Так говорил Бисмарк!

Баварец спускается обратно в долину. Король вдвоем беседует с Бисмарком, оба подходят к кронпринцу, затем слева присоединяются к ним Мольтке и Роон. Высочества Веймарский и Кобургский стоят в стороне. Несколько времени спустя является прусский адъютант и рапортует, что потери наши, насколько можно судить в настоящую минуту, не очень значительны: в гвардии они умеренны, среди саксонцев значительнее и менее многочисленны в остальных бывших в деле войсках. Только небольшой отряд французов проскользнул в лес по направлению к бельгийской границе, где их и разыскивают. Остальные все отступили в Седан.

«А император?» – спрашивает король.

«Это еще неизвестно», – отвечает офицер.

В 6 часов является новый адъютант и рапортует, что император находится в городе и немедленно пришлет парламентера.

«Однако результат прекрасный! – говорит король, обращаясь к окружающим. – И я благодарю тебя, что и ты этому содействовал», – заявляет он кронпринцу.

Затем он подал руку сыну, который поцеловал ее. Потом протягивает король руку Мольтке, тот тоже целует ее. Под конец подает он руку также и канцлеру, и они несколько времени толкуют о чем-то вдвоем, что, как кажется, не совсем нравится некоторым из высочеств.

В половине седьмого предшествуемый почетным эскортом из кирасиров слева медленно въезжает на гору парламентер от Наполеона, французский генерал Рейль. За десять шагов перед королем он спешивается, идет к нему, снимает шапку и передает ему большой пакет с красной печатью. Генерал – пожилой человек среднего роста, худощавый, в черном сюртуке с аксельбантами и эполетами, черном жилете, красных штанах и лакированных ботфортах. В руках у него не шпага, а тросточка. Все отступают на несколько шагов от короля, последний распечатывает письмо, читает его и затем передает содержание этого известного теперь всем документа Бисмарку, Мольтке, кронпринцу и остальным лицам. Рейль стоит поодаль против короля сперва в одиночку, потом вступает в разговор с прусскими генералами. Кронпринц, Мольтке и герцог Кобургский также вступили в разговор с французским генералом, а король в это время держал совет с канцлером; последний поручал Гацфельду написать ответ на письмо императора. Через несколько минут письмо было готово. И король переписал его начисто, причем он сидел на стуле, а столом ему служил другой стул, который майор Альтен, стоя перед ним на одном колене, держал на другом.

Около семи часов француз в сопровождении офицера и трубача-улана с белым парламентерским флагом отправился назад в Седан. Город горит теперь уже в трех местах, и, судя по красному отблеску дыма, в Базейлле тоже еще не кончился пожар. В остальном седанская трагедия кончилась, и ночь опустила занавес.

На следующий день должен был наступить эпилог драмы. Теперь же все начали разъезжаться по домам. Король уехал снова в Вандресс. Шеф, граф Бисмарк-Болен и я отправились в деревню Доншери, куда мы прибыли уже ночью и поместились там в доме доктора Жанжо. Селение было полно вюртембергскими солдатами, которые расположились лагерем на рыночной площади. Мы переменили место ночлега, потому что Бисмарк и Мольтке по условию должны были еще нынче вечером повидаться с французскими уполномоченными и прийти к соглашению относительно условий капитуляции запертых в Седане четырех корпусов французской армии.

Я ночевал в маленьком алькове возле задней комнаты первого этажа, стена об стену с канцлером, который занимал большую переднюю комнату. Ранним утром, часов около 6, разбудили меня тяжелые шаги. Я слышал, как Энгель говорил: «Ваше превосходительство, ваше превосходительство, какой-то французский генерал ждет вас у дверей; я не пойму, что ему нужно». Потом мне послышалось, что министр быстро поднялся с постели и через окошко обменялся несколькими короткими фразами с французом – это был снова генерал Рейль. Результат разговора был таков, что министр быстро оделся и, не дожидаясь завтрака, несмотря на то что он не ел ничего со вчерашнего дня, сел на лошадь и быстро ускакал. Я поскорее прошел в его комнату и бросился к окну, чтобы увидать, куда он поехал. Он скакал по направлению к рынку. В комнате его царствовал полнейший беспорядок. На полу лежала «Т?gliche L?sungen und Lehtexte der ?dergemeinde f?r 1870», на ночном столике – другая религиозно-нравственная книга «Die t?gliche Erquickung f?r gl?ubige Christen», которую, по словам Энгеля, канцлер постоянно читает, отходя ко сну.

