Сад и весна. История четырех дервишей
Если вы соизволите рассудить справедливо и согласитесь выслушать мнение преданного слуги вашего, то лучше поступить так: пусть прибежище мира, ежечасно и ежеминутно направляя свои помыслы к богу, постоянно ищет его милости – ведь он никого не обходит своей благосклонностью. Днем управляйте страной и вершите правосудие, чтобы слуги божьи мирно благоденствовали под сенью вашей власти, а ночью творите молитву. И, вознеся ее к чистому духу пророка, обратитесь за помощью к безропотно уповающим отшельникам-дервишам[15]. Назначьте ежедневное пропитание сиротам и пленникам, многосемейным и вдовам. С помощью таких добрых дел и благих решений, даст бог – я в этом твердо уверен – сбудутся все желания вашей души. Свершится и то, чем заняты ваши думы, и благородное сердце наполнится радостью. Уповайте на милость Творца – он вмиг может сделать все, что захочет.
Рассуждения визиря воодушевили Азадбахта.
– Хорошо! – сказал он. – Все, что ты говоришь, превосходно. Так и попробуем сделать. А там пусть будет по воле Аллаха. – И, обретя утешение в этом, он спросил у визиря, что делают остальные эмиры и дабиры[16] и чем они озабочены.
– Все столпы государства, – почтительно ответствовал тот, – молят бога о благополучии владыки мира. Они встревожены заботой о вас. Если вы позволите им лицезреть благословенную красоту вашу, то все успокоятся. А сейчас они ожидают в общей приемной.
– Да будет воля Аллаха! – повелел тогда падишах. – Завтра устрою общий прием. Скажи всем, чтоб явились.
Обрадованный таким обещанием, Хирадманд воздел обе руки и воскликнул:
– Да не поколеблются трон и венец падишаха, пока существуют небо и земля!
И, довольный, с поклоном вышел и передал радостную весть эмирам. Все, ликуя, разошлись по домам. Город охватило веселье. Народ был в восторге от того, что падишах устроит завтра всеобщий прием.
Наутро собрались должностные лица, низшие и высшие, и сановники, малые и большие. Расположившись по рангу, они ожидали шахского выхода. Когда же день вступил в свои права, поднялись занавеси, и на трон взошел падишах. Загремели литавры. Все склонились, приветствуя государя, и пожелали ему благоденствия. Всяк получил награду по своим заслугам и положению, и на сердце у каждого стало легко и спокойно. В полдень падишах поднялся, проследовал во внутренние покои и, вкусив от изысканных блюд, удалился отдохнуть в опочивальню. С того дня он так и взял в обычай: по утрам устраивать общий прием, а после полудня обращаться к Корану, читать молитвы и восхваления и, взывая к милости бога, просить об исполнении своего желанья.
Однажды он прочитал, что если человеком овладеют неотвязная тоска и забота, от которой он не в силах найти избавление, то ему следует положиться на волю судьбы. Пусть он обратится лицом к какому-нибудь кладбищу, с молитвою вознесет хвалу пророку и, памятуя о своем ничтожестве, отрешится от мирской суеты. И заплачет тогда он от страха, и увидит могущество бога, и подумает он про себя: «Сколько было на этой земле до меня великих владык, но небеса в своем неумолимом вращении их всех обратили во прах. Есть изречение:
На жернов поглядел Кабир[17]и слез не мог сдержать:Попав меж двух камней,никто не сможет устоять.Теперь от них ничего не осталось, кроме горсточки праха. И лежат они в одиночестве, оставив все мирское богатство: дом и семью, друзей и слуг, слонов и коней – ничто им больше не нужно. Теперь никто и имени их не помянет. Да и загробные дела неизвестны: просто ли съели их черви, змеи, жуки, муравьи, или же участь их оказалась иная?» Взвесив все это в душе, он поймет, что весь мир только игра, представленье, и тогда бутон его сердца навсегда сохранит свою свежесть и никогда не увянет.
Когда падишах прочитал в книге этот совет, вспомнил он слова Хирадманда и увидел, что одно совпадает с другим. Очень захотелось ему попробовать, что же будет. «Но ехать верхом и со свитой, как надлежит падишахам, не стоит, – подумал он. – Лучше переоденусь и ночью пойду один на кладбище или в обитель к какому-нибудь отшельнику и пробуду там до утра. Может быть, с помощью божьих людей мне удастся достигнуть желаемого в этой жизни и получить искупление в будущей»[18].
