей скромную должность кассирши в одной из дешевых столовых Дюваля.

Ее звали Луизой Меригаль. Ей было пятьдесят три года, она красила волосы, вдобавок у нее были угреватые щеки и заячья губа. К счастью этот неприятный недостаток скрывался под усиками, довольно удобными для того, чтобы ее поцелуи не теряли своей прелести и привлекательности.

Вдова стрелочника на Северном вокзале, случайно встретилась с мсье Проспером, понравилась ему и очень быстро позволила соблазнить себя его престижем первого метрдотеля в самом известном ночном ресторане Бутта. И то, что в начале было только случайностью, стало постепенно серьезной связью. Настолько серьезной, что мсье Проспер считал Луизу своей женой перед богом и людьми и устроил ей место кассирши в столовой на улице Мартир. Скромная и спокойная, она добросовестно исполняла свои обязанности, думая о ночных подвигах своего друга под золоченными люстрами «Розового Фламинго». Она, работавшая в дешевой столовой, посещаемой людьми, обездоленными судьбой, восхищалась своим любовником, игравшим такую важную роль при пышных оргиях ночных гуляк. Проспер никогда не изменял ей.

– Ты поступил бы нехорошо, если бы изменял мне, – говорила ему часто Луиза, когда он ночью возвращался на улицу Абес. Это был бы скверный поступок и добрый бог наказал бы тебя, наслав на тебя какую-нибудь болезнь.

Проспер смеялся над этими предсказаниями. Он с трудом представлял себе, что бог станет настолько интересоваться его частной жизнью и будет стремиться наказать его, усеивая микробами тропинки зла и аллеи сладострастия. Но в то же время он думал о том, что «несчастье быстро проходит», что «игра не стоит свеч», и что было бы очень плохо с его стороны огорчать Луизу, которая была разумной и спокойной женой. Он не любил ее безумно, он не питал к ней той пожирающей страсти, которая нарушает человеческие уставы и порождает катастрофы. Ему, правда, уже немного приелась эта заячья губа, придавшая раньше ее поцелуям новое очарование и эти угри, делавшие круглые щеки его подруги похожими на английский окорок. Но он утешал себя мыслью, что ни одна женщина не совершенна. Даже самые красивые имели свои недостатки.

Он замечал в уборной «Розового Фламинго» маленькие детали, разбивающие иллюзии, подобно удару ножа мясника, перерезывающего подколенок теленка, который окровавленным падает на пол бойни. Он часто слышал, как очень хорошенькие посетительницы шутили в уборной относительно их внешних недостатков, густо покрывая кремами и румянами зеленоватую и пористую кожу лица. И он приходил к заключению, что поступает очень умно, держась на расстоянии от этих говорящих куколок.

В тот вечер в «Розовом Фламинго» происходил парадный ужин с котильоном. В сверкании хрусталя и драгоценностей, пары отдавались веселью, танцуя шимми и фокстрот. Четыре негра джаз – банда неслись, как четыре апокалиптических всадника. Они напускали на посетителей все бичи какофонии. Труба передавала в минорном тоне завывания грешника, погруженного в кипящую смолу; скрипач воспроизводил пронзительный визг хорька, пойманного в западню; пианист с руками, напоминающими больших черных пауков, распространял на клавишах лавину пиччикато, похожих на щекотание, и целые потоки арпеджио, звучавших как хлопанье бича; и, наконец, литаврист, страдавший, казалось, одновременно и верчением баранов, и пляской св. Витта, и горной болезнью, жонглировал палочками, барабаном, тарелками, литофоном, бубенчиками, автомобильной трубой и кастаньетами. И «цвет цивилизации», сидевший вокруг, слушал все это с видимым удовольствием. Никто из них не думал о том, чтобы положить конец этому оглушительному циклону. Ни одному из них не приходило в голову четырьмя револьверными выстрелами остановить этих четырех бесноватых, недавно прибывших с Пятой авеню [Улица миллионеров в Нью-Йорке], где в течение года они доставляли своим диким шумом удовлетворение ночным гулякам Нового Света. Эти джентльмены в смокингах и эти полуобнаженные женщины, которые с пренебрежительной улыбкой смотрели бы на тамтамы караибов или на суматоху веселящихся Матабелэ, визжали от радости, слушая это, вошедшее в моду развлечение и бомбардировали друг друга с диким остервенением целлулоидными шариками, бумажными цветами и серпантином.

Проспер, в промежутках между заказами, наблюдал за ними с пресыщенной и немного меланхолической улыбкой человека, который должен сказать «прости» этим нервирующим забавам. Он узнавал здесь своих верных завсегдатаев, маленьких мужчин, часто находящихся в разладе с судебными властями; набитых золотом иностранцев, восточных лодочников или миллионеров неопределенной национальности, которые вчера еще ели руками, а сегодня окатывают Париж грязью своей необузданной роскоши; южноамериканских легкомысленных сеньоров с легко доставшимися им пезетами и молчаливых янки с беспредельным количеством долларов. Он узнавал здесь добрые старые силуэты «Всего Парижа», участников грустного хоровода, несущегося с шумом, напоминающим бряцание костей скелета, из Монмартра в Довиль, из Биаррице в Монте Карло. Он видел под блестящими люстрами танго, отплясываемое злословием и алчностью, отвратительный кортеж лицемерия и лжи, тесно сплетающихся с диким разгулом. Ему казалось, что ужинающие, опьянённые крепким шампанским, склоняются над скелетами с обнаженными челюстями, и что жемчуг ожерелья украшает костлявые ключицы Смерти, нарядившейся в туалет с улицы Мира. Легкая дрожь охватила его, он пожал плечами и подумал, что эти глупые фантазии пришли ему в голову из романа, который он прочел накануне. Несмотря на то, что он получил только элементарное образование, он читал, он наблюдал, он обогащал свой опыт ежедневным общением с парижским веселящимся миром. И, раскладывая на десерт огромные ягоды клубники, завернутые в вату, как срезанные миндалины, он пробормотал:

– Я идиот… Все эти паяцы очень милы, и я желаю им продолжать их забавы до скончания веков.

И решив весело похоронить свою жизнь метрдотеля, он предался вдруг крайнему оптимизму. К чему вызывать скелеты? Зачем прибегать к ребяческому символизму, достойному завистливого рифмоплета, рычащего на богатство, как грязная уличная собачонка на гордую борзую? Все эти светские люди, все эти новоиспеченные богачи, все эти гуляки, все они очаровательные необходимые обществу, как разноцветные перья павлину. Наполнить их пустые головы слишком глубокими мыслями и слишком серьезными заботами? Для чего?.. Цирку нужны клоуны, чтобы забавлять детей, свету нужны снобы, чтобы развлекать бездельников.

И Проспер насыщал свои глаза и уши этим последним весельем. Он находил своеобразными и забавными увядших красавиц, вешавшихся на шею своим угрюмым кавалерам и трогательными старых кутил, нашептывавших мадригалы на ухо рассеянным куртизанкам. Они имели полное право веселиться. Во Франции, очевидно, смешное не убивает, раз дансинги и салоны не бывают усеяны каждое утро трупами и умирающими людьми.

– Господин барон, я имел много неприятностей из-за того, что хотел сохранить для вас этот столик… Вот там… Следуйте за мной господин барон…

Барон Гедвиг только что вошел со своей супругой. Это была пара, о которой складывались легенды в «Розовом Фламинго». Они являлись сущим провидением для местных Билитис [Греческая поэтесса, последовательница Сафо] в момент денежных затруднений. Эта пара скандинавов, спокойных и упитанных, проявляла вызывающие вкусы Оленьего парка [Загородный парк Людовика XIV, в котором устраивались самые разнузданные оргии]. Со спокойной дерзостью людей богатых и довольных возможностью грешить вдали от своей родины, они являлись ужинать в «Розовый Фламинго», выбирали двух женщин, подходящих для времяпрепровождения, которое легенда приписывает митиленским девам, уводили их в отдельный кабинет и предлагали им развлекать их в то время как, сидя в креслах один против другого, они символизировали собой супружеское счастье и доброе согласие, свойственное хорошо подобранным брачным союзам.

Проспер, выслушав их заказ, повторил свое признание, которое он делал каждому из постоянных посетителей в этот вечер:

– Господин барон, это последний вечер, в который я имею честь вам прислуживать.

– Как? Последний вечер?

– Да, я уезжаю в деревню.

– O!

Барон Гедвиг посмотрел на свою жену. Баронесса в свою очередь посмотрела на Проспера, и оба испустили новый вздох огорчения.

– Как жалко, – сказала баронесса. – Кто же будет теперь организовывать наши маленькие, фривольные ужины?

Она, казалось, была действительно огорчена уходом этого превосходного организатора тонких развлечений, этого опытного советчика, всегда оберегавшего их от любопытства полиции.

– Проспер, – сказал барон, незаметно просовывая сто франковый билет в полураскрытую ладонь метрдотеля, – мы теряем очень много с вашим отъездом. Мне нужен будет ваш адрес. Мы хотим вам прислать маленький подарок из Христиании… Пожалуйста, спросите Фернанду и Лили, не хотят ли они выпить с нами сегодня вечером шампанского?

Фернанда и Лили, восседая на высоких табуретах бара, обменивались фразами, обычными для не занятых куртизанок. Они толковали о дороговизне шелковых чулок, о низости мужчин и о курсе доллара.

– Фернанда!.. Лили… – бросил Проспер, проходя мимо. – Норвежцы вас просят… Программа обычная… Десять луидоров каждой… Подходит?..

– Идет! – проворчала Фернанда, – таких клиентов, как эти, не каждый день найдешь.

А Лили, взбивая свои волосы, прибавила:

– Идем, моя малютка… Пойдем вместе думать о смерти Людовика XVI.

В три часа утра, в то время, как два англичанина, мертвецки пьяные, свалились в углу, и какая-то последняя пара в беспамятстве кружилась по паркету, Проспер собрал в подвальное помещение персонал «Розового Фламинго» и взволнованный прощался со своими сотрудниками. – Мне очень тяжело вас покинуть, – сказал он, наливая остатки вина из бутылок в стаканы своих друзей. – Да, вот уже почти тридцать лет, как я составляю меню для клиентов и ставлю шампанское на лед. Я буду вспоминать о вас в Мот-ан-Бри, куда я удаляюсь жить отшельником, и буду думать с волнением о том, что мы вдыхали вместе аромат английских блюд, пахнувших испанской кожей, и запах гуляк, напоминавших холодное мясо.

– В вас много жизненной силы, – сказал посыльный, похожий на полковника конной гвардии, в своей красной форме с золотыми пуговицами.

– Я вам завидую, что вы отправляетесь сажать картошку и полоть салат. Это моя мечта…

– О вас будут жалеть здесь, мсье Проспер, – сказала со вздохом дама из уборной, тайно сгоравшая от любви к блестящему метрдотелю. – Я слышала сегодня вечером, как все дамы толковали о вашем отъезде. Крася губы перед зеркалом, они говорили мне: «Как жалко, что мсье Проспер уходит… Это был прекрасный человек, он часто спасал нас в трудную минуту и ничего не хотел брать в обмен… А это, мадам Кувиланж, очень красивый жест».

В то время как Проспер прощался в подвале, туда вошел бармен и обратился к нему немного таинственно:

– Мсье Проспер… Мадам Шарлотта просит вас наверх.

– Шарлотта, это крупная брюнетка?

– Да, та, что представила вас, помните, пьяному армянину… Она хочет с вами поговорить. Проспер поднялся наверх в бар, который был уже почти пуст. Только четыре самые верные посетительницы кабаре находились еще там.

– Мсье Проспер, – сказала Шарлотта с видом немного застенчивой девочки, которая должна сказать приветствие своему дедушке. – Как только мы узнали о вашем отъезде, мы решили, Люсьен, Ирма, Жоржетта и я, предложить вам маленькую безделушку на память о наших хороших отношениях и в благодарность за вашу доброту к нам. О! Она не имеет большой ценности… Это только портсигар с нашими подписями, выгравированными внутри… Благодаря этому, мсье Проспер, вы нас не забудете.

Проспер, очень тронутый, открыл серебряный портсигар и прочел выгравированную внутри надпись:

Господину Просперу на память от признательных Люсьен, Ирмы, Жоржетты, Шарлотты

– О, – воскликнул он, – вы чересчур любезны… Я смущен… Совсем не нужно было…