Хайо, адотворец
Но это на первый взгляд. Хайо еще не знала, что на самом деле является обыденным и рутинным для Оногоро. Каким бы знакомым все ни казалось, она достаточно услышала от Дзуна, чтобы понимать, насколько Оногоро-удзины считали важными свои отличия от остальной части Укоку.
Собственно, Дзун – единственное и первое, что им на самом деле было знакомо на Оногоро.
Ей на колени шлепнулась холодная фляга с ячменным чаем – это Мансаку доставал их багаж с верхней полки.
– Отвлекись на минутку от размышлений. Наша остановка.
На платформе висела надпись: «Хикараку 飛歌楽».
Вечерний бриз Пятого месяца, полный аромата моря и чуть тронутый зимним дыханием синшу, нежно погладил волосы Хайо. Хикараку – район ремесленников и театралов, самый восточный на Оногоро. Едва Хайо ступила на платформу, как ветер переменился, задувая с востока, с побережья, где находился шлюзовый терминал Оногоро. После войны побережье Оногоро превратилось в сернистую, гладкую, как стекло, пустошь – после того как боги Укоку перенаправили последнюю партию бомб-богоубийц Харборлейкса обратно на материк, одновременно объявив о своем отречении от Императора и о капитуляции.
От дурманящего ветра окна вокруг закрывались, двери захлопывались, щели в деревянных стенах затыкались газетами, а Хайо и Мансаку продолжали свой путь к дому Дзуна.
Дзун жил в татенагая, как и большинство на Оногоро. Земля – удовольствие дорогое, так что домик был по площади однокомнатный, но при этом возвышался на три этажа. В башне напротив размещался старейший театр Оногоро – шестиэтажный Син-Кагурадза. Его покатые карнизы и полированная плитка освещались длинными рядами лиловых фонариков.
У Дзуна был младший брат, Коусиро, он работал в танцевальной труппе театра и жил в общежитии. Все выглядело точно так, как в рассказах Дзуна, вплоть до прибитой над дверью полноразмерной шкуры белой змеи.
За исключением одного.
Дзун обещал ждать их.
– Дзун? – позвал Мансаку. Свет не горел. Он подергал дверь: заперто. – Ты там спишь или помер? Если помер, скажи, не стесняйся, с этим уж мы разберемся.
Из-за крестовин оконных рам на них смотрела темная пустота.
С тихим скрипом сама собой поднялась металлическая крышка почтового ящика. Что-то белое скользнуло наружу.
Хайо отпрыгнула, когда к ней метнулась белая змея, но животное всего лишь коснулось языком мысков ее ботинок и исчезло в водостоке. На месте змеи остался серо-голубой конверт.
– О, Хайо! – взволнованно воскликнул Мансаку. Он узнал знак на обороте конверта, непохожий на остальные, увиденные на Оногоро: этот амулет Хайо в свое время придумала сама. Нанесенный на конверт, знак не позволял вскрыть письмо никому, кроме непосредственного адресата.
Хайо быстро подняла его.
葉堺 萬咲 漂
На конверте – их имена. Почерк совершенно не такой, как у Дзуна. Дзун всегда писал так четко, будто ставит штампы, а не вычерчивает иероглифы от руки. Здесь же линии были неопрятными и неровными.
Хайо вскрыла конверт. В подставленную Мансаку ладонь выпал ключ, а вместе с ним – записка.
13-е, Пятый месяц
Мансаку и Хайо!
Добро пожаловать на Оногоро. Простите, что не приветствую вас лично. Вынужден отлучиться на несколько дней. Будьте как дома. Ешьте рис.
Нашел комнату, совсем рядом, думаю, вам понравится. Подробности на обороте. Смысл вам жить на Оногоро, если не со мной по соседству? Ну хотя бы пока не надоем до чертиков.
Не волнуйтесь, у меня все в полном порядке.
Скоро вернусь.
ДзунНа обороте записки была приклеена крошечная газетная вырезка – объявление о сдаче татенагая в той же башне. Квартира сдавалась, поскольку предыдущий жилец скончался при страшных обстоятельствах, и арендная плата была снижена в связи с «возможным наличием призраков». Не требовались ни рекомендации, ни поручители, ни подтверждение гражданства или платежеспособности, ни залог. Дзун явно выбирал это жилье очень внимательно – точно зная, что возможные «призраки» не станут проблемой для обоих Хакай.