Я также поспешил одеться, и, узнав, что граф отправился в Седан на встречу к императору Наполеону, который вышел уже из крепости, я поспешил туда же как можно скорее. Шагов 800 от моста через Маас у Доншери, направо от обсаженного тополями шоссе, стоит уединенный домик, в котором тогда жил какой-то бельгийский ткач. Домик выкрашен желтоватой краской – двухэтажный, в четыре окна с фасада; в нижнем этаже в окнах – белые ставни, во втором – такого же цвета жалюзи; крыша шиферная, как почти на всех домах в Доншери. Налево от домика – картофельное поле, сплошь покрытое белыми цветами, направо, шагах в пятнадцати от дороги, – мелкий кустарник. Я вижу, что канцлер встретил уже императора. Перед домиком ткача стояло шестеро высших офицеров французской армии. Из них пятеро имели на головах красные кепи с золотым околышем, на шестом была черная. На шоссе стоит четырехместный экипаж, по-видимому, наемная карета. Напротив французов стояли граф Бисмарк, его двоюродный брат граф Болен, поодаль от них Левештрем и два гусара, черный и коричневый. В восемь часов появился Мольтке с несколькими офицерами генерального штаба, но вскоре уехал снова. Немного времени спустя из-за дома вышел небольшого роста, худощавый человек в красном кепи с золотым околышем, черном пальто на красной подкладке с капюшоном и красных штанах; он заговорил с сидевшими на меже картофельного поля французами. На нем были белые лайковые перчатки, и он курил папироску. Это был император.

На том незначительном расстоянии, на котором я от него находился, я мог ясно разглядеть его лицо. Взгляд его светло-серых глаз имел в себе что-то мягкое, выражавшее утомление, как у людей, сильно поживших. Фуражка была сдвинута несколько на правую сторону, на которую склонялась и голова. Ноги непропорционально коротки по сравнению с длинным туловищем. Во всей фигуре императора было мало военного. Он казался слишком смиренным, можно сказать, слишком жидким для военного мундира, который он носил. Можно было подумать, что по временам на него нападают припадки сентиментальности. Это впечатление усиливалось еще более при сравнении маленького моллюскообразного человека с высокой и плотной фигурой нашего канцлера. Наполеон показался мне грустным, но не слишком разбитым нравственно и не настолько пожилым, как я его себе представлял. Он имел вид хорошо сохранившегося пятидесятилетнего мужчины. Через несколько минут он подошел к шефу, поговорил с ним в течение трех минут и потом снова пошел прохаживаться по картофельному полю взад и вперед, покуривая и заложив руки за спину. Затем снова короткий разговор между императором и канцлером, начатый в этот раз последним, после которого Наполеон опять отходит к своим французским спутникам. В три четверти девятого Бисмарк со своим двоюродным братом направился в Доншери, куда и я за ним последовал.

Министр несколько раз принимался рассказывать события нынешнего утра и вчерашнего вечера. Я соединяю в одно целое эти отдельные сообщения, стараясь сохранить не только смысл, но и подлинные слова рассказанного министром:

«Мольтке и я после битвы первого сентября для переговоров с французами направились в Доншери в пяти километрах от Седана, король же и главная квартира возвратились в Вандресс. Переговоры тянулись до полуночи, не приведя ни к какому результату. С нашей стороны, кроме меня и Мольтке, при переговорах присутствовали Блюменталь и еще трое или четверо из офицеров генерального штаба. Со стороны французов говорил Вимпфен. Требования Мольтке были кратки и ясны: вся французская армия сдается в качестве военнопленных. Вимпфен находил условия слишком тяжелыми. Армия за свою храбрость заслуживала лучшей участи. По его мнению, можно было отпустить армию, взяв с нее слово не действовать против нас в настоящую войну и обязав ее отойти в такую местность Франции, какую мы ей укажем, или в Алжир. Мольтке спокойно настаивал на своих требованиях. Вимпфен выставил ему на вид свое несчастное положение. Всего два дня назад прибыл он к армии из Африки; командование принял он под конец битвы после того, как Мак-Магон был ранен уже, и теперь он должен подписать свое имя под такой капитуляцией! Лучше он попробует держаться в крепости или отважится пробиться. Мольтке сожалел о том, что он, вполне уважая соображения генерала, не может принять их в расчет. Он признавал мужество французских солдат, но объяснил, что в Седане держаться далее невозможно и что равным образом нельзя и пробиться сквозь ряды нашей армии. Он готов был даже позволить одному из офицеров генерального штаба осмотреть наши позиции, чтобы доказать справедливость своих слов. Вимпфен попробовал на основании политических соображений склонить нас на более выгодные для французов условия. Мы должны бы желать скорого и прочного мира: для этого нам полезно показать свое великодушие. Пощада армии обязала бы к благодарности весь народ и возбудила бы дружественные чувства. Противное было бы началом бесконечной войны. После этого я взял слово, так как дело коснулось моей специальности. Я сказал ему, что можно было бы положиться на признательность государя, но не народа, а всего менее французского. У них нет ни прочного государственного порядка, ни учреждений; формы правления и династии сменяют одна другую, и при этом последующее правительство не считает обыкновенно себя обязанным выполнить обязательство предыдущего. Если б император крепко сидел на своем троне, то можно было бы рассчитывать на его благодарность, заключая условия сдачи армии. В настоящем же положении было бы глупостью не воспользоваться всеми выгодами, какие нам представлялись. Французы – завистливый и честолюбивый народ. Они были недовольны Кениггрецом и не простили нам его; а Кениггрец им не сделал никакого вреда. Какое же великодушие с нашей стороны может заставить их отказаться отплатить нам за Седан. Вимпфен не хотел согласиться со мной: он утверждал, что во время империи Франция научилась предпочитать мирное развитие военной славе, что она готова объявить братский союз всех народов и т. д. Было нетрудно доказать ему, что принятие его условий затянуло бы войну, а не способствовало бы ее окончанию. Я покончил тем, что мы остаемся при своих прежних требованиях».

