дипломатическая миссия ларвении

дворцовые интриги

Письмо от канцлера… Всегда предвестник головной боли. Сдержанный почерк Анны Штольц, строгая печать с гербом Ларвении – никаких сантиментов, только ледяная суть долга. Я медленно распечатал конверт, ощущая, как знакомая тяжесть опускается на плечи. Словно предвкушал казнь.

Бумага была плотной, с легким ароматом сандала – запахом, который канцлер любила. Аромат утонченный, почти погребальный. Текст был коротким и лаконичным, как и Анна:

“Господин Штейнель,

Ситуация на границе с Вивалией остается критической. Переговоры, которые вы должны были начать, зашли в тупик из-за диверсии “Пустынных орлов”. Необходимо возобновить диалог и найти выход из сложившейся ситуации. Я назначаю вас главой делегации Ларвении на предстоящих переговорах в Люминье.

Уверена, что ваш опыт и дипломатическое мастерство помогут достичь желаемого результата. На этот раз у вас должны быть веские аргументы, чтобы убедить Вивалию сесть за стол переговоров.

Анна Штольц, Канцлер Ларвении.”

Диверсия “Пустынных орлов”… Это плевок в лицо. Похоже, кто-то жаждет войны между Ларвенией и Вивалией. И “Пустынные орлы”, как всегда, оказались удобным инструментом. Марионетки в чьих-то грязных руках. Вопрос – в чьих?

Я тяжело вздохнул. Люминья. Нейтральный город. Место, где слова должны были бы быть святы, а не оружием. Но в мире, где магия пронизывает политику, где интриги опутаны колючей проволокой предательства, надеяться на честность – удел глупцов.

Мне нужно было готовиться. Как к походу в преисподнюю. Собрать информацию о вивалийской делегации, о их гнилых целях и скрытых мотивах. Выяснить, кто дергает за ниточки “Пустынных орлов”, какую кровавую пьесу они разыгрывают. Найти хоть кого-то, кому можно доверять во дворце, и нейтрализовать тех, кто желает моей погибели.

В мыслях промелькнул образ “Последнего слова”. Надеюсь, оно заржавело в пыли моего кабинета. Но надежда в этом мире – это яд, подслащенный ложью.

Проходя по улицам Вальдгейма, я чувствовал себя призраком, наблюдающим за чужой жизнью. Простые горожане, слепые и счастливые в своем неведении, спешили по своим делам, погруженные в свои мелкие заботы. Они не подозревали, какая темная игра разворачивается над их головами, в стенах Шлосс Вальдталь.

Если бы они знали, какая борьба за власть разворачивается там, какие решения принимаются, определяющие их судьбы, они, возможно, бросились бы штурмовать ворота, требуя ответов.

Но им было неведомо. Они жили в своем теплом, уютном аду, а я – в своем ледяном, проклятом. Миры эти соприкасались, как капли масла на воде, но никогда не смешивались.

Чем ближе я подходил к дворцу, тем сильнее ощущал, как меняется погода. Нет, солнце не скрывалось за тучи, и ветер не усиливался. Изменения были тонкими, едва уловимыми, но вполне ощутимыми. Словно сама природа скорбела о тысячах жизней, отнятых этой проклятой войной.

На лицах прохожих я видел отражение этой скорби. Усталость, безнадежность, страх… Война оставила свой отпечаток на каждом жителе Вальдгейма. И мне предстояло сделать все возможное, чтобы эта скорбь не стала вечной.

Я ускорил шаг, словно пытаясь убежать от неотвратимого. Во дворец… к новому витку кошмара. Я знал, что там меня ждет не работа, а зыбучие пески интриг и предательства. Война – это не только кровь и сталь на поле боя, но и грязная возня в тени, где ложь – самое острое оружие. И в этой войне мне предстояло сражаться, истекая кровью, на обоих фронтах.

Подходя к массивным воротам Шлосс Вальдталь, я ощутил, как ледяные пальцы страха сжали мое сердце. Эти ворота – не просто вход, а мрачный символ власти, высеченный в камне манифест безнаказанности. Они словно надгробная плита над надеждой, преддверие той самой гнилой интриги, что, подобно черной плесени, разъедает Ларвению и держит ее в своих смертельных объятиях.

Охранники, словно големы, облаченные в строгую, бездушную форму, взглянули на меня с нескрываемым презрением. Неудивительно. Я – тень прошлого, призрак, редко появляющийся в этом логове змей.