Мансаку сунул ключ в замок. Щелчок. Он отодвинул дверь, и в этот миг Хайо самим духом своим ощутила едва заметный треск – словно прямо у ее уха переломился тоненький волосок.
У них за спиной вспыхнул голубой свет. Взметнулось пламя, и между башнями, возникнув буквально из ниоткуда, пронеслась белая лошадь в сбруе с красной отделкой. У лошади не было головы. Голубой огонь струился от обрубка мускулистой шеи к холке, а на спине ее сидел мальчик, крепко сжимая в руках красно-белые плетеные вожжи.
– Дзуньитиро Макуни, когда тебе велят ОСТАВАТЬСЯ в храме, то, наверное, стоило бы послушаться?! Для твоего же блага… Так, стоп. – Гулкий голос мальчика резко затих. Проморгавшись от синих сполохов, Хайо увидела, что всадник с подозрением разглядывает их с Мансаку. С виду он казался ее ровесником – может, чуть младше – и был одет в фиолетовую форму с высоким воротником. – Вы не Дзуньитиро Макуни.
– Как и ты, парниша, так что мы тоже удивлены, – бесстрастно отозвался Мансаку, но Хайо почувствовала, как между ними скользнуло невидимое острие водяной косы. – Если ты ищешь Дзуна, то он уехал на пару дней.
– Я ЗНАЮ! Но его нет в храме, хотя он должен… – Мальчик как будто понял, что чуть не сболтнул лишнего. Он резко замолчал, щелкнув зубами, и потер переносицу. – Кто вы такие и что делаете в доме Макуни?
Мансаку показал ему ключ:
– Мы друзья Дзуна. Он разрешил нам побыть здесь, пока его не будет.
– Побыть, – пробормотал мальчик. – Я совершенно не в курсе. Когда вы с ним договаривались?
– Месяца полтора назад. Правда, предполагалось, что он будет дома.
– Ты наложил на дверь заклятие, чтобы узнать, когда ее кто-то откроет, – сказала Хайо. Она все еще чувствовала то самое духовное напряжение. – Зачем?
– А почему нет? Я его проклятолог. Я должен ему помогать, а он категорически отказывается от сотрудничества! – У губ мальчика вспыхнуло серебряное пламя, и безголовая лошадь взбрыкнула, чуть не сбросив седока. Он поудобнее устроился в седле и кашлянул. – Вы сегодня видели Макуни?
– Нет, – ответила Хайо. Зачем вообще Дзуну проклятолог? – Может, он у брата?
– Мне не нужны догадки! – Мальчик пошарил за пазухой и достал что-то похожее на талисман. – Если он вернется, возьми вот это, воскури благовония и назови мое духовное имя. Проклятые человеки, мне же некогда!
Он швырнул листочек бумаги через перила, тот со стремительностью ножа полетел к Хайо, остановился перед самым ее носом и плавно опустился вниз. Она его подхватила.
На нем была надпись: 留眼川大明神
Тодомэгава Даймёдзин.
На обороте каллиграфически выведено более мелким шрифтом: 陰陽寮 呪解師 3級
Проклятолог-медиатор Онмёрё: третий уровень.
Хайо вспомнила это слово – Онмёрё, его произнесла богиня в терминале. И еще: в Онмёрё люди и боги работают вместе. Дзун так говорил. Эта служба функционировала параллельно с полицией, специализируясь на конфликтах, которые возникали между богами и людьми, и оставляя в ведении полиции только межчеловеческие проблемы.
Хайо с ужасом поняла, что этот мальчик с массивными мешками под глазами и клубящимся меж зубов дымом – бог. По идее, безголовая лошадь должна была чуть раньше навести ее на эту мысль, но она провела на Оногоро только пару часов.
– Благодарю за сотрудничество, – рявкнул Тодомэгава, пришпорил своего безголового скакуна, и они одним прыжком растворились в небытии.
Мансаку повертел в руках бумажку с именем божества и пробубнил:
– Дзун, идиот. Во что надо было вляпаться, чтоб тебя искал проклятолог?
Хайо повернулась к квартире Дзуна:
– Попробуем выяснить.
Они бросили корзины у входа, разулись, включили свет и занялись тем, в чем семья Хакай преуспевала – после адотворения – лучше всего: расследованием.
На первом этаже располагалась гостиная, она же кабинет. Мансаку направился к стоящему в углу комоду, а Хайо – к столу. Она опустилась на четвереньки, и под коленом что-то хрустнуло.
