Хайо, адотворец
И Хайо изо всех сил старалась не смотреть. Будь ее воля, она бы следила за этим пламенем денно и нощно, чтобы знать, сколько времени осталось у Мансаку, но он запретил ей. Приходится уважать его мнение.
Хайо едва успела схватиться за перила моста, чтобы ее не снесло потоком людей, внезапно двинувшимся в сторону Син-Кагурадза: двери театра вдруг открылись, и на ступенях появились три фигуры.
На самом верху встала женщина лет семидесяти, с квадратной челюстью. Седые волосы были стянуты в три воинственные косы. Ее сопровождали двое оскаленных мужчин с бутафорскими копьями. Она подняла мегафон:
– Если вы, журналюги, намерены и дальше распускать омерзительные сплетни про Китидзуру Кикугаву, то лучше сразу убирайтесь прочь! На счет «один»! Пять!
Позади нее раздался удар барабана.
– Оноэ-сан! Это правда, что руководитель труппы Кикугава чуть не умер во время вчерашнего спектакля? – крикнул кто-то из толпы, в основной массе своей вооруженной камерами и блокнотами. – Прокомментируйте слухи, что театр Син-Кагурадза скупил все талисманы против невезения из южных святилищ Богов Столпов?
– Четыре!
– Получат ли компенсацию те зрители, которые посещали представления Кикугавы в последние две недели, если они заразятся невезением?
– Три!
– Отзовет ли Укибаси Авано свое покровительство на этот сезон? Оставшиеся представления Кикугавы отменят?
– Два!
– Насколько не везет Китидзуру Кикугаве?
– Один! – Пожилая дама подняла над головой утюжок для волос и проорала в мегафон: – Убирайтесь, вы, стервятники и мусорщики!
Вцепившись в перила, Хайо прижималась к колонне, пока артисты с бутафорским оружием бросались на толпу репортеров, фанатов и зевак, пытаясь их оттеснить.
Когда пыль осела, а толпа рассосалась, пожилая дама с удовлетворением кивнула и ушла обратно в театр. Хайо наконец рассмотрела Мансаку на ступенях у входа.
– Привет, Хайо! – Мансаку бросился к ней, радуясь, что человеческий поток иссяк – она как раз вставала на ноги. – Ты как? Я тебя не разглядел в толпе.
– Что тут случилось? – спросила Хайо, пока Мансаку осматривал ее, уделив напоследок особое внимание печати и побледневшим знакам. – Что там говорили про какого-то Китидзуру Кикугаву и его невезение?
– О, так это про Коусиро. Младшего братишку Дзуна. Китидзуру Кикугава – его сценическое имя. – Мансаку вздохнул, потер лицо. – Дзун ни за что не признался бы, что его брат – настоящая знаменитость. Я сам об этом случайно узнал, причем довольно неприятно. Меня вышвырнули из-за кулис, решили, что я журналист. Почти буквально. В меня бросили гэта. Промахнулись, но я все равно свалил, по пути врезавшись лицом в бутафорский колокол…
– Дзун не появлялся ночью в театральном общежитии?
– Не говорят. Сегодня вообще никто не разговаривает с незнакомцами. – Мансаку глубоко вздохнул, потом повернул лицо к солнцу. – Но кто-то упоминал проклятолога на безголовой лошади, так что он, видимо, был поблизости. В общем, я оставил для Коусиро в кассе один из стеллароидов Дзуна, написав на нем наши имена.
– До записки не додумался? – Хайо не радовала перспектива того, какое впечатление может сложиться о них у Коусиро, если они будут подсовывать ему снимки брата, бьющегося с проклятием.
– Я объяснил, что мы не журналисты, что мы просто хотим узнать, все ли в порядке с Дзуном, и что я вернусь в кассу через пять дней – забрать ответ Коусиро, если тот его вообще оставит. Поверит он или нет – не от меня зависит. Если ты намерена штурмовать сцену, Хайо, займись этим без меня. Я не намерен снова подставлять свой прекрасный нос под прицельно брошенную обувь.