«Затем говорил Кастельно и объяснил по поручению императора, что последний вчера передал королю свою шпагу только в надежде на почетную капитуляцию. Я спросил, чья это была шпага, шпага императора или шпага Франции. – Шпага императора, отвечал тот. – В таком случае об изменении условий не может быть и речи, быстро сказал Мольтке, и довольная улыбка скользнула по его лицу. Если так, мы завтра снова начнем битву. В четыре часа я снова велю открыть огонь, заключил Мольтке, и французы поднялись, чтобы уйти. Я постарался остановить их и еще раз обсудить дело; в конце концов, дело свелось на просьбу о продлении перемирия, которое дало бы им возможность обсудить в Седане вместе с своими наши требования. Мольтке сначала не соглашался на это, но уступил потом, когда я ему представил, что от этого никакого вреда для нас быть не может.

Второго сентября утром в 6 часов перед моей квартирой в Доншери появился генерал Рейль и объявил, что император желает говорить со мной. Я тотчас оделся и, неумытый, в пыли, как был в старой фуражке и больших смазных сапогах, поскакал в Седан, где, как я полагал, находится император. Но я встретил его уже во Френуа, за три километра от Доншери на шоссе. Он ехал в пароконной коляске с тремя офицерами, а трое других сопровождали его верхом. Из них мне были известны только четверо: Рейль, Кастельно, Москова и Вобер. Я взялся за свой револьвер, и глаза императора остановились на нем в течение нескольких минут…[3 - Здесь я должен пропустить одно сообщение, чрезвычайно характерное как для канцлера, так и для императора.] Я поздоровался с ним по-военному, а император снял фуражку; сопровождавшие его офицеры последовали данному им примеру, после этого и я снял шапку, хотя это и противно военному регламенту. «Couvrez vous done», – сказал он мне. Я обходился с ним так, как бы он был в Сен-Клу, и спросил, не будет ли от него каких приказаний. Наполеон осведомился, может ли он поговорить с королем. Я объяснил ему, что это неисполнимо в данную минуту, так как его величество имеет квартиру в двух милях отсюда. Мне не хотелось сводить его с королем раньше, чем мы порешим с ним вопрос о капитуляции. Затем он спросил, где ему остановиться, и заявил, что он не может возвратиться в Седан, где его ждут неприятности. Город полон пьяных солдат, присутствие которых очень тягостно для жителей. Я предложил ему свою квартиру в Доншери, которую обязался освободить немедленно. Он согласился на это. Но проехав шагов двести, он велел остановиться и спросил, не может ли он остановиться в домике, который встретился нам тут. Я послал туда моего двоюродного брата, который между тем подъехал к нам; когда он вернулся, я сообщил императору, что там очень бедное помещение. «Это ничего», – отвечал он. Видя, что он ходит взад и вперед и не находит, вероятно, лестницы, я подошел и поднялся с ним в первый этаж, и мы вошли в маленькую комнату в одно окошко. Это была лучшая комната в доме, но в ней мы нашли только простой сосновый стол и пару деревянных стульев.

Здесь у меня был разговор с императором, продолжавшийся около трех четвертей часа. Он сначала жаловался на несчастную войну, которой он вовсе не желал. Он вынужден был объявить ее под давлением общественного мнения. Я возразил ему, что и у нас никто не желал войны, а всего менее король. Мы также смотрели на испанский вопрос исключительно как на испанский, а не как на немецкий, и мы полагали, по его добрым отношениям к царствующему дому Гогенцоллернов, что ему и наследному принцу легко будет прийти к соглашению. Потом разговор перешел на настоящее положение вещей. Он желал прежде всего снисходительных условий капитуляции. Я объяснил ему, что не могу входить в такие переговоры, где выступают на первый план чисто военные вопросы, которые должен решить Мольтке. Затем мы заговорили о мире. Он объявил, что, как пленный, считает для себя невозможным решать условия мира. Я спросил, кого же он считает компетентным в этом деле; император указал на правительство, заседающее в Париже. Я заметил ему, что так как обстоятельства не изменились со вчерашнего дня, то мы и намерены настаивать на наших требованиях относительно Седанской армии, не желая рисковать результатами вчерашней битвы. Мольтке, которого я известил о случившемся, явился к нам и заявил, что он поддерживает мое мнение; вскоре он отправился к королю передать обо всем происходящем.

