Путеводная звезда

Дизайнер обложки Нина Иванова / ivadraft

Иллюстратор Мия Велизарова

© Мия Велизарова, 2025

© Нина Иванова / ivadraft, дизайн обложки, 2025

© Мия Велизарова, иллюстрации, 2025

ISBN 978-5-0065-5466-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сказки могут вести нас, как путеводная нить

Ли Виксен «Меня зовут Лис»

Туманная тропа

Луна была сегодня особенно яркой.

Если чуть смежить веки, опоясывающие кольца гало начинали переливаться всеми оттенками лазури. Однажды, взошла на небе голубая луна, – так няня обычно начинала свои самые страшные сказки.

Бездонная темнота вспыхивала то здесь, то там мириадами дрейфующих светлячков. Одни стояли на месте, как вкопанные, примерзнув к небу на веки вечные. Другие появлялись лишь мельком, будто внезапные гости, заскочившие на чашку чая. Но среди всех особенно выделялась одна – сияющая спокойным, голубоватым светом. Ханна, которая могла часами разглядывать звездное небо в старый отцовский телескоп, на сей раз не смогла узнать ночную незнакомку. Может, спросить у отца? Он знает все звезды наперечет, ведь лишь по ним можно отыскать дорогу домой, если затеряешься в открытом море.

Но Ханне лень шевелиться и совсем не хочется разговаривать. Лежать в отцовских руках куда удобней, чем сидеть позади. Мерно поскрипывает седло, от отцовского пальто пахнет лошадиным потом и табаком. А тяжелые кисти вязаной шали, в которую девочка закуталась почти что с головой, можно было украдкой заплетать в косы, чем она и забавлялась всю дорогу, пока не уснула под размеренный шаг коня.

– Не замерзла, дочка? – отец крепче прижал ее к себе. – Задержались мы с тобой. Как бы дождь не пошел.

Действительно, над лесом уже начинали собираться тучи, косматые, с седыми грозовыми подпалинами по краям.

А они все еще не добрались до дома.

Леса Ханна не боялась. Буковая роща подходила к самому дому, и девочка частенько сбегала от зоркой опеки нянюшки на залитую солнцем поляну, чтобы сплести себе венок-другой. Голубые колокольчики, золотистая календула и снежно-белые хлопья на тоненьких стебельках, от которых потом волосы, лицо и одежда были словно запорошены манной крупой. Но сейчас деревья обступали их сумрачной, молчаливой стеной и уже не выглядели теми приветливыми великанами, какими казались при свете дня. Как же не вовремя пришла на ум сказка, которую читала ей няня. О грозном лесном царе, пожелавшем забрать себе человеческое дитя.

Волей-неволей, а будешь ты мой…

Прижимаясь к отцу, Ханна старалась не смотреть на темные кроны, где то и дело угадывались очертания сурового лица с косматыми бровями. В той истории бушевала гроза с молниями. Сейчас же вокруг было тихо. Слишком тихо, хоть бы листик где шелохнулся. И почему-то от этой мертвой тишины становилось еще страшней.

– Еще долго ехать?

– Потерпи немного. Скоро будем дома, – с наигранным весельем отозвался отец. – Проголодалась, моя птичка? Няня наверняка уже накрыла на стол и ждет нас вместе с Пепе.

Пепе все рвался к ним в прошлый раз, и няня с трудом удерживала его за ошейник. Некогда жалкий скулящий щенок, подобранный в придорожной канаве, превратился со временем в громадного пса. Сущий цербер, – говорили соседи, с опаской косясь на косматую чернильно-черную морду. Пес внимательно следил, кто и зачем приходил в их дом, нещадно гонял со двора бродячих кошек и добросовестно пугал ворон, приноровившихся таскать кухонные отбросы. Ханна шутя клала ему в пасть ладонь, трепала за короткие, как у медведя, уши, а Пепе бережно носил за хозяйкой ее кукол, приносил брошенный мяч – и мощные челюсти, с легкостью разгрызающие купленные на базаре бычьи кости, еще ни разу не оставили на игрушках ни единой царапины.

Отцовский конь вдруг беспокойно захрапел, переступая с ноги на ногу. Сколько отец ни понукал его, тот наотрез отказывался идти дальше.