И, твердо порешив на том, он оделся однажды ночью в простое старое платье, взял немного денег и, тайно выйдя из крепости, направился в поле. Шел, шел, пока не добрался до кладбища. С открытым сердцем принялся он читать молитву. Тем временем поднялся сильный ветер. Вдруг вдалеке падишаху померещился какой-то огонек, поблескивавший, словно утренняя звезда. «Неспроста такой темной ночью да еще в бурю горит этот свет, – подумал Азадбахт. – Нет ли тут какого-нибудь колдовства? Правда, если обложить фитиль селитрой и серой, лампа не потухнет, какой бы ни был ветер. А может быть, она горит потому, что хозяин ее святой человек? Что бы ни было, надо пойти посмотреть. Вдруг от этого огонька в моем доме тоже воссияет светильник, и тем исполнится заветное желание?»
С этой мыслью он двинулся на огонек и, приблизившись, увидал четырех нищих странников-факиров, в наброшенных на плечи плащах. Уткнув головы в колени, они безмолвно сидели в глубоком раздумье. Очевидно, ими владело такое же чувство, как путником, который вдали от родной земли и народа, одинокий и обездоленный, охвачен тоской и грустью. Так застыли они в неподвижности, будто изваяния на каменной стене. Перед ними на могильной плите мерцал светильник, язычок пламени спокойно поднимался вверх; казалось, сам небосвод укрывает его от ветра.
Лишь только Азадбахт увидел факиров, им овладела твердая вера в то, что с помощью этих божьих людей его желанье обязательно исполнится.
– Благодаря их милости иссохшее дерево твоей надежды зазеленеет и принесет плоды, – сказал он себе. – Подойди к ним, поведай о своих невзгодах и прими участие в их беседе. Может быть, они сжалятся над тобой и вознесут молитву, которая будет услышана тем, кто свободен от всяких желаний.
И он уже готов был выступить вперед.
«Эй, неразумный! – остановил его голос рассудка. – Не спеши! Сперва осмотрись! Знаешь ли ты, кто они, откуда явились сюда и куда направляются? Быть может, это дэвы[19]или злые духи пустыни, приняв человеческий образ, собрались в этом месте. Во всяком случае незачем торопиться. Лучше сперва спрятаться где-нибудь неподалеку и разузнать, что это за дервиши».
Так Азадбахт и поступил: он тихонько присел поблизости, так что никто не заметил его появления, и все свое внимание направил на дервишей, в надежде услышать их беседу.
Вдруг один факир чихнул и воскликнул:
– Хвала Аллаху[20]!
От его голоса встрепенулись и трое других. Сняли нагар – светильник вспыхнул ярче, потом набили трубки и закурили. Тут кто-то из них произнес:
– О друзья по несчастью и товарищи по странствиям! Превратности судьбы заставили нас четверых оставить дом и безутешно скитаться по белу свету. Слава Аллаху, что счастливая звезда и благое стечение обстоятельств свели нас сегодня в этом месте. Что будет завтра, никому не известно: может быть, мы останемся вместе, а может быть, разойдемся в разные стороны. Ночь длинна и тягостна, а ложиться так рано спать – нехорошо. Пусть лучше каждый из нас расскажет другим обо всем, что с ним стряслось в этом мире, но условие – не говорить ни крупицы неправды. Так в беседе скоротаем мы ночь, а когда дело будет клониться к утру, тогда и уляжемся.
– О хади![21] – ответили остальные. – Мы согласны со всем, что вы предлагаете. Начните сами рассказ о виденном вами, мы же будем внимательно слушать.
Похождения первого дервиша
Первый дервиш сел, скрестив ноги, и так приступил к истории своих похождений:
– О возлюбленные Аллахом! Соблаговолите выслушать, что приключилось со мною, бездомным.