Прохаживаясь перед домом, император в разговоре отзывался с похвалой о наших солдатах и их командирах; когда же я, в свою очередь, заявил, что и французы тоже бились храбро, он заговорил снова об условиях капитуляции и спросил, не согласимся ли мы запертую в Седане армию переправить за бельгийскую границу и оставить ее там, предварительно обезоружив. Я снова попытался дать ему понять, что это вопрос военный и не может быть разрешен без соглашения с Мольтке. Он тотчас же заметил на это, что в качестве военнопленного он не может представлять собою правительственной власти, а потому и переговоры о подобных вопросах должны быть ведены с главным начальником французской армии в Седане.

Между тем отправились искать более удобное помещение для императора, и офицеры генерального штаба нашли, что маленький замок Бельвю около Френуа, где я в первый раз встретился с Наполеоном после битвы, может служить квартирою для него и еще не занят ранеными. Я сказал об этом императору и советовал ему перебраться в замок, так как в домике очень неудобно, а он, вероятно, нуждается в спокойном помещении. Королю же мы сообщили о новом местонахождении императора. Он ушел в домик, а я поскакал в Доншери переодеваться. Потом я перевел его в сопровождении почетного эскорта, состоявшего из взвода солдат первого кирасирского полка, в Бельвю.

Император настаивал на участии короля в переговорах, которые имели начаться здесь, рассчитывая на его мягкость и доброту, но он также желал, чтобы и я принял участие в обсуждении дела. Я же думал, что военные – люди более суровые и должны решить судьбу переговоров; подымаясь вместе на лестницу, я сказал тихонько офицеру, что пусть он вызовет меня через пять минут как бы по требованию короля; офицер так и сделал. Относительно короля было сказано пленному, что он увидит его лишь после подписания капитуляции. Дело и было облажено между Мольтке и Вимпфеном почти так, как мы говорили накануне. Затем произошло свидание их величеств. Когда император выходил от короля, я заметил слезы на его глазах. Со мной он был гораздо спокойнее и держал себя с большим достоинством».

Обо всех этих происшествиях, имевших место утром 2-го сентября, мы ровно ничего не знали определенного с того самого момента, как шеф в новом мундире и кирасирской каске снова ускакал из Доншери. Вплоть до самого вечера к нам доходили только неопределенные слухи о случившемся. В половине десятого мимо нас на рысях пронеслась вюртембергская артиллерия; это значит, что французы намерены сопротивляться и Мольтке дает им сроку на размышление до 11 часов, после чего должна немедленно начаться канонада из 500 орудий единовременно. Я отправился вместе с Виллишем посмотреть на это зрелище; мы прошли через Маасский мост, где около казарм стояли пленные французы, на шоссе к историческому отныне домику бельгийского ткача, а оттуда – на вершину холма, с которой нам виден был весь Доншери с его серыми шиферными крышами и все его окрестности. Повсюду по полям и дорогам кавалерия подымала целые клубы пыли, повсюду блестели стальной щетиной колонны пехоты. В той стороне от Доншери, где находился взорванный мост, виднелся лагерь. Все расстилавшееся внизу шоссе было сплошь занято повозками с багажом и фуражом. Так как и после 11 часов стрельба еще не началась, то мы и спустились снова вниз. Здесь мы встретили полицейского офицера Черницкого, который сбирался в экипаже ехать в Седан и нас звал с собою. Мы почти доехали с ним до Френуа, как нам встретился король – это было в час уже – с многочисленной свитой верховых, среди которых мы заметили и канцлера. Полагая, что наш шеф едет домой, мы сошли с экипажа и вернулись назад. Кавалькада, в которой были налицо также и Гацфельд и Абекен, проехала через Доншери и проследовала дальше; как оказалось, она отправилась осматривать поле битвы. Так как мы не знали, долго ли министр пробудет с остальными, то и остались ждать его на месте.