Может, почуял впереди волка или медведя?

– Не упрямься, Цезарь, – отец на всякий случай вытащил из-за пазухи тяжелый пистолет. Ханна побледнела и еще крепче вцепилась в луку седла. – Н-но, пошел!

Дорога вдруг принялась петлять, будто играя с заблудившимися путниками. За очередным поворотом путь преградили кованые ворота, а дальше, утопая в зыбком молоке, проступали очертания башенных шпилей.

– Вот незадача, – с досадой бормочет отец. – Наверное, свернул не туда…

Между бровей у него залегла глубокая складка, в голосе слышны тревожные нотки. Больше всего на свете отец не любит ошибаться. Тем более, на глазах у родной дочери, да еще и на дороге, по которой он ездил в порт несчетное количество раз. Когда же они пропустили нужный поворот?

Ограда казалась сотканной из цветов. Чугунные лилии, розы, обвитые плющом виноградные гроздья – настоящее кружево из металла. Изогнутые бутоны светились в темноте странным, мертвенно-голубым цветом, усыпанные почками побеги напоминали узловатые кисти рук. Вот холодные ладони раскрываются, тонкие пальцы тянутся к ней, каждый – увенчанный длинным когтем в золоченом наперстке. Ханне не страшно, она завороженно рассматривает токую филигрань на сверкающих перстнях. Когда тебе всего восемь, страхи легко заставить отступить, замаскировав их под красивую сказку. Девочка моргнула – и наваждение исчезло.

Но замок по-прежнему возвышался перед ними молчаливой громадой. Точеные шпили торчали из бледной пены арок и крытых переходов, указывая в небо костлявыми перстами. Вот в одном окошке мелькнул огонек свечи, затем в другом…

– Что ж, будем надеяться, что хозяева позволят нам переночевать. Иначе моя милая девчушка совсем замерзнет, – рука в перчатке не больно ущипнула ее за покрасневший нос. – Ты ведь однажды уже была в замке, помнишь?

Да, была. Местный дворянин, в благодарность за удачную сделку, пригласил отца в свой недавно обставленный дворец, и так Ханна впервые оказалась на балу. В ту ночь во дворе столпились нарядные экипажи, гремела музыка, а на парадной лестнице рябило в глазах от расшитых золотом нарядов.

Но замок, представший перед ними, был пуст и темен, с причудливыми каменными изваяниями, беспорядочно налепленными среди потрескавшихся стен.

– Готов поклясться, раньше его здесь не было, – Цезарь, понукаемый отцом, все еще недовольно фыркает, но покорно везет их за ограду. Ханна оборачивается, и ей кажется, что железные завитки вдруг приходят в движение, крепко-накрепко смыкая створки. Будто волшебный шиповник, кольцом опоясывающий сонный замок. А вдруг они и правда оказались в ловушке какой-нибудь злой колдуньи?

Справа послышался шорох, и из-за белевшей в темноте статуи им навстречу метнулась темная приземистая фигура. Конь чуть не встал на дыбы, и отец больно стиснул Ханну, опасаясь, как бы та не вывалилась из седла.

– Доброго вам вечера, – звякнули серебряные колокольцы на концах колпака. Шут почти сливался с ночной темнотой в своем бархатном камзоле, тронутые серебром вихры торчали в разные стороны, отбрасывая странные тени на лицо… нет, скорее, маску. Эта изображала гостеприимное радушие, еще две торчали у него под мышкой. Нарисованный глаз, тем не менее, умудрился подмигнуть Ханне.

– Никак в гости? Милости просим.

– Темно тут у вас… – спешившись, отец с сомнением оглядывался вокруг. Неподалеку виднелся фонтан; белоснежная композиция изображала охоту, и всадник в развевающемся плаще целился из лука в оленя, которого загоняла дюжина гончих.

Приятно было снова пройтись после долгой поездки. Под ногами у них хрустел гравий, складываясь в замысловатый серпантин. Завиток влево, завиток вправо – и так до самого крыльца с мраморной балюстрадой.

– Хозяева уехали. Один я остался, за главного! – хохотнул шут, выделывая толстыми ногами неуклюжее па. – Да вы не стесняйтесь. Будьте как дома!