В переплетении волокон татами блеснули белые крошки, похожие на хрусталь, и едва Хайо увидела их, как заметила и пятно на полированной столешнице: слегка пыльное, беловатое, оставшееся от вытертой жидкости, как меловой след от высохшего пота.
Хайо потрогала его, потом лизнула палец. Соль.
Мансаку вдруг вскрикнул и помахал листком серо-голубой бумаги:
– Тут интересное письмо от Коусиро. Смотри.
11-е, Пятый месяц
Нии-сан, не ходи в Син-Кагурадза.
Меня проверял Волноходец. Вердикт: на мне нет проклятия. Неприятности происходят со мной постоянно, во мне столько невезения, что я не могу подвергать тебя опасности. Я могу случайно передать тебе ее через нашу эн, и чем она крепче, тем сильнее ты пострадаешь. Проверять я не рискну, мне не везет.
Было бы это проклятие – я бы мог обратиться в Онмёрё, к проклятологу, там бы помогли разобраться, кто меня проклял, я бы его нашел и наподдал.
Но меня никто не проклинал. Я просто невезучий.
Не ходи в Син-Кагурадза, пока я не скажу. Лучше пиши, если хочешь поговорить.
Письмо было датировано одиннадцатым числом. Послание для Хайо и Мансаку – тринадцатым. Сегодня – пятнадцатое. Получается, Дзун отсутствовал уже два дня.
– Ну, что скажешь? – Мансаку вывел Хайо из задумчивости.
Она покачала головой:
– Это не поможет найти Дзуна.
Однако неудачи – ее конек, так что она все же мысленно сделала себе пометку насчет «невезучести» Коусиро.
Над ней что-то блеснуло. Хайо задрала голову. В углу под потолком виднелся домашний алтарь-полка. Три ниши в обрамлении темных веточек сакаки. Каждому богу полагалась своя арка и плошка для подношений. В центре стояло круглое зеркальце – это оно бликовало. В каждой нише лежала записка с именем и обещанием божественной защиты, но Хайо снизу было не разглядеть.
Мансаку с тревогой посмотрел на полку и помахал:
– Мы не воры и не взломщики, честное слово.
Вокруг полки атмосфера была густой и настороженной – совсем не такая, как у сожженных при бомбежке и покинутых алтарей и святилищ в лесах Коура. Бомбы-богоубийцы испускали излучение, которое стирало священные имена богов из человеческой памяти и записей.
Перед самым окончанием войны Харборлейкс прошелся ковровыми бомбардировками по тем богам Укоку, которые не перебрались на Оногоро. Безмолвные, безымянные святилища – вот все, что знала Хайо.
Она почувствовала прикосновение – даже не касание, а как будто вибрацию натянутой тетивы под кончиком пальца.
– Мансаку, ты меня не поднимешь?
Ей совсем чуть-чуть не хватало роста, чтобы рассмотреть содержимое полки. Ворча, пошатываясь, Мансаку приподнял ее за талию. Между высохших листьев сакаки и пыли она углядела что-то белое, какой-то блестящий уголок торчал из левой ниши.
Хайо подцепила его пальцем и вытащила небольшую стопку стеллароидных рефлексографий, уронив их прямо на Мансаку, который опустил ее на пол с бесцеремонным воплем.
Он собрал изображения с пола, потом резко рассмеялся.
– Просто отлично, – произнес он. – Вот ведь лживая крыса!
С каждого снимка смотрело лицо Дзуна, покрытое расплывшимися кляксами проклятий.
Три
反運子
Есть два типа проклятий. Люди используют норои. Норои обращают человеческие разум и тело против самих себя. Боги и духи чаще используют татари. Татари обращают мир против людей, извращая их везение и разрывая сети эн.
НОЭДвадцать первый Адотворец
Когда Дзун появился в Коура, у него с собой была стеллароидная камера – самая ценная из всей его техники, поскольку эта модель стеллароида умела запечатлевать проклятия.
На снимках Дзуна они проявлялись жутковатыми переплетениями цветных полос. Лиловая в уголке правого глаза Хайо и зеленая – левого, эти полосы одновременно и были, и не были всплесками цвета, утекающего, как дым сквозь пальцы. Когда Хайо смотрела на эти цветовые пятна проклятий, у нее возникало неприятное ощущение, похожее на беззвучный звон в ушах.