В половине второго несколько тысяч французских пленных кто пешком, кто в экипаже, один генерал верхом – все это следовало через город в Германию. Виднелись тут кирасиры в белых металлических касках, голубые гусары и пехотные полки от 22 до 52 с прибавкой еще 58-го полка. Конвой состоял из вюртембергских пехотных солдат. В два часа вслед за первой тронулась вторая партия также числом около двух тысяч человек. Между ними попадались негры в арабском костюме, широкоплечие фигуры с обезьянообразными и зверскими лицами, среди последних много старых солдат с медалями за крымскую и мексиканскую экспедиции. При этом произошел следующий трагикомический случай: один из пленных, идущих в партии, увидал на рынке раненого француза и признал в нем своего брата. «Eh, mon fr?re!» – крикнул первый и рванулся к нему. Но шваб из конвоя осаживает его назад с замечанием: «Was friesen, mich friest auch!» Прошу извинения за грубый, клоунский каламбур, но я его не сам выдумал, а передаю только, как дело происходило в действительности.

После трех часов проехали два отбитых у французов орудия с их зарядными ящиками, запряженные еще французскими лошадьми. На одной пушке было написано: «5 J?ger G?rlitz». Потом в переулке позади нашей квартиры поднялся пожар. Вюртембержцы разбили там бочку с водкой и неосторожно подошли к ней близко с огнем. Другой, рядом стоявший с горевшим, дом они разрушили, потому что там им отказались дать водки; домик этот разносили, очевидно, умелыми руками, потому что, когда мы пришли туда посмотреть, что сталось с домиком, от него не было видно уже и следа.

Нужда царит между обитателями нашего городка; даже наш квартирный хозяин и его жена терпят недостаток в хлебе. Местечко переполнено постоем и ранеными; последних нередко принуждены бывают перетаскивать в конюшни. Придворные пытались занять наше жилище для наследного герцога Веймарского. Мы отстаивали свое помещение, и не без успеха. Потом какой-то офицер желал отыскать у нас помещение для какого-то мекленбургского князя. Мы указали офицеру на дверь и не советовали больше приходить к нам, потому что у нас живет союзный канцлер. Но стоило мне только отлучиться на некоторое время, чтобы веймарцы захватили в мое отсутствие квартиру. Я был доволен и тем уже, что они не захватили в свое владение постель нашего шефа.

Было уже десять часов, а министр все еще не возвращался, так что мы начали уже беспокоиться о нем. С ним могло случиться несчастье, или он мог также проехать с королем в Вандресс. Наконец он явился после одиннадцати часов, и я сел с ним ужинать. С нами сели за стол наследный принц Веймарский в светло-голубом гусарском мундире и граф Сольмс-Зонневальде, состоявший прежде при парижском посольстве, в настоящее время причисленный к нашему бюро, но редко туда показывавшийся.

Канцлер рассказывал разные разности о своей поездке по полю битвы. С небольшими перерывами он пробыл на седле около 12 часов. Они объехали все поле битвы, и повсюду, в лагерях и бивуаках, их встречали с небывалым энтузиазмом и воодушевлением. На самом поле битвы взято было в плен более 25 000 французов, да по заключенной ныне в полдень капитуляции сдалось в качестве военнопленных в Седане более 40 000 человек.

Министр имел удовольствие встретить своего младшего сына. «Я открыл в нем новое замечательное достоинство», – повествовал нам министр за столом, – он отличный свинопас. Он поймал самую жирную свинью, потому что она бегала медленнее всех, и унес ее на руках, как ребенка. Пленным французам, должно быть, было очень смешно видеть, как прусский генерал обнимал простого драгунского солдата».

«В другом месте, – продолжал рассказывать министр, – нас поразил внезапно сильный запах печеного лука. Я заметил потом, что запах шел из Базейлля; вероятно, причиной его были французские мужики: они стреляли из окон по баварцам, а те выбили их из жилищ и сожгли их дома». Потом говорили мы о Наполеоне, который завтра должен был направиться в Германию в Вильгельмсхёе. «Разговор шел у нас о том, – пояснял министр, – переправить ли его через Стенэ, Бар ле Дук или Бельгию». «Но он там уже не был бы нашим пленником», – возразил Сольмс. «Так что же за беда, – возразил министр. – Я стоял за то, чтобы его переправили в Бельгию, и он сам, по-видимому, склонялся к этому. Если б он и не сдержал своего слова, то нам вреда от этого никакого не было бы. Но в случае поездки его в Бельгию нам нужно было бы послать запрос в Брюссель и два дня сидеть в ожидании ответа».

Когда я вернулся в свой альков, то увидал, что Крюгер, вновь прибывший слуга канцлера, приготовил мою постель для Абекена. Последний стоял над нею в нерешимости и вопрошал меня: «Как же вы останетесь без постели?» Я возражал, что постель принадлежит ему без всякого сомнения и уступка с моей стороны была вполне законна – старик во всю нынешнюю поездку сопровождал короля верхом.