Я протянул им письмо от канцлера, но они лишь презрительно усмехнулись. “Письмо? Это любой мог написать,” – проворчал один из них, окинув меня надменным взглядом.

Я не стал тратить силы на пустые препирательства. Вместо этого, я достал из внутреннего кармана свой дипломатический жетон, вытертый и тусклый, с выгравированным гербом Ларвении. Затем, с нарочитой медлительностью, расстегнул плащ, чтобы они увидели мои повидавшие виды погоны дипломата и тусклую медаль “Оливковой ветви” – трофей, полученный в боях за мир с Ивановском и Лириком, теперь казавшийся насмешкой.

На лицах этих каменных стражей промелькнула тень сомнения, словно луч солнца в кромешной тьме. Они переглянулись, словно ища подсказку в глазах друг друга. Наконец, старший из них махнул рукой, с неохотой отворяя врата в этот ад.

“Проходите, господин Штейнель,” – процедил он сквозь зубы. – “Но учтите, за вас ручаюсь головой.”

Проходя мимо них, я услышал их перешептывания. “Что могло случиться, что призвали его? Неужели совсем дела плохи?”

Я не ответил. Пусть варятся в собственном котле догадок. Чем меньше эти стражи знают, тем дольше проживут. В этом проклятом месте, где каждый камень хранит свои секреты, лишняя информация – это гиря на шее, тянущая на дно.

Коридоры Шлосс Вальдталь, По пути мне попадались прислуги, их лица были выбелены страхом и усталостью. Глаза запавшие, словно колодцы, полные отчаяния. Они скользили мимо, стараясь не встречаться со мной взглядом, словно боялись, что я могу увидеть в них отражение собственной участи. Старый садовник, сгорбленный под бременем лет, нес охапку увядших роз, словно символ уходящей красоты и приближающейся смерти. Молодая горничная, с бледным лицом и дрожащими руками, пыталась оттереть пятно с мраморного пола, но тщетно. Казалось, этот след останется здесь навсегда.

Мой кабинет… Здесь время остановилось. Запах старой бумаги и пыли – словно приветствие от призраков прошлого. Но едва я успел переступить порог, как тишину разорвал наглый стук в дверь. Всего несколько тихих ударов, словно скрежет когтей по дереву, но они прозвучали как раскат грома, вырывая меня из омута мрачных мыслей. Кажется, кто-то не хочет, чтобы я побыл наедине со своими демонами.

“Господин Штейнель, Канцлер ждет вас. Немедленно,” – пролепетал посыльный, юнец с бледным, как полотно, лицом и дрожащими руками. Он был похож на загнанного зверька, готового броситься наутёк от любого шороха. Напуган властью, войной, каждой тенью, скользящей по этим проклятых стенам. Словно видел за ними саму смерть.

Сердце забилось сильнее. Пришло время узнать, чего от меня хочет Анна Штольц. Зачем она вызвала меня так внезапно? Что произошло?

Сохранять спокойствие. Быть внимательным, как хищник, выслеживающий добычу. Задавать вопросы, словно ощупывая почву перед тем, как сделать шаг в пропасть. Не делать поспешных выводов, иначе можно оказаться в ловушке. Это были правила, высеченные на камне моего разума. Сейчас они были важны как никогда. Моя жизнь могла зависеть от этого.

Я двинулся к двери. Посыльный отпрянул, словно я был зачумленным. Я удостоил его коротким кивком, и вышел в коридор.

Коридор встретил меня могильной тишиной. Лишь приглушенный свет факелов, словно последние искры угасающей надежды, выхватывал из темноты куски серых, исцарапанных стен. Я шел по этому коридору, как приговоренный к казни, не зная, какая участь меня ждет за поворотом.

Наконец, я замер перед массивными, словно врата в преисподнюю, дверями кабинета Канцлера Штольц. Глубоко вдохнув, словно набирая воздух перед погружением в ледяную воду, я постучал.

“Войдите,” – прозвучал из-за двери голос, холодный, как дыхание смерти.

Я вошел в кабинет. Здесь царила атмосфера показной роскоши, за которой скрывалась бездонная пустота. Массивный стол из черного дерева, словно алтарь, заваленный грудой бумаг – свидетельств невыполненных обещаний и загубленных судеб. Тяжелые портьеры, задернутые, чтобы не пропускать ни лучика света, делали помещение похожим на склеп.