Я начинаю свой рассказ,о, слушайте меня,Как рок шутил со мной не раз,о, слушайте меня.О бедствиях, что испытать с лихвоймне довелось,Все расскажу я без прикрас,о, слушайте меня.О друзья! Я, ничтожный, как и мои предки, происхожу из страны Яман. Отца моего звали Ходжа Ахмад, он числился старшиной купцов и сам вел большую торговлю. В те времена ни один ростовщик или купец не мог с ним сравниться; во многих городах он открыл свои лавки и назначил приказчиков для продажи и купли, а в доме его всегда можно было найти много денег наличными и на сотни тысяч рупий товаров из разных стран света. Детей у него было двое: один – это я, факир, который сидит перед вами, одетый в кафни[22] и с волосянным ожерельем на шее[23]; другой – моя сестрица, которую еще при своей жизни родитель отдал за сына купца из соседнего города, и жила она в семье мужа. Известно, когда в доме такое богатство и всего лишь один ребенок, есть ли предел заботам и ласке? Я воспитывался под родительским кровом, окруженный любовью, а когда подрос, начал учиться читать и писать, ездить верхом, владеть оружием, да еще вести торговые дела и отчеты. Четырнадцать лет моей жизни протекли в беспечности и полном довольстве – никакие мирские заботы не отягощали мою душу. Вдруг в один и тот же год родители мои по воле Аллаха скончались.
Меня охватила такая тоска, что описать невозможно – ведь я осиротел так внезапно, и никого из старших надо мной не осталось. В горе плакал я днем и ночью, есть и пить совсем перестал. Кое-как прошли сорок дней траура. Тогда собрались все родные и знакомые от мала до велика, прочитали молитву, повязали мне отцовскую чалму и принялись утешать.
– У всех на земле умирают родители, – говорили они, – настанет день, когда придется умереть и тебе самому. Возьми себя в руки, крепись. Смотри за своим домом – теперь ты хозяин вместо отца. Займись делами и торговлей.
Успокоив меня, они разошлись. Следом за ними явились приказчики, управляющие и разные слуги; они поднесли мне подарки и попросили:
– Извольте взглянуть своим благословенным оком на кладовые денег и склады товаров.
Лишь только взгляд мой коснулся этих несметных богатств, я словно прозрел. Первым делом велел я украсить приемную залу. Декораторы разостлали ковры, развесили драпировки и роскошные занавеси. Туда были подобраны лучшие, самые красивые слуги, одетые по моему приказанию в роскошное платье. Сам я воссел на маснад, опершись на подушку[24]. Всякие пустые люди – бездельники, прихлебатели, любители поесть и выпить за чужой счет, лжецы и льстецы – мигом окружили меня, напрашиваясь в друзья и приятели. Стал я проводить с ними круглые сутки; болтали о всякой всячине, мололи вздор и чепуху, и постоянно я слышал от них: «Пользуйтесь драгоценной юностью. Велите подать ароматных напитков, призовите прекраснейших женщин и пейте с ними и наслаждайтесь».
Да! Нет хуже врага человеку, чем сам человек. От таких бесед и я с пути сбился. Вино, танцы и азартные игры вошли у меня в обычай. Настал, наконец, и тот час, когда, позабыв о торговле, я целиком посвятил свое время зрелищам и удовольствиям. Видя мою небрежность в делах, служащие, да и приятели пошли тащить все, что под руку попадется. Начался неприкрытый грабеж: никто уже не интересовался, сколько расходуется денег, откуда они появляются и куда исчезают. Ведь то, что достается без труда, тратится без жалости. Такой расточительности не выдержала бы даже сокровищница Каруна[25]. Прошло несколько лет, и я вдруг обнаружил, что у меня не осталось ничего, кроме шапки и повязки на бедрах. Друзья-приятели, которые с такой охотой ели мой хлеб и в речах своих проливали за меня целые потоки крови, теперь уж не появлялись в моем доме; больше того, если мне случалось встретиться с ними на улице, то они отворачивались, делая вид, что не замечают меня. Оставила меня и вся многочисленная прислуга, так что некому было спросить: «Что это с тобой приключилось?» Только горе и скорбь остались в дружбе со мной.
Даже горстки зерна не было у меня тогда. Немало времени провел я в жестокой нужде и дошел до того, что муки голода стали вовсе невыносимы. И вот однажды, спрятав лицо под покровом бесстыдства, я решил отправиться к своей сестре. Смущало меня, что со времени смерти отца я не только ни разу не проведал ее, но и не написал ни строки. В угаре своего безрассудства я не ответил даже на ее несколько писем, проникнутых состраданием и любовью. Хоть и стыдно мне было к ней обратиться, но другого прибежища себе я не видел. Кое-как, пешком, с пустыми руками, спотыкаясь на каждом шагу, я с тысячью трудностей преодолел те несколько дневных переходов, что отделяли меня от сестры, и добрался до ее дома. Увидев мое состояние, дочь моей матери приняла на себя все мои беды[26] и, обняв меня, разрыдалась. Чтобы отметить мой благополучный приход, она велела наделить нищих маслом, чечевицей и мелкой монетой, потом обратилась ко мне:
– Брат! Встреча с тобой меня очень обрадовала, но что за вид у тебя?