Я, однако же, довольно сносно провел ночь на полу в комнате рядом с кухней нашего доктора. Мое ложе устроено было моим изобретательным слугою Тейссом из четырех каретных подушек, обитых синим сукном; одна из них прислонена была к стулу и с успехом заменяла подушку. Одеяло мне заменяли страшная усталость и каучуковый макинтош; к этому Крюгер утром, когда стало невыносимо холодно, прибавил бурое шерстяное одеяло, добытое от французов в качестве военной добычи. Рядом со мной улеглись Тейсс и Энгель; в углу спали двое баварских солдат.

В соседней комнате лежал простреленный в руку ротмистр фон Дернберг, адъютант генерала Герсдорфа, командовавшего одиннадцатым корпусом. Утром рано, разбуженный шумом людей, принявшихся чистить платье, сапоги, пуговицы и болтать со служанкой по-французски, я поднялся с постели, из плошки, в которой лежала столовая ложка, я напился кофе и закусил куском хлеба. Таким образом, мне пришлось вкусить пищи, приправленной некоторою дозою лишений военного времени.

В восемь часов, когда я еще сидел за завтраком, раздался такой гром, что я подумал, что снова началась перестрелка. Оказалось, что это громко ржали лошади в соседней конюшне. Должно быть, им надоело стоять на скудной пище святого Антония; им на нынешнюю ночь дали только половинную дачу овса. Недостаток чувствовался во всем и повсюду. Потом слышал я, что Гацфельд отправился с поручением от канцлера в Брюссель. Вскоре канцлер, лежавший еще в поспели, позвал меня к себе. Он получил 500 штук сигар и поручил их мне раздать нашим раненым. Я и пошел странствовать по казармам, превращенным теперь в лазареты, по отдельным помещениям, закоулкам и хлевам около нашего дома. Я сначала делился моим запасом только с немцами, но французы, бывшие при этом, так жадно смотрели на раздаваемые сигары, и лежавшие на соломе немцы так усердно просили за них, – «что им смотреть да облизываться!» – «они ведь с нами все делят», говорили немецкие солдаты, – что я не счел воровством у своих дать несколько сигар пленным. Все жаловались на голод, все спрашивали, скоро ли их двинут оттуда. Но через несколько времени явились суп, хлеб и колбаса; даже тех, которые находились в сараях и конюшнях, добровольный санитар из баварского отряда оделил бульоном и шоколадом.

Утро было холодное, пасмурное и дождливое. Впрочем, проходившие массами прусские и вюртембергские войска находились, по-видимому, в наилучшем настроении. Они шли с музыкой и песнями. Вероятно, в большом соответствии с неприветливой погодой и сумрачным небом было расположение духа лиц, проезжавших в то же время по городу в экипажах в направлении, противоположном движению войск. Около десяти часов, исполнив поручение, которое мне было дано, насчет раненых, я пробирался под проливным дождем по площади через ужаснейшую грязь; в это время около меня проехал длинный ряд экипажей по направлению от моста на Маасе с конвоем из черных гусар с мертвыми головами. По большей части это были закрытые коляски и повозки с кладью и кухонными принадлежностями; за ними следовало несколько верховых лошадей. В закрытой карете сзади гусар ехал вместе с генералом Кастельно «седанский пленник», император Наполеон, отправлявшийся через Бельгию в Вильгельмсхёе. За ними вместе с князем Линаром и французскими офицерами, которые накануне присутствовали при свидании канцлера с императором, ехал в открытом шарабане генерал от инфантерии, генерал-адъютант фон Бойен, назначенный королем сопровождать императора. «Бойен очень хорош для этого», – заметил шеф по этому поводу вчера вечером, думая, вероятно, о том, что офицеры, окружавшие императора, могут оказаться слишком заносчивыми. «Он умеет быть груб в вежливой форме».

Позже мы узнали, что был сделан объезд на Доншери, так как император настоятельно просил не ехать мимо Седана. Гусары сопровождали его до самого Бульони, пограничного бельгийского города. Французские пленные солдаты, мимо которых проехал императорский поезд, не нанесли императору никаких оскорблений. А офицерам пришлось выслушать несколько неприятных замечаний: их, конечно, называли «изменниками», какими считались все проигравшие сражение или вообще потерпевшие от нас. По-видимому, для пленных была особенно тяжела минута, когда им пришлось проезжать мимо большого количества полевых орудий, попавших в наши руки. Абекен рассказывал по этому поводу следующий анекдот: «Один из адъютантов императора – кажется, князь де ла Москова, принял пушки, бывшие в прусской запряжке, за наши орудия и был этим несколько удивлен. Он спросил: “Quoi, est се que vous avez deux syst?mes d’artillerie?” “Non, monsieur, nous n’avons qu’un seul, – ответили ему. – Mais ces canons lа? Ils ne sont pas de notres, monsieur”».

Глава VI

От Мааса до Марны

На некоторое время я продолжаю выписки из моего дневника.