– А мой нос, значит, не жалко? Понятно.
Мансаку обвел глазами Хикараку:
– Вот это зрелище.
Хайо проследила за его взглядом. Хикараку пестрил рекламными растяжками и вывесками. Ивовые ветви с привязанными к ним предсказаниями склонялись к пешеходным дорожкам, а белый фасад Син-Кагурадза с голубой плиткой и пурпурными фонариками казался живым ярким лицом в море зеленых башенок. Только в этом районе Оногоро не было ни винокурен синшу, ни вертикальных рисовых плантаций, только здесь жители Оногоро могли спрятаться от страхов и забот. Однако Хайо все же ощущала аромат синшу – в нежном ветерке, как чистый морозный шепот среди сладких глициний и трогательной весенней зелени.
Если бы не звучащие в ушах Хайо слова демоницы, что где-то за этим обликом скрывается хитоденаши, впивающаяся в легкие игольчатой спорой ядовитого дерева, ее сердце дрогнуло бы от обнадеживающей солнечной красоты Хикараку.
Если Хайо сможет доказать, что на Оногоро нет хитоденаши, что остров не торгует одновременно болезнью и лекарством, тогда она сможет забыть все, о чем просила ее демоница.
– И как тебе квартира с привидениями?
Мансаку прервал размышления. Он как раз наблюдал за куклой-шикигами, скачущей по дорожке внизу.
– Там такая жуть, что у владельца начал загибаться чайный магазинчик по соседству. Он в отчаянии. Мы переедем, когда они изгонят призрака. Как по мне, его можно и не изгонять, но они были настроены решительно, и я понял, что их дух несгибаем. – Он пихнул сестру в бок. – Ну, дошло? «Дух несгибаем»? Типа, их боевой настрой не уничтожить и, типа, этого призрака так просто не взять, а?
Хайо застонала, и Мансаку, воспользовавшись этой секундной слабостью, пнул ее в голень – на что она ответила тем же, а потом они обнялись. Несколько прохожих обернулись.
– Адские планы у нас с тобой, да? – Голос Мансаку слегка дрогнул, и Хайо поняла, что он на самом деле имел в виду и адотворение, и то, о чем говорила демоница. Устроить на острове филиал ада. – До сих пор не верится, что мы и зиму пережили, и с гор спустились. И что все это по-настоящему.
– По-настоящему, Мансаку, – тихо отозвалась Хайо. – Тебе будет легче поверить, когда ты снова увидишь Дзуна, точно говорю.
– Увижу и устрою ему взбучку: и за то, что поймал проклятие, и за то, что сбежал, когда его разыскивает проклятолог, и за то, что заставил нас волноваться, как бы он не рухнул где-нибудь замертво среди ночи и некому было бы отогнать от него падальщиков.
…И именно в этот момент идущий мимо по мосту человек вдруг споткнулся, с усилием сделал отрывистый вдох и рухнул замертво – прямо к ногам Хайо и Мансаку.
И тетива адотворческой эн натянулась.
Четыре
結晶
Когда люди поручают нам особые задания, мы благодарим их за то, что доверили нам свою смерть.
НОЭДвадцать первый Адотворец
А нет, не замертво.
Мужчина хрипло дышал. Трясущейся правой рукой он указывал на театр Син-Кагурадза. Его шею и лицо укрывала сложенная на голове газета.
Некоторые прохожие бросали на него быстрые взгляды и спешили дальше, но некоторые даже не смотрели. Они обходили дергающегося на досках человека, словно его окружала стеклянная стена, едва посмотрев на него, избегая зрительного контакта.
Эн. Эту связь можно установить, даже коротко соприкоснувшись взглядами. Люди избегали такой эн – и возможных неприятностей, которые она могла принести. Хайо протиснулась мимо Мансаку к лежащему человеку. Всмотрелась в его пламя жизни.