Ханна во все глаза разглядывала дорожку. Может, просто игра теней. А может, и впрямь белые камешки сами собой складывались в картину: в центре красовалось солнце с длинными спутанными лучами, бледная луна хмурила высокий лоб и журила расшалившиеся звезды, что паслись вокруг нее стайкой крохотных цыплят.

– Дочка-то ваша, смотрю, совсем устала. Пора бы уже и баиньки? – понимающе протянул шут, наблюдая за ними во все глаза. – За лошадку не беспокойтесь, о ней у нас позаботятся, – он тихонько присвистнул, и Цезарь сам послушно направился в сторону конюшен.

Внезапно сплошной стеной полил дождь, будто подгоняя их.

– Уф, ливень какой! – прикрываясь своими масками, шут поспешил к крыльцу, на ходу оборачиваясь и нетерпеливо всплескивая руками. – Что ж вы не заходите? Промокнете до нитки, еще заболеете!

Не ходи, не ходи, не надо… – чудилось Ханне в шепоте ветра, а дождевые капли вторили: быть беде, беде быть…

Но перед ними уже распахнулись настежь темные двери. Внутри тотчас, как по волшебству, зажглись свечи, заиграла музыка. Потянуло таким ароматом жареного, печеного и сладкого, что в животе у Ханны предательски заурчало.

Проходя мимо шута, девочка поймала на себе его пристальный взгляд, от которого у нее сердце ухнуло в пятки. Или ей почудилось, будто за прорезями маски притаилась беспросветная пустота?

Внутри пол был выложен черно-белым кафелем, как огромная шахматная доска. Да и скульптуры, выстроившиеся вдоль стен залы, чем-то напоминали фигуры из слоновой кости и черного дерева, которыми отец иногда давал ей подержать и даже пытался научить играть по-настоящему.

Пахнущие воском двери плотно захлопнулись, стоило им повесить одежду на высокую вешалку. Глухо звякнул замок, как в расставленной мышеловке.

Попались.

Перезвон тишины

Чистить камины – то еще удовольствие. После них ладони и передник Ханны чернее черного, а на губах чувствовался привкус золы. Чтобы хоть как-то скоротать время, девочка представляла себя Золушкой, которую снова оставили дома одну.

Намели кофе на неделю, почисть камин, посади под окнами шесть розовых кустов…

– Пошевеливайся, мышь!

Шут возымел привычку появляться ровным счетом из ниоткуда. Его богатый бархатный камзол то и дело менял цвет, становясь то синим, то пепельно-серым, то черным, сливаясь с затаившейся по углам густой темнотой.

– Совсем разленилась. Смотри, сама пылью зарастешь!

И нарочно вешал на нее паутину, которую Ханна до смерти боялась. В последнее время характер у него стал совсем скверным. Может, это оттого, что к ним уже давно не заезжали гости?

В воздухе разливается аромат ночных цветов, слышится перезвон колокольчиков. Не тех, что нашиты на разноцветную одежду паяца, других. Заслышав их, шут заметно бледнеет, хотя лицо у него и без того отливает пудровой белизной. Ханне тоже жутко, но вместе с тем девочка рада: она не даст свою маленькую гостью в обиду.

Смахнув ошметки клейких нитей с волос, Ханна принимается еще усерднее натирать огромный каменный глобус на полу в библиотеке. У отца стоял такой же, только поменьше, из красного дерева. Девочка любила водить пальцем по изогнутым линиям границ, слушать отцовские рассказы о путешествиях. И с нетерпением ждала, когда ей исполнится двенадцать: отец обещал, что тогда она станет достаточно взрослой, а он подзаработает денег, чтобы вместе отправиться в кругосветное плавание.

Двенадцать ей исполнится уже через неделю. А она застряла здесь, в этой холодной, безжизненной сказке без конца и без края.

Украдкой девочка проводит ладонью по отполированному до холодного блеска содалиту. Им украшена большая часть шара, а земля похожа на лоскутное одеяло. Красные, бурые, желтые кусочки мозаики, волосяные узоры на камнях, названия которых Ханна не знает. И даже не догадывается, где на этом огромном шаре затерялась маленькая она. Одна.