Суббота, 5-го сентября. Мы оставили Доншери в первом часу пополудни. Дорогой нас застала непродолжительная, но необыкновенно сильная гроза; в долинах долго отдавался гром, и под конец пошел проливной дождь. Канцлер, как он рассказывал нам за обедом, был вымочен до костей. С ним был и дождевой плащ, но он только накинул его на себя, вместо того чтобы завернуться в него. К счастью, это не имело дурных последствий. По-видимому, подошло время, когда дипломатия в наших делах должна была выступить на первый план, а в случае болезни шефа кто заменил бы его?

Я ехал с членами совета, и граф Болен рассказывал нам различные подробности последних событий. По его словам, Наполеон выехал из Седана в такую раннюю пору (вперед или вслед за рассветом), потому что он не чувствовал себя в безопасности среди разъяренных солдат, скученных в укреплении, громко кричавших и ломавших оружие, когда до них дошла весть о капитуляции. Между прочим, при первом объяснении в Доншери министр сказал Вимпфену, что, без всякого сомнения, надменность и задорность французов и их зависть к успехам соседей исходят не от работающих и приобретающих классов, а от журналистов и парижан, которыми управляется и насилуется общественное мнение. Поэтому мы не можем довольствоваться нравственными гарантиями, на которые указывал генерал; нам нужны материальные обеспечения – прежде всего приведение французской армии в такое состояние, чтобы она не могла нам вредить, и потом сдача восточных крепостей. Разоружение распространялось и на небольшой полуостров, образуемый извилинами Мааса. При свидании короля с императором, которому встретился Мольтке на дороге в Вандресс, оба государя оставались в течение десяти минут одни в гостиной, около закрытой веранды замка (Бельвю). Позднее король собрал офицеров своей свиты и прочитал им текст капитуляции, причем со слезами на глазах благодарил их за их содействие в этом деле. Наследный принц объявил гессенским войскам, что в награду за их храбрость король назначил Кассель местопребыванием пленного императора.

Министр обедал в Вандрессе, где мы оставались и эту ночь, у короля; однако поел и у нас яичного пирожного. Он прочел нам несколько строк из письма своей супруги, которая в библейских выражениях высказывала энергическую надежду на скорую погибель французов. Потом он задумчиво проговорил: «Гм, кампания 1866 года кончилась в семь дней. А эта разве, в семью семь… Мы когда перешли через границу? четвертого, нет, десятого августа. С тех пор не прошло еще и пяти недель. Семью семь – это очень возможно».

Только для того чтобы указать еще раз, как создаются мифические сказания и как зла может быть фантазия, создающая их, я привожу слух, дошедший до Болена. Рассказывают, будто в Базеле, жители которого изменническим образом приняли участие в битве французских солдат с наступавшими баварцами, причем они умерщвляли раненых баварцев, а одна женщина застрелила четверых, подкравшись к ним сзади, будто там нашими людьми «беспощадно зажигался один дом за другим» и было казнено 35 крестьян вместе с упомянутой женщиной[4 - Истинное извещение этого происшествия мы приводим ниже.].

Кейделль сообщает, что он видел придворного советника Фрейтага, который прибыл на войну вместе с герцогом Кобургским и князем Аугустенбургским. Он давал совет, совершенно излишний и ничем не вызванный, не оказывать никакого давления на южную Германию и требовать от французов возвращения рукописей, между прочим собрания среднегерманских песен, вывезенных ими в Тридцатилетнюю войну из Гейдельберга.

Опять отправил в Германию несколько статей; одна из них касалась подробностей битвы 1-го сентября. Так же как было при Кениггреце, значение последней постепенно оказывается все более и более значительным; это выяснилось вчера. Мы захватили пленными 90 000 человек и больше 300 орудий, множество лошадей и несметное количество всякого рода военных материалов. Скоро всего этого у нас будет еще больше, потому что из армии Мак-Магона, в которой после Бомона насчитывается около 120 000 человек, едва ли многие уйдут от наших рук.

Шеф опять помещается в доме вдовы Бодело. На этот раз я живу уже не в здании полевой почты, а в одной из боковых улиц, у старого вдовца, добродушного человека, который со слезами рассказывает мне о потере своей «pauvre petite femme», оказывает мне всевозможные услуги и без всякого требования с моей стороны чистит мне сапоги.

Ходят слухи, что завтра мы отправляемся в сторону Реймса и прежде всего остановимся в городе Ретеле.

Ретель, 4-го сентября, вечером. Сегодня рано утром, еще в Вандрессе, шеф призвал меня к себе, чтобы сообщить или, лучше сказать, продиктовать те сведения о его встрече с императором Наполеоном, которые он желал видеть напечатанными в газетах.