Пламя потухало, фитиль свечи рассыпа́лся, перламутровый воск длинными волнистыми лентами разлетался в стороны. Хайо знала этот образ. Той зимой, когда демоница посеяла в ее деревне хитоденаши, она видела, как ветер проклятия может согнуть и искорежить свечу жизни.
Однако на этом человеке лежало другое проклятие. Не хитоденаши. Нечто менее глубокое – и совершенно не заинтересованное в том, чтобы он был жив.
Пламя его жизни гасло. Фитиль истощился и не мог больше гореть.
Она перевернула мужчину, уложила его голову себе на колени.
– Ах… а… – Слабые звуки, доносящиеся из-под бумаги, заставили ее волосы встать дыбом. Этот человек не вырезал прорезей для глаз – только слегка надорвал газету, сделав узкие щели. Он дышал с высоким присвистом и каким-то кожистым скрипом.
Хайо коснулась газеты:
– Я сниму.
Человек схватил ее за запястье, сдерживая порыв, и Хайо вдруг показалось, что восточный ветер задул ее собственную свечу.
Между большим и указательным пальцами лежащего виднелся бледный шрам. Несуразный извилистый цветок, вырезанный Мансаку, – потому что Дзун поспорил, что острие невидимой косы Мансаку не способно достать его с расстояния в два кэн, а Мансаку был вдребезги пьян и принял вызов.
Хайо сама перевязывала эту руку.
Она наблюдала за жизнью мальчика с Оногоро целую зиму, и теперь эта жизнь, яркая и теплая, угасала у нее в объятиях.
– Дзун-сан? – позвала она. Мансаку застыл, но не обернулся. Он стоял на месте, закрывая Хайо и Дзуна от взглядов немногочисленных любопытных прохожих. – Дзун-сан, это Хайо из Коура. Узнаешь меня?
Дзун приподнял голову, чтобы посмотреть на нее. Из-под газеты раздался жуткий сухой хруст.
– Мансаку, помоги снять!
Мансаку нагнулся и коснулся пальцем газетного колпака. Бумага вдруг рассыпалась, взорвавшись бумажной метелью, тут же унесенной ветром. Мансаку, поперхнувшись, сел на землю, и тут из-под газеты показались растрепанные волосы Дзуна, а потом его лицо…
Это лицо было сморщенным и серо-бурым. Кожа облепила череп. Губы, вытянутые в тонкую белесую полоску, приоткрывали мертвые десны. Глаза покрылись коркой засохшего гноя. По щекам бежали белые полоски соляных кристаллов, в глазницах лежала густая слизь. Такие же кристаллы сверкали в волосах.
Солевые следы совпадали с цветными полосами проклятия на стеллароидных снимках. Слезы. Из глаз Дзуна ушла вся вода, а когда иссякли глазницы, проклятие перешло на лицо, голову и мозг.
Почему? Чем Дзун заслужил такое?
– Кто это сделал? – Хайо взяла его за руку, сжала. Она чувствовала, как память этого юного и дерзкого искателя приключений покидает ее. – Кто тебя проклял, Дзун-сан?
Дзун застонал. У него не было век, солнце светило ему прямо в лицо. Мансаку передвинулся, чтобы на него падала тень.
– «Все в полном порядке». Феерический идиот! У тебя, знаешь, кое-что похуже очагового облысения. – Он понизил голос, обращаясь к Хайо: – Особое поручение?
Хайо кивнула. Она кожей чувствовала, как в ней завязывается узел, как тянутся нити, сплетаясь в сеть, что приведет ее к особому поручению. Дзун умирал, и в этот момент эн адотворца связывала ее с кем-то на Оногоро – с тем, кто попросит отомстить за его смерть по специальному заказу.
По которому живые платят за мертвых.
Может быть, даже собственной жизнью.
– Вот и первый, – сказала Хайо.