Что я мог ей ответить? Молча стоял я с глазами полными слез.
Сестра отправила меня в баню, а тем временем велела сшить мне новое платье, которое я и надел после купанья, отмывшись дочиста. Для жилья она отвела мне хорошо убранную комнату недалеко от своей. Ухаживала она за мной всячески. Кормила и поила сама: по утрам давала шербет[27] со всякими сладостями; потом халву, миндаль и фисташки на завтрак; после полудня – разные фрукты, свежие и сушеные; а два раза в день – к обеду и к ужину – удивительно вкусный плов, хлеб, кебаб и жаркое. Когда после всех огорчений я нашел такой безмятежный покой, мне оставалось только тысячи раз возносить благодарности богу. Несколько месяцев протекло у меня безо всякого дела – я шагу не ступал из своего убежища.
Но однажды сестра, лелеявшая меня словно мать, принялась говорить в таком роде:
– О брат! Ты свет моих очей и живая плоть наших покойных родителей. Твой приход утешил мое сердце. Я душевно радуюсь, видя тебя. Ты принес мне весну. Но господь сотворил мужчин для того, чтобы они сами зарабатывали хлеб свой, – им не следует век сидеть дома. Того, кто прячется дома и тратит попусту время, люди поносят и презирают. И в частности наши соседи от мала до велика, хоть и без основания, а все же станут говорить о том, что ты живешь здесь. «Он проел и растратил огромные богатства отца, – скажут они, – а теперь пришел на хлеба к зятю». Ведь это бесчестье! Нас с тобой засмеют и покроют позором имя наших родителей, не то я обула бы тебя в туфли из собственной кожи и век бы носила тебя в своем сердце. Но теперь я советую: уезжай отсюда. Даст бог, времена изменятся, и на смену нынешнему беспокойству и бедности к тебе придут довольство и счастье.
Эти речи пробудили во мне гордость, и я принял совет.
– Хорошо! – сказал я. – Ты мне теперь вместо матери. Что ты велишь, то я и сделаю.
Заручившись моим согласием, она вошла в дом и вернулась со служанками, которые несли пятьдесят кошельков золота.
– Караван наших купцов уходит в Димашк[28], – сказала она: – Купи на эти деньги разных товаров, отправь их с караваном, а заботу о них возложи на достойного доверия человека, да не забудь взять расписку. Сам тоже поезжай в Димашк. Когда благополучно прибудешь туда, приглядывай за своими товарами и доходами с них или сам займись их продажей.
Я взял деньги и пошел на базар. Накупил всего, что только можно пустить в торговлю, и препоручил эти товары богатому купцу, а сердце свое успокоил распиской. Купец погрузился на корабль и отправился морем, я же готовился ехать сухим путем. Когда подошел час разлуки, сестра одела меня в богатые одежды, подарила коня в усыпанной драгоценными камнями сбруе и велела подвязать к седлу бурдюк с водой и сундучок, полный сладостей и печений. На руку мне она повесила рупию, посвященную имаму-хранителю, чтобы в пути оберегала от бед; кислым молоком нанесла на лоб тику[29] и, глотая слезы, сказала:
– Отправляйся! Препоручаю тебя богу. Сегодня ты показываешь нам спину, так возвращайся скорей, обратив к нам лицо.
Я прочитал молитву и произнес:
– Да будет и тебе защитником Аллах! Я исполнил, что ты пожелала.
Выйдя со двора, я сел на коня и, уповая на заступничество божье, поскакал, покрывая по два перехода в день. Вскоре добрался до Димашка. Но, когда я подъехал к городским воротам, была глубокая ночь. Привратник и стражи уже заперли вход. Я умолял их впустить меня, говоря, что я путник, прискакал издалека и хочу найти в городе ужин, отдых и корм для коня.
– В такое время открывать ворота не велено, – грубо закричали в ответ изнутри. – Зачем приехал так поздно!