Анна Штольц сидела за столом, прямая и неподвижная, словно изваяние из льда. Но сегодня в её глазах, обычно сверкавших холодным презрением, плескалась какая-то другая эмоция. Боль? Отчаяние? Нечто, что на мгновение разрушило привычную маску непроницаемости. Что-то определенно надломилось.

“Канцлер Штольц,” – произнес я, склонив голову в формальном приветствии. В этом месте каждое слово – оружие, каждый жест – часть сложной игры. “Для меня, несомненно, честь быть удостоенным этой аудиенции.”

Она проигнорировала мои слова. Ее взгляд оставался прикованным ко мне, изучающим и тяжелым, словно свинец. В глубине её глаз, обычно скрытых за маской безразличия, мелькнула тень. Усталость? Разочарование? И, что еще более тревожно, страх. Что-то прогнило до основания.

“Харальд Штейнель, полагаю, ты прекрасно осведомлен о той яме, в которую мы все катимся,” – произнесла она, её голос звучал ровно и бесстрастно, как эпитафия. Никаких любезностей, никакой прелюдии. Как всегда, она бросает меня в самое пекло.

Она ждет от меня не слов, а акта самопожертвования. Мне нужно доказать, что я вижу, как рушатся опоры, чувствую запах серы и готов броситься в пасть дьявола, даже если знаю, что оттуда нет возврата.

“Разумеется, Канцлер,” – ответил я, скрывая за маской учтивости змеиное клубок тревоги. “Конфликт с Вивалией превратился в гнойную рану, отравляющую Ларвению. Предыдущие дипломатические пируэты оказались тщетными. И теперь вы бросаете меня в этот омут, надеясь, что я выплыву.”

Я сделал паузу, давая ей шанс прервать мой спектакль, но она молчала, словно сфинкс, ожидающий, пока я сам разгадаю загадку своей погибели. Её взгляд – тяжелый и немигающий – давил на меня, словно плита склепа.

“Я изучил предыдущие мирные договоры,” – продолжил я. “Полагаю, их провал был обусловлен тем, что они не устраняли коренные причины конфликта и не обеспечивали эффективного механизма контроля за их выполнением. Кроме того, очевидно, что между Ларвенией и Вивалией существует глубокое недоверие.”

Я снова замолчал, ожидая ее реакции. Мне нужно было понять, что она знает, что она думает, чего она ждет от меня. Важно было правильно уловить ее настроение, чтобы не сказать ничего лишнего и не сделать неправильных выводов.

“Я знаю о вековой ненависти между нашими народами, Штейнель. Меня интересует, как её выкорчевать,” – отрезала канцлер, и в её голосе прозвучала трещина, как на старинной вазе. Эта мимолетная слабость выдала её отчаяние, её внутренний надлом. Она пыталась казаться несокрушимой, но бремя власти сломало даже её. Двадцать два года… Она слишком юна для этого трона, ставшего для неё крестом. Четыре года в этом змеином логове превратили её в старуху.

Её слова – как ледяные иглы, пронзающие насквозь. Она не желает играть в дипломатию, она жаждет чуда. И готова заплатить за него любую цену.

“Я понимаю, Канцлер,” – ответил я, стараясь говорить уверенно и уважительно. “Решение требует комплексного подхода. Необходимо не только устранить причины конфликта, но и создать атмосферу доверия между Ларвенией и Вивалией. Это потребует времени, усилий и, возможно, компромиссов.”

Я выдержал паузу, наблюдая за ее реакцией. “У меня есть несколько идей, которые могли бы помочь в этом. Но для их реализации мне потребуется ваша поддержка и ресурсы.”

Я ждал ее ответа, готовясь к любому повороту событий. Канцлер Штольц была непредсказуемой, и никогда нельзя было знать, что у нее на уме.

“Это все общие слова, Штейнель. Анализ, учет интересов… Я знаю это не хуже тебя. Мне нужны конкретные решения. Что ты предлагаешь конкретно? И готов ли ты на жесткие меры, если это потребуется для достижения мира?”

В ее голосе прозвучало не просто предупреждение, а скорее вызов. Она не просто интересовалась моим планом, она проверяла мои границы, мою готовность пойти на жертвы ради Ларвении.

“Жесткие меры…” Что она подразумевала? Политическое давление? Экономические рычаги? Или что-то более… радикальное? Нужно было быть осторожным в своих ответах, взвешивая каждое слово.

Я сделал глубокий вдох, стараясь сохранить невозмутимый вид. “Конкретно, Канцлер, я предлагаю начать с малого. С гуманитарной помощи. Организовать поставки продовольствия и медикаментов в приграничные районы, пострадавшие от войны. Это поможет смягчить напряженность и создать основу для дальнейших переговоров.”