Мансаку медленно кивнул, потом взял Дзуна за свободную руку:
– Дзун, ты слышал? Хайо с тобой. Кто бы это ни сделал, он получит свое сполна.
Уголки губ Дзуна разошлись. Его скукоженный язык шевельнулся – вверх, вниз, как рычаг. Хайо прижалась лбом ко лбу Дзуна. Скрипнула соль.
– Ты столько вынес. – В яростных сполохах воска она видела его огонь, борющийся с порывами ветра, его жгучее желание гореть и дальше. – Ты молодец, Дзуньитиро Макуни. Спасибо, что доверил мне свою смерть. – Готовая испытать боль утраты, она говорила то, что должна была сказать, потому что жить – значит гореть, а гореть было так трудно. – Спасибо тебе за жизнь, Дзун-сан.
С выдохом, полным запаха пыли, свеча погасла.
Хайо уложила Дзуна на мост. Солнце светило ему прямо в лицо. Она рефлекторно потянулась закрыть ему глаза, но вдруг вспомнила, что у него нет век.
Мертвое тело не знает, открыты у него глаза или закрыты, но это было так неправильно. Хайо оглянулась, ничего не нашла и потому полезла в висящую на поясе сумку и вытащила единственное, что подошло бы в данной ситуации.
Мансаку оцепенел, уставившись на кусок желтого шелка цвета дикой розы:
– Это же…
– Да, это кусок маминого ритуального хаори. – Хайо виновато отвела взгляд. – Я знаю, что она ужасно к тебе относилась. Прости, что не сдержалась и забрала.
Он взял ее за руку:
– Я слышу только, что ты порезала накидку Хатцу на тряпки. Давай. Пусть пойдет на пользу.
Хайо накрыла глаза Дзуна шелковым отрезом и завязала концы. Самую неприглядную часть проклятия удалось закрыть. Оно выглядело отвратительно; после подобного зрелища люди часто забывают личность и запоминают только ее смерть. Этого никто не заслуживает. Человек должен значить больше, чем обстоятельства собственной смерти.
Она подняла голову, ощутив на себе пристальные взгляды. Зрители. На ступенях театра снова появилась та пожилая дама, а с ней кто-то еще с замотанным шарфом лицом.
– Беру назад все гадости, что я говорил об адотворческой эн. – Мансаку уложил украшенную цветком руку Дзуна ему на грудь. – Она привела нас к Дзуну, а его – к нам. Я люблю эн. Я ее новый адепт.
Хайо стряхнула соль с коленей:
– На этом все.
Мансаку в последний раз коснулся рук Дзуна, поклонился, потом встал. Несколько новых зевак попятились, отводя глаза.
– Что? – уставился на них Мансаку. – Боитесь подхватить от нас его проклятие?
– Говорят, такое возможно, – ответил кто-то. – Дурная эн. Метка смерти.
– Значит, дурная эн и метка смерти, да? Получается, если я к вам сейчас вот так… – Мансаку с поднятыми руками двинулся на зрителей, но вдруг остановился и задрал голову.
Вместе с Хайо он заслонил тело Дзуна: прямо на них летела безголовая лошадь. Она врезалась в мост, полыхнув синим огнем из обрубка шеи с такой силой, что всадника выбросило из седла.
Взорвалась пыль.
Вскрытые водородные жилы моста зашипели, резко отключенные автоматикой.
Тодомэгава, бог-проклятолог, цепляясь скрюченными пальцами, выбрался из дыры в дощатом настиле, кашляя сияющей жижей, похожей на расплавленный металл. Его темно-фиолетовая форма покрылась пылью и стала сиреневой.
Безголовая лошадь топала по обломкам досок и фыркала.
Тодомэгава заметил Хайо и Мансаку и вытаращился:
– Вы!
– Рады встрече. Ничего не сломал? – деловито поинтересовался Мансаку. – Шикарное сальто.