Получив решительный отказ, я сошел с коня, разостлал попону и уселся под городской стеной. Чтоб не уснуть, я время от времени принимался ходить взад и вперед. Когда же до конца ночи осталось столько же, сколько прошло, я немного забылся. Вдруг вижу, с крепостной стены медленно спускается какой-то ящик. Я изумился: «Что за чудо! Быть может, господь снизошел к моим бедствиям и страданиям и жалует меня из своей небесной сокровищницы?» Ящик тем временем опустился на землю. Я с опаской подошел к нему. Смотрю – это простой деревянный сундук. С жадностью отворил я его и что же вижу! Несравненной красоты женщина, один вид которой заставляет ум помутиться, лежит в крови, вся израненная. Тело ее трепещет, глаза закрыты, но губы еле заметно шевелятся, и с них слетает тихий шепот:
– Ах, злосчастный изменник! Ах, жестокий притеснитель! Так-то ты отплатил за все добро и любовь? Что ж, ударь еще! И пусть рассудит нас бог.
С этими словами она, все так же не приходя в себя, спрятала лицо под край покрывала, а на меня даже и не взглянула.
Я же, увидев ее и услыхав подобные речи, прямо остолбенел. «Какой бессовестный тиран и почему, – подумал я, – изранил это чудное созданье? Что взбрело ему в голову, и как поднялась на нее его рука? Она ведь до сих пор сохранила в сердце любовь, раз даже в предсмертном бреду вспоминает о нем». Так рассуждал я сам с собой, и голос мой коснулся ее слуха. Отодвинув слегка покрывало, она посмотрела на меня. Лишь только мои глаза встретили ее взор, голова у меня закружилась и чувства пришли в смятение. С трудом я взял себя в руки и, набравшись отваги, спросил:
– Скажите всю правду: кто вы и что с вами случилось? Если я узнаю это, сердце мое успокоится.
– Спасибо, – ответила она чуть слышно, говорить ей едва хватало сил. – Сами видите, как я изранена. Что я могу рассказать! Я здесь минутная гостья. А когда дыхание покинет меня, ради бога, будьте так благородны, похороните меня, несчастную, где угодно, прямо в этом же сундуке. Тогда я смогу избежать пересудов и добрых и злых людей, а вас бог наградит. – На этом она замолчала.
Ночью я ничего не мог предпринять. Я только перенес сундук к своей стоянке и принялся считать часы до рассвета: когда же, наконец, пройдет эта ночь, зардеет заря и я смогу войти в город, чтоб, не жалея сил, разыскать все, чем только можно помочь ей. Остаток ночи тянулся так долго, что сердце у меня совсем истомилось. Не раз я взывал к богу, прежде чем дождался наступления утра. Но вот пропел петух и послышались людские голоса. Тогда, прочтя утренний намаз и взвалив сундук на седло, я, лишь только открылись ворота, вошел в город. У всех встречных и лавочников я спрашивал, где сдаются внаймы помещения. После долгих поисков мне удалось, наконец, найти дом, красивый, новый, удобный, и я решил в нем остановиться. Прежде всего я вынул красавицу из сундука и уложил ее на мягкую постель. Потом оставил при ней надежного человека, а сам вышел на поиски лекаря.
– Кто в этом городе искусный хирург и где его можно найти? – спрашивал я каждого встречного.
– Есть один цирюльник, сведущий в хирургии и врачевании, он очень искусен в этих делах, – ответил мне кто-то. – Принесите к нему покойника, так он, по божьей воле, найдет такие средства, что и к тому вернется душа. Живет он в этом квартале и зовут его Иса.
Вне себя от такой радостной вести, я бросился куда было указано, и скоро достиг дома этого человека. У дверей я увидел седобородого старца; вокруг него несколько человек растирали какие-то мази. Стараясь польстить, я очень почтительно обратился к нему:
– Я пришел, потому что узнал ваше имя и прослышал о ваших достоинствах. Дело вот в чем: я покинул родину, чтобы заняться торговлей, и взял с собой жену, которую страстно люблю. Когда мы уже приблизились к вашему городу, сгустились сумерки. Ехать ночью по незнакомой стране я не решился, пришлось расположиться в поле под деревом. Под утро налетели разбойники и ограбили все наше имущество. Срывая с моей жены драгоценности, они ранили ее, а я ничего не в силах был сделать. Кое-как протянул я остаток ночи; с рассветом вошел в город, снял себе дом и, уложив жену в постель, прибежал к вам. Господь наделил вас великим совершенством. Смилуйтесь над путником, пожалуйте в мой нищий дом[30] и осмотрите ее. Если вы сохраните ей жизнь, то возвеличится ваша слава, а я на всю жизнь останусь вашим рабом.