Я замолчал, наблюдая за тем, как тень сомнения скользит по её лицу. “Что касается жестких мер… Я готов на любую подлость, если она приблизит нас к цели. Но я уверен, что мир, купленный ценой чужих жизней и предательства, – это лишь отсрочка неминуемой гибели. Нам нужно не просто перемирие, а полное уничтожение врага.”

Я видел, как её глаза загораются дьявольским огнём. Она всё ещё сомневается, но зерно сомнения уже посеяно. И, возможно, это всё, что мне нужно. В этом прогнившем мире даже святые – лицемеры.

“Мне важна не справедливость, а победа. Любой ценой,” – отрезала Анна, как гильотиной. В её словах – не просто циничный прагматизм, а звериная жажда власти. Она готова пойти по трупам, лишь бы Ларвения восторжествовала над пеплом.

Её слова – как лезвие, перерезающее нить надежды. Как можно выиграть войну, которая тянется в бесконечность, пожирая жизни и ресурсы? Как сокрушить врага, который дышит ненавистью и готов умереть за свою правду?

“Я понимаю, Канцлер,” – ответил я, ощущая вкус пепла во рту. “Но победа не всегда измеряется количеством трупов и разрушенных городов. Иногда – это умение выйти из боя, не потеряв лица, и сохранить хоть что-то человеческое.”

Я замолчал, ожидая её гневной отповеди. “Я по-прежнему считаю, что демонстрация доброй воли – это шанс избежать большой крови. Мы можем предложить Вивалии подачку в виде гуманитарной помощи, а если они её отвергнут, то мы сможем с чистой совестью пустить в ход нашу армию. Это позволит нам предстать в образе жертвы, а не агрессора.”

Я выдержал паузу, изучая ее лицо, как гадалка – кофейную гущу, пытаясь увидеть в ее глазах будущее Ларвении. Готова ли она пойти на компромисс или окончательно завязла в трясине ненависти?

“Мертвым всё равно, подачки им кидают или пули,” – прошипела Анна, и в этот момент шторм за окном разразился с новой силой, словно вторя ее словам. Завывание ветра напоминало предсмертный крик, а капли дождя барабанили по стеклу, словно пальцы мертвецов, требующих отмщения. Холод, исходящий от неё, проникал в кости, парализуя волю.

Что-то сломалось безвозвратно. Почему? Какой призрак прошлого преследует её?

“Канцлер, смею поинтересоваться, почему вы столь категоричны в отношении гуманитарной помощи?” – спросил я, скрывая за учтивостью страх. “Разве не это – шанс остановить кровопролитие и открыть путь к диалогу?”

Я ждал её ответа, как приговоренный – удара топора. Но я уже понимал, что дело не в стратегии или политике. Какая-то личная трагедия превратила ее в ледяную статую. Какая-то тайна, похороненная глубоко в её душе, отравляет её разум.

“Генерал Иоганн фон Штайнберг требует не милостыню, а кровь. Он хочет превратить Вивалию в пепел, а нас – в героев. И ему плевать, что у нас кончаются солдаты и ресурсы,” – процедила Анна, и её слова прозвучали как похоронный звон. Теперь всё стало на свои места. Фон Штайнберг – палач, жаждущий новых жертв.

“Меч Ларвении”. Безумец, одержимый идеей мирового господства. Он готов отправить в могилу половину страны, лишь бы его имя вошло в историю. И, похоже, он сумел убедить Анну, что война до победного конца – единственный выход.

“Я понимаю, Канцлер,” – ответил я, ощущая, как ком подступает к горлу. “Но разве новая мясорубка не приведёт к тому, что мы захлебнемся в собственной крови? Разве это не путь к полному краху?”

Я выдержал паузу, пытаясь разглядеть за маской Канцлера живого человека. “Фон Штайнберг – опасный фанатик, одержимый жаждой власти. Он втянет нас в пучину безумия, если мы ему позволим. Нам нужны не героические победы, а тишина на границе.”

Я понимал, что иду по краю пропасти. Одно неверное слово – и я буду объявлен предателем. Но молчать было равносильно самоубийству.

Анна посмотрела на меня с отвращением, но в ее глазах я заметил мелькнувший луч надежды. Она мечется между долгом и инстинктом самосохранения.