Стеллароиды Дзуна чрезвычайно развлекли жителей деревни Коура, демонстрируя им мелкие мазки проклятий, сохранившиеся на семейных реликвиях, пороге заброшенного здания, старом камне у перекрестка – многие давно подозревали, что на них лежит проклятие, но не решались его трогать, чтобы выяснить наверняка.
На сделанных Дзуном стеллароидных снимках Хайо цветные полосы вились у ее губ и на кончиках ногтей. Проклятие адотворца покрывало ее кожу, глаза, зубы, было неотъемлемой ее частью.
Теперь они с Мансаку смотрели на стеллароиды, запечатлевшие Дзуна – проклятого. Тот же цвет горел в глазах Дзуна и стекал по его лицу водянистыми линиями. Он плакал, глядя в камеру, которая день за днем фиксировала его проклятие.
– Первое число Четвертого месяца, – прочла Хайо надпись в углу самого старого снимка, кладя его на пол. Дзун на нем был бледен, в глазах светилось проклятие. Она положила рядом самый свежий снимок. – Тринадцатое, Пятого месяца.
Та же дата, что в письме об отъезде Дзуна.
При последней съемке камера так дрожала, что лицо на снимке выглядело как взрыв, размытая вспышка проклятого цвета. Хайо и Мансаку молча разложили изображения по порядку, рассматривая, как Дзун день за днем запечатлевал прогресс.
– Это в целом объясняет, зачем Дзуну понадобился проклятолог, – мрачно заметил Мансаку. – Кстати, в письме Коусиро не было ни слова о проклятии брата.
– Может, Дзун-сан ему не сказал. – Хайо вспомнила, с какой бережностью тот всегда говорил о Коусиро. Вряд ли он хотел бы, чтобы брат думал, будто заразил Дзуна своей невезучестью, потому что именно этого Коусиро как раз и боялся.
Снова ощущение натянутой тетивы.
– Давай найдем Коусиро и спросим. Чтобы наверняка.
– Отличный план – только не сейчас, а завтра, – твердо сказал Мансаку, кладя руки на плечи сестры. – Коусиро подождет. Мы же не знаем, вдруг Дзун вернется ночью. Тогда мы призовем его проклятолога, этого бога, – пусть вздрючит нашего беглеца за то, что заставил нас волноваться. И все встанет на свои места. К тому же ты уверена, что доберешься до театра и не заснешь на ходу?
Хайо скривилась. Напряжение и новости разом навалились на нее, и благодарность за приют в незнакомом месте смешалась с внезапно подкравшейся усталостью. Мансаку сжал ее плечо:
– Здесь у тебя будет больше дел, чем в деревне. Может, отдохнешь, пока есть возможность?
Хайо неохотно сдалась.
– Ладно, Коусиро – завтра, – согласилась она. Мансаку расслабился.
Он собрал снимки Дзуна в конверт, а Хайо отправилась на кухню искать подношения для богов. Акт вежливости. Соль, рис, вода. Жители деревни Коура иногда оставляли те же продукты на пороге дома Хакай в смутные времена. Богов в деревне не было, но Хакай больше всего подходили в качестве альтернативы.
В кухне обнаружился отдельный алтарь для бога по имени Коудзин-сан, Хранитель очага. Хайо раскладывала подношения, когда из гостиной явился Мансаку с разными вазами и сосудами, чтобы почистить их и наполнить.
Когда все было поставлено обратно на алтарь в гостиной, Мансаку дважды поклонился.
– Что ты делаешь? – уставилась на него Хайо.
– Произвожу хорошее первое впечатление.
Разумно. Хайо подошла поближе, Мансаку выпрямился и хлопнул в ладоши:
– Благодарим Омононуши-но-Оками, Саё-но-ме и Безымянных Миросозидателей за сегодняшнее гостеприимство. Простите, что побеспокоили вас. Мы очень надеемся, что вы хорошо присматривали за Дзуном, с учетом его проклятия и всего остального, и искренне это ценим.
Они поклонились еще раз. Хайо задумалась, стоит ли ждать какого-то знака, что боги обратили на них внимание. Чтобы выжить, богам нужно было слышать, как люди произносят их священные имена. Каждый раз, когда человек так делал, он загадывал существование этого бога. Такое желание давало богам мусуи – чистую творческую энергию для сохранения телесной формы. Без нее боги развоплощались и вновь становились безликими, безымянными, забытыми силами природы.