– Жаль, что ты раньше сюда не добрался, – пробурчала Хайо.
– Как смог, так и прибыл! – Резкий голос бога эхом зазвенел между башнями. На шее Хайо зашевелились волоски. В глазах Тодомэгавы запрыгало серебристое пламя. – А теперь убирайтесь от тела! Быстро!
– Ладно, ладно, не кипятись.
Мансаку медленно поднялся и отошел от Дзуна:
– Идем, Хайо. Пусть профессионалы разбираются.
– Буру-тян! – Тодомэгава подозвал лошадь, и огненные фестоны на ее шее затрепетали. – Проследи, чтобы эти двое никуда не делись. Я с ними еще не закончил.
Безголовая шея повернулась в их сторону. Буру-тян взмахнула хвостом, и в следующее мгновение выплеснувшийся огонь прижал их к перилам моста.
Тодомэгава сосредоточенно потер нос, потом простер ладонь над телом Дзуна. На мгновение Хайо ощутила напряжение, словно кто-то натянул ткань.
– Что ты делаешь? – спросила она.
– В момент смерти, когда рвется эн между про́клятым и тем, кто наложил проклятие, происходит кратковременная обратная связь. Эхо проклятия возвращается к его автору. Иногда мне удается отследить и найти его. – Тодомэгава убрал руку. – Но тут бесполезно. Как и при жизни Макуни. Какой бы бог его ни проклял, его нет в сети.
– С чего ты взял, что Дзун-сан был проклят именно богом? – спросила Хайо.
– Макуни не мог никому рассказать о своем проклятии. Такое только боги делают.
– Уверен?
– Я целый месяц корпел над делом Макуни! Уверен, да! Я профессионал, я провел все тесты! Это точно дело рук бога. Такого, которому явно плевать на правила, касающиеся проклятий! – Раздался треск. Лошадь дернулась. Тодомэгава поднял кулак, которым только что шарахнул по доскам моста. – Я прошу прощения, Дзуньитиро Макуни. Я не смог определить причину твоего проклятия и личность того, кто его наложил. В качестве наказания я готов принять метку своих невыполненных обязательств.
На кончике носа Тодомэгавы повисла сияющая алая капля крови. Он шмыгнул. Хайо было почти жаль его. Она спросила:
– А для проклятий есть какие-то правила?
Тодомэгава одарил ее таким суровым взглядом, что ей сразу вспомнились самые тупые ее одноклассники.
– Когда бог проклинает человека, он обязан по доброй воле заявить об этом в Декларации проклятий и обозначить условия и сроки снятия порчи. Это единственная позволительная практика. А бог, который проклял Дзуньитиро Макуни… допустил ряд вольностей.
– Короче, он пытается сказать, – встрял Мансаку, – что проклявший Дзуна не оставил пояснительной записки.
Тодомэгава вздернул бровь:
– Примерно.
– И тем самым усложнил тебе задачу «посредничества» между ним и Дзуном? Значит, ты должен был выяснить, кто автор проклятия, а сам Дзун ничего тебе не сказал, потому что, – тут Мансаку жестом изобразил зашитый рот, – не мог?
– Именно! – Тодомэгава ткнул пальцем в сторону Мансаку. – Так что пусть эта гибель послужит вам, смертным, напоминанием, на что способны боги, если перейти им дорогу.
– Так Дзун знал, кто его проклял?
Тодомэгава нахмурился, будто Мансаку задал вопрос с подвохом.
– Про́клятые всегда знают, кто стоит за проклятием, не так ли? Декларация – это формальность. Интуитивно они знают всегда.
– Ну да, – кивнул Мансаку. – Конечно, знают. О чем это я.
Тодомэгава сощурился:
– А как так вышло, что вы оказались здесь именно в момент смерти Макуни? Вы его ждали? Он что-то говорил? Признавайтесь, иначе у меня будут все основания навлечь на вас божественную кару.
– Ничего он не говорил, – ответила Хайо.