“Никто не смеет манипулировать мной,” – прорычала она. “Фон Штайнберг – верный слуга Ларвении, и я доверяю ему вести войну. Но…”, – она запнулась, словно споткнулась о собственный страх. – “Разведка докладывает о странных событиях на границе. Вивалийцы готовят операцию под кодовым названием “Удар Императора”. И к границе подтягивают… тракторы.”

“Тракторы?” – переспросил я, не понимая, в чём подвох. “Что это значит?”

“Тракторы, Штейнель. Бронированные, вооруженные. Настоящие чудовища,” – пояснила Анна, и в её голосе прозвучал ужас. “Мы не знаем, что они задумали. Но это явно не мирная демонстрация.”

Я похолодел. Бронированные тракторы… Это похоже на безумный план отчаявшихся людей, готовых пойти на всё. Вивалия готовит смертельный удар.

“Канцлер, времени осталось мало. Нужно действовать немедленно,” – сказал я, чувствуя, как по спине ползут мурашки. “Необходимо собрать всю информацию об этих “тракторах”, подготовить линию обороны и созвать военный совет. Возможно, нам придётся применить оружие массового поражения, чтобы остановить их.”

Я замолчал, ожидая её решения, как приговоренный – казни. “И… да, возможно, стоит попытаться договориться с Вивалией. Предложить им кусок пирога, чтобы они не сожрали всю пекарню. Но я не верю в мирные переговоры. Это лишь способ выиграть время.”

Я посмотрел на Анну, ожидая ее решения. Она была в замешательстве. С одной стороны, она доверяла генералу фон Штайнбергу и его плану наступления. С другой – она понимала, что новая атака может привести лишь к новым жертвам и разрушениям. И теперь, когда Вивалия готовила что-то новое и опасное, она не знала, что делать.

Анна смотрела на меня в упор, словно пытаясь заглянуть в самую душу. “Ты закончишь всю эту войну ветвью, иначе я буду сомневаться в титуле, который ты получил. Если ты не готов принять это, то откажись.”

Ее слова прозвучали как ультиматум. Она ставила меня перед выбором: либо я доказываю свою ценность как дипломат, добившись мира с Вивалией, либо я теряю все, чего достиг.

Отказываться было нельзя. Слишком много зависело от меня. Я должен был попытаться остановить эту войну, даже если это казалось невозможным.

“Я сделаю всё, что в моих силах, Канцлер,” – ответил я, чувствуя, как холодная сталь сдавливает моё сердце. Я сделаю все возможное, чтобы добиться мира с Вивалией. Но я не могу обещать, что это будет легко. Война длится уже пять лет, и недоверие между нашими странами очень велико. Нам потребуется время, усилия и, возможно, компромиссы.”

Я выдержал паузу. “И я надеюсь на вашу поддержку, Канцлер. Без вашей помощи мне не удастся добиться успеха.”

Я ждал ее ответа, гадая, что она думает на самом деле. Доверяет ли она мне? Верит ли она в возможность мира? Или она просто использует меня как инструмент для достижения своих целей?

Её губы скривились в презрительной усмешке.

“Теперь ступай и готовь переговорщиков,” – сказала Анна, отмахиваясь от меня рукой,. “Не подведи меня и Ларвению, ибо в Ларвении мы закрываем одну главу, чтобы с открытым сердцем начать новую историю перемен!”

С этими словами она вновь превратилась в статую, застывшую в вечном одиночестве. Она отгородилась от меня, от мира, от самой жизни. Будто её сердце окаменело. Она осталась одна, запертая в клетке власти, связанная по рукам и ногам грузом ответственности.

Я слегка поклонился, словно отдавая дань уважения мертвецу, и вышел из кабинета. Завывание ветра превратилось в погребальную песнь, оплакивающую нерожденное дитя надежды.

Переговорщики… Кто, черт возьми, согласится разделить со мной эту петлю на шее? Кому можно доверить жизнь, зная, что предательство – лишь вопрос времени? Кто сможет убедить вивалийцев в необходимости мира, когда все вокруг пропитано ненавистью?

Элизабет Кёлер? Её острый ум и знание придворных интриг могли бы принести пользу. Но её жажда власти и привычка играть двойную игру – это смертельный яд.

Генерал Герхардт? Он действительно верит в мир, но его репутация сломлена, а слова – ничто. Он – призрак прошлых неудач.