После глобуса нужно было вскарабкаться на лестницу и протереть полки, все до единой. А их девочка насчитала около трехсот! По одной на каждый день года. И каждый день длится долго-долго, словно целый год.

Хорошо, что отец научил ее читать. При желании, можно и весь мир объездить, не выходя из комнаты, – любил повторять он в ответ на просьбы дочери взять и ее с собой. Вечерами Ханна отправлялась то к жарким берегам Африки, то на далекий континент, где деревья не дают тени, то вдыхала аромат свежескошенного сена и парного молока на уютной ферме.

Кожа на руках сморщивается от воды, но приходится терпеть. Приторно-сладкий запах все еще держится, следует за ней по пятам. Ханна боится его, хоть и знает, что именно он оберегает ее в этом мрачном месте.

В ту ночь комната тоже благоухала цветами, да так сильно, что Ханна проснулась. Кресло у камина пустовало, огонь погас. И сколько она ни звала, отец не отзывался. За окнами волком заливался ветер, бросался на стекла порывами дождя. Входная дверь была заперта накрепко, на массивный засов. Он даже не сдвинулся, когда Ханна повисла на нем всем телом.

А на рассвете на нее, заплаканную и замерзшую, чуть было не наступил спросонья шут.

– Как… ты… – вылупил он свои блеклые глаза. Теперь, при свете дня, без своих раскрашенных масок и грима, он казался обыкновенным стариком, обрюзгшим и не брезгующим выпивкой, судя по распухшему носу.

– Ты почему все еще здесь?

Где мой отец? – хотела спросить Ханна, но осеклась, заметив у шута на поясе подзорную трубу. Медь, чуть позеленевшая на завитушках вокруг тубуса, крученый кожаный ремешок – его отец прикрепил специально для Ханны: раз уж берет тайком, пусть хотя бы не выронит, когда будет высматривать гнезда птиц. Звезды они всегда разглядывали вместе, и для каждой отец знал свою особенную историю.

– Не хнычь, – поморщился шут, позевывая и почесывая небритую щеку. – Иди домой, нечего тебе тут делать.

Особо не церемонясь, он за шиворот выволок ее на улицу, как щенка. После вчерашнего дождя воздух был влажным, и пару раз Ханна зачерпнула башмаком воду из лужи.

– Еще с детьми мне возиться…

Вот тогда-то и появился этот звон. Ханна сначала подумала, что это звенит у нее в ушах. Но шут застыл как вкопанный, выпустив ее руку. Резная задвижка на воротах скользнула на место, внезапным порывом ветра качнуло ветви: не пущу.

Так она и осталась в странном замке, не то гостьей, не то служанкой. Первое время шут страшно злился, норовил украдкой ущипнуть, а работы давал столько, что под вечер девочка едва успевала добраться до кровати, чтобы провалиться в глубокий сон.

Отца она больше никогда не видела. Даже во сне.

Дни тянулись бесконечной чередой, не отличимые один от другого. Незаметно пролетел год. За ним другой, третий… Мало-помалу, Ханна перестала теряться в гулких галереях, обнаружила на первом этаже кладовку, доверху заполненную разной снедью. Копченые колбасы и окорока, свисающие со стен связки лука, корзины с сухофруктами, банки с засахаренными ягодами – поначалу Ханне казалось, что она попала в сказку. Можно было вдоволь наесться конфет и мармелада, а коробки все не пустели, и даже зубы не заболели ни разу.

Каждый раз под новый год на кухонном столе возникал огромный торт, украшенный взбитыми сливками и зажженными свечами. Ханна старалась пробраться на кухню раньше шута. Не потому, что хотела полакомиться нежным кремом. Просто каждый раз она загадывала желание. Одно-единственное, зато от всего сердца.

Раньше все ее желания обязательно исполнялись: и красивые куклы с игрушечными сервизами, коробки с лентами и даже маленький пушистый щенок – все обязательно оказывалось под елкой. А сейчас… Наверное, ворота не пускали Юль Томптена внутрь, и он не мог прочитать письма Ханны, которые она старательно нанизывала на каминную решетку вместе с сахарным крендельком.

Закончив с библиотекой, Ханна выходила в коридор. