Всевышний

В это мгновение, и я это предчувствовал, в нашем разговоре словно что-то порвалось; неважно, что говорил мой собеседник, я слушал не его, а нечто совсем иное, и все же то, что он говорил, не могло слишком уж отличаться от того, что, мне казалось, я слышу. Я сделал усилие, чтобы смотреть только на него. Он тщательно изучал комнату.

– У вас много книг, – сказал он, – вы любите читать? – Я следил за движением его глаз, которые, казалось, готовы были вращаться, как крохотные колесики. Он поднялся с места и прочел несколько названий. – У меня нет времени на чтение, – сказал он, вновь садясь. Он долго, может быть машинально, в меня вглядывался. – За рубежом я многое изучал, а также писал.

– Вы были журналистом?

– Да, печатался в некоторых газетах. – Он добавил: – Я вернулся в эту страну совсем недавно. Я из так называемой эмиграции, хотя подобное слово уже мало что значит. С тех пор как я перестал быть врачом, я занимался самыми разными вещами.

Я сделал еще одно усилие.

– Вы были врачом? И отказались от этой профессии?

– Меня отстранили.

Мои глаза шарили по его костюму, рукам; затем я выглянул в окно и уловил мрачный, невероятно мрачный массив проспекта.

– Меня перевели в запас, – продолжал он спокойным тоном.

Я слышал, как вопит радио у соседей. С этажа на этаж с необоримой силой разносилось неистовое, крикливое пение, настоящий коллективный голос.

– Как вижу, я вас удивил, – внезапно улыбнувшись, сказал он. – Быть может, и в самом деле необычно говорить: меня уволили, я потерял свое место. Так не принято. Впрочем, я был не настоящим врачом, всего лишь ассистентом, и был связан со многими учреждениями. По сути дела, я только прошел стажировку, этот вид деятельности мне не подходил.

– Вы много путешествовали, – с трудом выдавил я.

– Да. И да и нет. Я пожил за границей, но там не перемещался. Жил в гостиничном номере.

– Но… На каком основании вы там пребывали?

– На каком основании? – Его взгляд застыл на мне. – Я думал, что уже донес до вас, – сказал он холодным голосом. – Я ввязался в государственные дела. И в некоторый момент вынужден был покинуть страну.

– Этого не может быть! Что вы хотите сказать? Почему мне это рассказываете?

– Успокойтесь, – сказал он, тоже вставая. – Что в этом такого уж необычного? Полагаю, вы человек лояльный, я могу вам доверять.

– О чем вы?

– Я здесь на законном основании. Вы можете не беспокоиться. Со мной все по закону, – настаивал он.

Я чувствовал, что он возвышается совсем рядом, и оперся о книжные полки.

– Речь идет об истории, не имеющей никакого значения и никаких последствий. Я не совершил ничего постыдного, уверяю вас. Меня не преследовали. Я отправился в изгнание по своей воле, поскольку счел, что так для меня будет лучше, и хотел попробовать разобраться в некоторых вещах. В настоящий момент у меня есть должность, я работаю. Вам достаточно этих разъяснений?

– Но зачем рассказывать мне об этом? – проговорил я вполголоса.

– Вы меня спросили. Рано или поздно вы бы узнали все это и рассердились на мою скрытность. Меня зовут Пьер Буккс.

– Буккс, – сказал я. – И по этой-то причине вы и покинули свой пост?

– Да… в общем-то, да. Впрочем, повторяю, я не годился для того, чтобы заниматься больными в подобных условиях. Я очень быстро понял, что не могу оставаться заодно со всем этим.

– Вы одиноки? У вас есть семья?

– Нет, у меня нет семьи. Знаете, я далеко не молод, у меня уже нет родителей. За границей я женился, но моя жена умерла. Я женился на ней в Базеле. Я жил тогда совсем один. У большинства моих сотоварищей по изгнанию была профессия или какое-то занятие. После ее смерти я решительно взялся за работу; мне стало ясно, что даже если я, собрав все силы воедино, сумею изменить всего лишь что-то одно, сдвину одну-единственную соломинку, это не будет бесполезным. И быть может, тем самым мне удастся сделать много больше.

Он открыл дверь и переждал несколько мгновений.

– Вы уходите?

Он не пошевелился.

– Судя по всему, вам от моих слов не по себе. Не подумайте, что это в моем обыкновении – разглагольствовать налево и направо. Меня захлестнула симпатия. Мне кажется, как я вам уже говорил, что в вас есть что-то совершенно особое, то есть не обязательно в данный момент, может статься, ему еще предстоит родиться. Я знаю, что в этом городе бесполезно обращаться с речью к кому бы то ни было. Нечего сказать, нечему научиться. Это и называют городом. С вами, напротив, меня тут же потянуло поговорить. И пошел следом за вами. Короче, вбил вас себе в голову. Но, само собой, если эти отношения вам докучают, я не буду настаивать. Тот факт, что мы соседи, можно не принимать во внимание.

Когда он ушел, я, к своему удивлению, испытал чувство необыкновенного отвращения. Меня не оставляло ощущение, будто произошла какая-то постыдная сцена. И тем не менее мне хотелось вновь его увидеть. Я подвел итог словами: ну и комедиант!

На следующий день Луиза пришла навести в квартире порядок. Я слышал, как она подметает, рыщет вокруг. Она сворачивала ковер, двигала табуреты, переворачивала стулья. «Что будем делать? Не хочешь сходить в кино?» Я взял газету, уселся на кровать. «Оставь же наконец, ты нервируешь меня своей уборкой». Она принялась разглаживать одеяла, у меня возникло было желание схватить ее за руку и вытащить на прогулку, но я сдержался. «Что сказала после встречи маменька? Ну же, рассказывай». – «Да она ничего особенного не говорила».

Едва оказавшись на улице, я пожалел, что вышел. Было тепло, влажно. Метро выбросило нас на площади О., где я вдохнул воздух, сдобренный дымом и шумом. Гвалт стоял невообразимый. «Что за гам! – крикнул я ей». – «Суббота, все отправились за покупками». Я подхватил ее под руку и увлек на боковую улочку. Там было значительно меньше народу: вся толпа проходила в нескольких шагах от нас, прямо перед нашими глазами.

– Окажи мне услугу, – сказал я. – Опиши в деталях все, что ты видишь.

– Что?

– Ну да, по сути, что ты видишь?

Мы стояли какое-то время, рассматривая неспешно дефилирующих по бульвару людей. Иногда какая-нибудь девица отделялась от сутолоки и проскальзывала к витринам магазинов. Приближалась к ним безвольно, скупыми движениями, как по принуждению, на мгновение замирала там, а потом впопыхах, неверным шагом, спешила снова затеряться в толпе.

– Ты действительно хочешь пойти в кино? – спросил я Луизу.

Кафе было набито битком. Царило праздничное настроение, каждый казался чрезмерно возбужденным, каждого, казалось, лихорадило. Луиза выбрала мороженое, попробовала его, отодвинула. «Что, невкусное?» Она улыбнулась. Мимо нашего столика прошел продавец газет, предлагая полуразвернутый выпуск. «Любопытно, – заметил я, – еще один пожар». Посетители следили за теми, кто приходил и уходил, со страстной, почти болезненной серьезностью. Они ничего не говорили, и тем не менее стоял оглушительный шум, сумятица голосов, криков, то расстроенных, то вновь созвучных музыкальных инструментов; вопли долетали даже из недр заведения – там, судя по всему, вспыхнула свара между официантами и метрдотелями.

– Итак, дома меня вовсю обсуждают. Не могла бы ты слово в слово пересказать их разговоры – за столом, например?

– Разговоры? Маменька хочет, чтобы ты вернулся. Но ты же знаешь об этом, она тебе говорила.

– А ты, тебе это будет приятно?

– Я думаю, рано или поздно пойдут споры.

– Споры?

Загрохотала музыка. Играл женский оркестр, крупные, сильные женщины в белых блузках с красными вышивками. Они исполняли вступительную пьесу, шумную и диковатую; при каждом ударе тарелок вопили, обжигали голоса. Я почувствовал усталость. Все вокруг оцепенело. Когда Луиза открыла сумочку, я подумал, что она ищет губную помаду, но в это мгновение заметил по ее лицу, что она, как говорится, не накрашена. Я видел ее глаза, губы, смотрел на нее в упор.

– Как ты плохо одета, бедная моя Луиза. Почему мать не купит тебе другое платье? У тебя такой вид, будто тебе тридцать.

Она распахнула плащ и скользнула взглядом по черной ткани своего платья, грязной и поблекшей.

– Что происходит? Теперь я наконец понимаю: меня весь день смущало это впечатление. Я не мог на тебя толком взглянуть, у меня возникало ощущение чего-то неприятного, мучительного. Почему тебя одевают как нищенку?

Она пристально смотрела на меня с чуть ли не презрительным видом.