Астрид Лихтенштейн? Он был умен и образован и уже имел опыт переговоров с Вивалией во втором раунде

Я шел по коридору, размышляя над своим выбором. Мне нужны были люди, которые были бы преданы Ларвении, которые были бы готовы к компромиссам и которые были бы способны противостоять давлению.

Я чувствовал, как ответственность давит на плечи, словно каменная плита. От моего выбора зависела судьба Ларвении. И я знал, что обречен на ошибку.

В этот момент меня нагнал Астрид Лихтенштейн. Его голос – елейный и приторный, как сироп на могильном камне. От его любезности меня тошнило.

“Господин Штейнель, какое совпадение,” – проворковал он, склонив голову в лицемерном поклоне. “У меня к вам маленькая просьба. Нужно перенести кое-какие документы в архив. Очень старые… 1911 год. Разведданные, приказы, отчёты… Не могли бы вы мне помочь?”

Коробка документов за 1911 год… Это было началом войны с Вивалией. Что ему понадобилось в этих старых документах? И почему он обратился за помощью именно ко мне?

“Конечно, Астрид,” – ответил я, стараясь не выказывать своего удивления. “Я всегда рад помочь.”

Он улыбнулся. “Благодарю вас, господин Штейнель. Ваша помощь очень ценна.”

Мы вместе подняли тяжелую коробку и направились в архив. Коробка была действительно тяжелой. Каждая страница этих старых документов, казалось, давила на меня своей историей, своими трагедиями.

Пока мы шли, я старался разговорить Астрида. “Что-то ищете в этих старых документах?” – спросил я, как бы невзначай.

“Просто хочу разобраться в причинах нашей вечной вражды с Вивалией,” – ответил он, пожимая плечами. “Ищу ключи к пониманию настоящего, чтобы избежать ошибок в будущем.”

Его слова – как дешёвая монета. Слишком простые, чтобы быть правдой. Я не верю ни единому его слову. Он что-то скрывает. Но что? Какую игру он ведет?

“Надеюсь, вы найдете что-то полезное,” – сказал я, стараясь не показывать своего недоверия.

Мы добрались до архива и поставили коробку на пол. Астрид поблагодарил меня за помощь и скрылся между стеллажами с документами.

Я притворился, что разглядываю пыльные полки, но все мои мысли были об Астриде. Кто он? Шпион? Предатель? Или просто пешка в чужой игре? Его слишком любезная улыбка и неожиданная просьба о помощи не давали мне покоя. Я чувствовал, как в животе скручивается ледяной узел.

Решено. Я прослежу за ним. Выясню, что он ищет в этих архивах и кому передаёт информацию. Возможно, он работает на оппозицию или, что ещё хуже, на Вивалию. В этом прогнившем мире нельзя доверять даже собственной тени.

В этом мире никому нельзя доверять. Особенно тем, кто кажется слишком любезным и готовым помочь.

Я заметил Астрида у дальней полки. Он что-то искал, нервно перебирая старые документы.

“Астрид, прости, что прерываю,” – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал естественно, хотя внутри всё дрожало от страха. “Но мне вот что интересно. Ты же дипломат, верно? Что забыл дипломат в архиве, да еще и так спокойно разгуливающий тут? Насколько я знаю, вход в архив без разрешения архивариуса или самого Канцлера карается смертью.”

Я внимательно наблюдал за его реакцией.

Я сверлил его взглядом, как следователь – преступника.

“Господин Штейнель,” – пробормотал он, стараясь сохранить маску невозмутимости, но в его голосе дрожали нотки злости и унижения. “Канцлер решила, что мои дипломатические таланты лучше всего применять в архиве. После… того инцидента на переговорах с Вивалией. Теперь я здесь, простой архивариус. И, к сожалению, не могу выйти дальше дворца. Таково распоряжение.”

Его взгляд закипел злостью. Было очевидно, что он с трудом сдерживает гнев. Имя Анны Штольц он даже не хотел произносить. Она была для него личным врагом.

“Распоряжение?” – переспросил я, приподняв бровь. “И кто же отдал это распоряжение? Канцлер Штольц?”

он ненавидит Анну? Но мне было интересно, насколько сильна его ненависть. Готов ли он пойти на предательство ради мести?

Астрид стиснул зубы. “Да, Канцлер Штольц,” – процедил он сквозь зубы. “Она лично приказала ограничить мою свободу передвижения.”

Я выдержал паузу, наблюдая за ним. “И вы просто смирились с этим? Просто приняли это как должное?”

Я хотел спровоцировать его, заставить его раскрыться. Мне нужно было понять, что у него на уме.