– Вообще? И ни намека, кто это сделал? – Тодомэгава уставился на Дзуна так, словно с его иссохших губ вот-вот сорвется имя виновника. – Упертый, несговорчивый идиот. Мог же попытаться дать хоть какую-то подсказку. – Тодомэгава встал, чуть покачиваясь. – Вы идете со мной в Онмёрё давать показания. Ваша эн с Макуни – это не просто дружеская связь. И еще меня беспокоит совпадение, что вы встретили его здесь.
Мансаку отвлекся от лошади:
– И что, мы не можем отказаться?
– А зачем отказываться? Не бойтесь. Пытать вас никто не будет. Чаю попьем.
Буру-тян, безголовая лошадь, вдруг затопала ногами, привлекая внимание собравшихся к ступившей на мост пожилой женщине из театра.
Она подняла мегафон:
– Приветствую вас, божественный господин из Онмёрё. Мой коллега желал бы забрать тело с моста. Будет ли это безопасно? Устроит ли это вас?
– Устроит? Забрать? – Тодомэгава, яростно размахивая руками, заковылял прочь от Хайо и Мансаку. – Дело еще не раскрыто! Что тут может меня «устроить»? Кто он такой, этот ваш «коллега»?
– Мой коллега – родственник умершего, божественный господин. – Дама перехватила взгляд Хайо, и та отчетливо поняла посыл: уходите. – Он имеет полное право на свою просьбу.
Хайо слегка подтолкнула лошадь. Животное стояло на месте неподвижно, сплошь гора мускулов – лишь задняя нога, чуть подогнувшись, расслабленно опиралась на землю краешком копыта. Мансаку засучил рукава.
– Прости, Буру-тян, – произнесла Хайо.
На долю секунды показалось острие Мансаку – лишь отблеском, скорее ощутимым, нежели видимым. Резкий трепещущий холод лезвием тронул ее и полоснул безголовую лошадь – та подпрыгнула, рассыпаясь во все стороны снопом искр, а на ее боку расцвел ярко-красный порез.
Буру-тян бросилась наутек, галопом, прямо в небытие – и исчезла с моста.
Тодомэгава резко обернулся:
– Буру-тян! Что ты сделал с моей лошадью?
– Разделяемся, встречаемся на станции бурадена, – быстро произнес Мансаку, когда Тодомэгава двинулся к ним, дыша дымом и полыхая языками пламени прямо из глаз.
Хайо кивнула:
– Есть.
Они развернулись – и рванули прочь.
– Я сказал СТОЯТЬ НА МЕСТЕ!
Без лошади Тодомэгава бежал медленно и неуклюже. И все же он бежал. Окутавшее его пламя с каждым нервным шагом становилось все яростнее.
На Оногоро не было тупиков. Мосты переходили в тротуары, в парящие арки, в своды и контрфорсы. Хайо и Мансаку мчали вперед. За ними грохотал огонь, заставляя жителей Оногоро, богов и смертных, отскакивать с его пути.
На первой же развилке Мансаку вильнул направо, Хайо – налево. Удалившись на достаточное расстояние, она оглянулась, увидела, как Тодомэгава приостановился, а затем двинулся за Мансаку по правой дорожке. Плохо. Из них двоих не у Хайо было запрещенное оружие, намертво привязанное к духу. Если кого-то и загребут в Онмёрё, то пусть лучше ее, а не Мансаку.
В порыве паники она пристально всмотрелась в пламя жизни Тодомэгавы. Бог споткнулся и остановился, вздернув руку к груди.
Оказалось, что у богов не свеча. Их пламя горело в плошке, полной темного блестящего масла, похожего на синшу. А масло… видимо, это и есть мусуи, капающая в плошку, бесконечно пополняя запас жизненных сил.
Тодомэгава уперся взглядом в Хайо. Она не видела выражения его юного лица, но вполне могла представить испуг. А потом бог повернул обратно к развилке. Он решил преследовать ее. Это хорошо.