Хайо отправилась спать наверх. Мансаку задержался, прижавшись лбом к рукам. Неудивительно, что он относился к богам благосклоннее. При рождении мать дала ему имя Кириюки – той самой водяной косы, связанной с его духом. Она пыталась внушить ему, что он в большей степени оружие, нежели человек, но после ее смерти он взял имя Мансаку, вернув себе таким образом человеческую суть. Мансаку лучше других понимал, как важно называть вещи, чтобы заставить их быть.
Хайо забрала с собой листок с именем Тодомэгавы Даймёдзина, а также газовую горелку и палочку благовоний – на случай, если ночью вернется Дзун.
Закрыв глаза, она ненадолго задумалась, как могло бы выглядеть пламя жизни бога, питаемое мусуи всех тех людей, которые дали ему имя.
Наутро Хайо поняла, что что-то не так. В поле зрения мельтешили крупицы невезения, похожие на тени снежинок и блестевшие каким-то жирным блеском. Хайо посмотрела на свои руки и нахмурилась. Половина печати силы на указательном пальце поблекла.
Существование адотворца как источника несчастий должно было уравновешивать богов удачи. Эта печать запирала силу древних богов невезения, и если Хайо не использовала ее, то печать стиралась и сила действовала самостоятельно, лишая хозяйку возможности решать, когда и как ее применять. Одной из возможностей этой силы была способность видеть несчастье. Хайо нужна была работа, и как можно скорее. Она тяжело вздохнула и отправилась к Мансаку – тот уже проснулся и возился с плитой. С алтаря Хранителя очага светились красным два глаза – они погасли, как только божество убедилось, что сжигать квартиру Дзуна Мансаку не собирается.
– Ночью Дзун не появлялся, – сказал Мансаку, потом вдруг замер и вскинул руку к груди. – Эй, Хайо! Глазки на себя!
– Прости. – Она так старательно таращилась на пятнышко невезения, что увлеклась и слишком сосредоточилась на пламени жизни Мансаку. Никому не нравилось, когда кто-то разглядывает жизнь в упор, словно напоминая, насколько легко с ней распрощаться. – Печать выцветает.
– Покажи. – Одной рукой Мансаку взял ее ладонь, другой продолжил помешивать в кастрюльке – там варился суп из маринованных слив и соленых листьев шисо. Он поджал губы, рассматривая потускневшую печать. – С этим надо разобраться. Можно встретиться с Коусиро и после обеда.
– Я справлюсь сама. – Хайо убрала руку. – Сходи к нему, Мансаку. Разведай, знает ли он про Дзуна. – Она замолчала, вспомнила Тодомэгаву Даймёдзина, рванувшего в ночь с отчаянной поспешностью, словно боясь, что куда-то не успеет. – У меня такое чувство, что нужно разузнать все как можно скорее.
– Как предчувствие? – На этот раз замер уже Мансаку. – Как эн адотворца?
Она покачала головой. Пока непонятно.
– Ко входу в театр ведет мост. Я приду туда, когда все закончу.
– Ладно, – согласился Мансаку. Он взял письмо Дзуна, где был указан адрес квартиры с привидениями. – Сперва туда зайду, потом в театр. А ты разберись с печатью.
Покончив с завтраком, Хайо уселась за стол Дзуна, вооружившись пачкой серо-голубой бумаги и белыми чернилами, и взялась выписывать сутры Забвенника.
В Коура Хайо делала это каждое утро. Печать восстанавливали не сами сутры, а те сила воли и сосредоточенность, которые она вкладывала в каждый написанный ею символ. Такой способ годился лишь на время, позволяя закрыть пробелы и дыры в печати, – но он помогал передохнуть между заданиями.
Сознание поплыло. Хайо отложила кисть, проверила темно-красные линии на ладони. Потускневшие знаки в целом восстановились.
Но не полностью. Она распахнула входную дверь, посмотрела на театр Син-Кагурадза и вздохнула. Облако неудачи, окутавшее театр, было настолько плотным, что Хайо едва удавалось разглядеть вывески на фасаде. Если его притянул Коусиро, то не удивительно, что он считал себя проклятым. На здание налипло столько невезения, что у Хайо голова шла кругом.
Боги везения Укоку должны были управлять удачей, тогда как адотворцы брали на себя ее противоположность – несчастья. Удача – это частицы света, испускаемые пламенем жизни, а невезение – сажа его горящего фитиля. Удача несла энергию, способную растопить препоны и изменить мир, а несчастье гасило людские старания и вставало у них на пути.