Хирург Иса был очень сострадательный и благочестивый человек. Он сжалился над моею бедой и вместе со мной отправился ко мне в дом. Едва лишь взглянув на раны этой женщины, он сразу же утешил меня.
– По милости божьей, – сказал он, – раны этой госпожи затянутся раньше, чем пройдет сорок дней, а тогда я прикажу совершить исцелительное омовение[31].
И вот этот божий человек очистил все ее раны и промыл их соком дерева ним[32]. Потом он зашил те, какие нашел возможным, а на другие, вынув из своей сумки шкатулку с лекарствами, наложил либо компрессы, либо сухие повязки.
– Я буду приходить два раза в день, – сказал он с редкостной добротой. – Ты же следи внимательно, чтобы она не делала резких движений, от которых могут повредиться швы. Для поддержания сил корми ее куриным бульоном и давай почаще напиток из сока бедмушка[33] с розовой водою.
С этими словами он распрощался. Рассыпаясь в благодарностях и сложив почтительно руки, я пожелал ему благополучия и отпустил, одарив духами и бетелем[34].
День и ночь проводил я в заботах о своей пери[35] и даже отдыхать себе запретил. Каждый день я молил бога, чтобы она выздоровела. К счастью, вскоре прибыл купец, который привез мне мое имущество. Я продал все товары за первую цену, какую за них предложили, и принялся тратить деньги на лекарства. Хирург постоянно навещал нас, и вскоре раны красавицы закрылись и стали заживать. Через несколько дней было совершено омовение, как полагается при выздоровлении. Меня охватила бурная радость; цирюльника Ису я наградил халатом и золотом, а прекрасную пери усадил на маснад, велев разостлать великолепный ковер. Богатая милостыня была роздана нищим – в тот день я чувствовал себя так, словно мне досталась власть над семью странами света[36]. Поправившись, красавица так расцвела, что лицо ее засияло, как солнце, озаряясь блеском чистого золота. Глазам нестерпимо было глядеть на ее красоту. Я служил ей беспрекословно и выполнял все, что она требовала. Гордая своей красотой и опьяненная властью, она, если и обращала иногда свой взгляд на меня, то лишь для того, чтобы сказать:
– Смотри! Если тебе дорого наше расположение, никогда не вмешивайся в наши дела. Все, что мы скажем, должно исполняться без оговорок. И не суйся не в свое дело, не то пожалеешь.
По обращению ее было видно, что моя преданность и покорность несомненно нравятся ей. Я ничего не делал сам без ее согласия и всем ее приказаниям подчинялся с полной готовностью. Некоторое время все шло хорошо и спокойно. Чего бы ей ни хотелось, я тотчас же доставал. Но вот настал день, когда все товары, какие у меня были, весь капитал и вся прибыль – все разошлось. Кто поверит мне в долг в этой незнакомой стране? Начались затруднения с самым необходимым. Сердцем моим овладела забота; от тягостных мыслей я начал худеть, а лицо мое потемнело. Все думал, к кому обратиться, но понапрасну – бедняк ведь сам несет свое горе.
И вот однажды прекрасная пери со свойственной ей проницательностью угадала мое состояние и обратилась ко мне:
– Эй, как тебя! Твоя верная служба неизгладимо запечатлелась у меня в душе, но вознаградить тебя за нее я сейчас не могу. Если же тебя одолевают заботы о каких-нибудь потребных расходах, выбрось их из своего сердца. Подай мне листок бумаги, чернильницу и калам[37].
Я тут же смекнул, что это, наверно, шахская дочь из какого-нибудь государства, раз она ведет столь возвышенные речи, и мигом принес ей принадлежности для письма. Красавица написала письмо и вручила его мне.
– Поблизости от крепости, – сказала она, – есть ворота с тремя арками. Там в переулке стоит огромный дом. Хозяина дома зовут Сиди Бахар[38]. Пойди и доставь ему эту записку.
Исполняя ее повеление, я по указанным признакам добрался до места и послал привратника доложить о письме. Тотчас же вышел ко мне молодой привлекательный эфиоп, с изящным тюрбаном на голове. Лицо его хоть и было темным, но словно светилось одухотворенностью. Он принял из моих рук письмо и, ничего не сказав, ничего не спросив, удалился внутрь дома. В скором времени он вернулся с одиннадцатью невольниками. Каждый из них нес на голове по подносу с запечатанным парчовым кошелем.