Точнее, плохо.
Она нырнула в боковой переулок, когда позади загремел голос Тодомэгавы:
– ВЕРНИСЬ! ТЕБЕ НЕ ПРИЧИНЯТ ВРЕДА!
– О боги, не задался у него денек сегодня! – Хайо бежала без оглядки и не заметила, как из ближайшей хижины вышла фигура, в которую она чуть не врезалась.
– Э-э-э… Простите за рукоприкладство, но… Сюда, быстро.
Чья-то рука обхватила ее, втащила в помещение и бережно, будто Хайо была хрупким ценным предметом, усадила в темный угол. Потом незнакомец закрыл дверь, а сам пригнулся под окном с крестообразной рамой.
Тодомэгава пронесся мимо хижины, пыхая огнем и дымом, оставляя ботинками обугленные следы на покрытии из шинвуда. Хайо, забившись в угол, выждала минуту, потом еще одну, пока ее компаньон не подкрался, шурша, к двери и чуть-чуть приоткрыл ее, чтобы выглянуть наружу. Потом закрыл.
– Ушел.
Хайо выдохнула:
– Он даже не взглянул в нашу сторону.
– Все дело в хижине. Видишь вон там талисман? – Хайо проследила взглядом за его изящным жестом, указывающим на прикрепленную к своду потолка бумажку. – Это защита от богов эн-гири вроде Токи. Такие хижины объединяют людей, собирают их. Ему в этих местах не рады, так что для него они слепая зона.
Эн-гири. Бог, разрывающий связи эн.
– Токи? В смысле, Тодо…
– Нет-нет-нет, молчи! – Ее спутник поспешно поднял руки, прерывая ее. – Не произноси его духовное имя. Скажешь – он сразу тебя почувствует. И найдет. И меня заодно. Называй Сжигателем, если не хочешь привлечь его внимание.
Хайо подняла брови:
– Ты тоже от него прячешься?
– Я не прячусь, – осторожно произнес человек. – Я немножко отдыхаю от его присутствия.
И тут до Хайо дошло. Она вдруг осознала, что сидит в какой-то непонятной хижине с незнакомцем, который избегает встречи с проклятологом из Онмёрё.
Незнакомец был покрыт копной черных волос и едва доставал ей до пояса.
А, нет. Он всего лишь стоял на четвереньках. Просто волосы были такими густыми и длинными, что полностью закрывали и лицо, и руки, и туловище. Блеснули очки. На нее взглянули умные темные глаза. Незнакомец снова заговорил:
– Я бы хотел, э-э-э, извиниться. За Сжигателя. Мы знакомы. В некотором роде. Не знаю, что именно ты натворила, но вряд ли проступок стоил того, чтобы гоняться за тобой в таком виде. Кажется, он сегодня излишне впечатлителен.
– Откуда ты знаешь, что я не дала ему повода вот так меня преследовать? – с искренним любопытством спросила Хайо.
– Я стараюсь думать о людях хорошо. Если речь не идет о Сжигателе – в его случае могу сказать, что ему есть над чем работать. – Его голос был мягким, таким, какие бывают уголки зачитанных книг, и звучал немного чопорно. – Полагаю, раз он отправился на поиски в другое место, ты можешь уходить.
Предложение разумное, но что-то в его тоне насторожило Хайо.
– Ты меня выпроваживаешь?
Очки сверкнули, копна волос кивнула.
– В последнее время люди не остаются со мной надолго – и это даже хорошо, это в их интересах. Но спасибо за компанию. Я истосковался по дружеским беседам.
Одиночество окутывало его, как перья, как мантия, но если это шанс Хайо уйти – стоило бы им воспользоваться. Она поклонилась:
– Благодарю за помощь.
– Всегда пожалуйста.
Хайо открыла дверь, выглянула на улицу, и тут грянул гром.
Пять