Вскоре после того, около половины десятого, выехали экипажи, и мы начали наше путешествие в Шампань. Сперва мы ехали по холмистой местности, потом по равнине с легкими подъемами, где виднелось множество плодовых садов. Далее потянулись менее плодородные пространства с редкими деревнями. Мы проезжали мимо длинных рядов войска, сперва баварских отрядов, а потом 6-го и 50-го прусских полков; в последнем Виллиш поздоровался со своим братом, который участвовал в деле и остался невредимым. Немного далее загорелась ось экипажа принца Карла; этот экипаж мы оставили в ближайшей деревне и взяли к себе в коляску шталмейстера принца, графа Денгофа, и адъютанта принца, Луитпольда Баварского, майора фон Фрейберга. Вследствие этого мы представляли собой довольно живописную группу, так как на графе – светло-красная гусарская форма, а на майоре – знаменитый небесно-голубой баварский мундир. Речь опять шла о базельской трагедии, и майор сообщил о ней подробности, существенно отличавшиеся от слышанных нами вчера из уст Болена. По словам майора, погибло всего около двадцати крестьян, в том числе одна женщина, но все они пали в битве с наступавшими войсками. Позднее по приговору военного суда был расстрелян священник. Впрочем, рассказчик не был свидетелем этого события, следовательно, и его отчет о нем не может считаться исторически верным. Об упоминавшихся в рассказе Болена «казненных» ему ничего не известно. По-видимому, существуют люди, язык которых злее их сердца.

Около половины пятого мы прибыли в Ретель. Это средней величины город, в настоящее время наполненный вюртембергскими войсками. Из окон первого этажа в одном доме, стоявшем на улице, по которой мы ехали по направлению к рынку, выглядывали также пленные французы. Квартирьеры нашли для нас помещение в просторном и изящно убранном доме некоего Дюваля, в улице Гран-Пон. Я занял там, рядом с Абекеном, хорошенькую комнату с мебелью из красного дерева и кроватью с пологом из желтой шелковой материи. Все это представляло приятную противоположность с последним ночлегом в Доншери. Многочисленное семейство Дюваля носит креп и флер – траур по своей родине, если я не ошибаюсь. После обеда меня три раза призывали к шефу для доклада. Между прочим, он сказал тогда: «Мец и Страсбург – крепости; они нам нужны, и мы их возьмем. А Эльзас – это все профессорские идеи». Он, видимо, намекал на усиленное подчеркивание прессы относительно немецкого происхождения и немецкой речи эльзасцев. Позднее, за чаем, за которым находились только Кейделль, Болен и я, он опять прочел нам некоторые места из письма своей супруги, извещавшей его о благополучном прибытии графа Герберта в Франкфурт-на-Майне.

В это время были получены отечественные газеты. Из них можно было видеть, что и южногерманская печать начинает благоприятно высказываться против чужеземной дипломатии, желающей вмешаться в мирные переговоры между нами и Францией. «Schw?bische Merkur» выражался в этом отношении вполне в духе шефа: «Когда германские народы двинулись к Рейну на защиту родной земли, тогда в европейских кабинетах говорили, что воюющие стороны должны быть предоставлены себе, что борьба должна быть ограничена их столкновением, что война должна быть локализирована. Пусть так. Мы одни вели войну против нарушителей спокойствия Европы; мы локализируем и заключение мира; мы сами продиктуем условия, которые должны охранить германский народ от разбойнического нападения, каким была война 1870 года; ни один дипломат иноземных властей, которые в это время сидели сложа руки, не должен произнести ни одного слова. Кто не участвовал в борьбе, тот не может быть и посредником». «Эта статья должна приобрести себе последователей», – сказал шеф, и она приобрела их.

Реймс, 5-го сентября. В конце концов, французы не всех нас считают варварами и злодеями. Некоторые, видимо, допускают, что и среди нас могут быть честные люди. Так, сегодня утром в Ретеле я пошел в магазин белья, чтобы купить себе воротничков. Купец сказал мне, что стоит целая коробка, и, когда я дал ему два талера, он поставил предо мной ящик с мелочью, чтобы я мог сам взять себе сдачу. Река Эн, протекающая через Ретель, прекрасного зеленого цвета вроде Рейна. Недалеко от нашей квартиры на ней построен каменный мост, через который все утро шли войска. Под конец показались четыре прусских пехотных полка. Среди них было замечательно мало офицеров; многими отрядами командовали молодые поручики и прапорщики. Я заметил это в 6-м и 46-м полках, в которых один из батальонов нес в виде добычи французского орла. За ними следовали 50-й и 37-й полки. Был палящий жар; люди были покрыты густым слоем белой шампанской пыли, но шли бодро и твердо. Наши кучера выставили на дороге ведро с водой, которую жаждущие, проходя мимо, черпали оловянными чашками, жестяными кружками, стаканами, а иные и фуражками.