И то и другое было естественной частью мира – ни плохой, ни хорошей по сути своей. Названия «удача» и «несчастье» придумали люди.
Хайо закрыла дверь, чтобы не видеть Син-Кагурадза, и обернулась к алтарю на полке.
В центральной нише блеснуло зеркало.
– Получается, неприятности здесь все еще случаются, – сказала Хайо, не надеясь на ответ. – Даже здесь, на Оногоро, где вы за всем следите, люди все равно могут оказаться в неправильном месте и в неправильное время. Моя прапрабабушка Фуйю говорила, что мы должны оказывать богам такое же почтение, как и всем, кто старше нас и уже успел разочароваться в людях, – продолжала она. Легкий ветерок коснулся ее волос. – Я постараюсь так и делать, но поклонения не ждите. И если надеетесь занять почетное место в доме семьи Хакай, когда оно освободится, – хорошенько подумайте.
Решив, что она достаточно ясно высказалась, Хайо дописала сутры и поднялась, чтобы осмотреть кабинет Дзуна. При дневном свете и на сытый желудок можно было взглянуть на вещи под другим углом.
В кабинете нашлись черновики – он писал о временах года на Оногоро, – а также путеводители и краеведческие справочники. Хайо заглянула в них, ища хоть намек на то, чем занимался Дзун до их приезда, но ни на одной странице подсказки не нашла.
Все, что лежало за пределами Оногоро, называлось внешним миром. Еще было не принято упоминать, что со времен войны хитоденаши терзала этот «внешний мир» и тем более – что войну начала Укоку. Все приобретало какой-то извращенный смысл. Оногоро двигался дальше, наслаждаясь успешным использованием синшу и собственной уверенностью в том, что если проклятие хитоденаши попадет на остров, то дефицита синшу однозначно не случится. Такое было возможно только на Оногоро.
Ученые Укоку создали хитоденаши во время войны как оружие. Говорили, так получилось в результате неудачного эксперимента по обожествлению.
Хайо пролистала еще несколько страниц. В книгах Дзуна было очень мало об обожествлении, хотя в свое время Укоку этим славилась. За многие века там неоднократно делали людей божествами. Последним человеком, которого почти обожествили, был Император, погибший в конце войны.
А потом стали появляться очень удобные истории, обвиняющие правительство Укоку в общенациональном помутнении рассудка: дескать, принудительный, обманный сбор мусуи у населения для обожествления Императора отрицательно повлиял на дух и суждения удзинов. В здравом уме, как утверждали эти истории, удзины ни за что бы не стали повторять за Харборлейксом или Параизиумом и планировать вторжение на Великий континент или объявлять его народы своими, чтобы эксплуатировать их и уничтожать.
В здравом уме, убеждали историки, удзин ни за что не стал бы создавать нечто подобное хитоденаши. От этого бреда у Хайо заныли зубы.
Однако на Оногоро, похоже, предпочитали именно такую оптимистичную и жизнерадостную версию событий: в ней хитоденаши оставалась в прошлом, а синшу процветало в настоящем. И в то же время такие, как Дзун, ездили в Коура с камерой в руках, чтобы заснять встающую над голубыми вершинами луну и при этом рассказывать Хайо, что «внешний мир» – это «земля трех У»: упадочная, убивающая, умирающая.
Не найдя никаких намеков ни на проклятие Дзуна, ни на его местонахождение, Хайо закрыла справочники. Она собрала свои и Мансаку важные документы и отправилась на мост встречать брата.
* * *Ситуация на пешеходных тропинках Хикараку в послеполуденный Земледень сильно отличалась от вечерней, когда дул восточный ветер. Хайо пришлось прокладывать себе путь с помощью локтей. У Первой из Нас было семь братьев, в которых жили духи семи оружий, и одним из них была сасумата – нечто похожее на ухват, чтобы распихивать людей. Пока Хайо проталкивалась через толпу на мосту, она вполне явно представила себе преимущества такого оружия.
Сасумата, боевой шест, бердыш, кумадэ, молот, пила и нагикама. За столетия эти изначальные орудия истощали своих хозяев и убивали их еще до того, как те могли передать их дальше, – пока не осталась только нагикама Кириюки, привязанная к духу Мансаку.
Давненько Хайо как следует не смотрела на его пламя жизни. В отличие от пламени других людей, у свечи Мансаку было два огня на одном фитиле, прочно обвивающем свечу по спирали: один – для его человеческого духа, второй – для нагикамы.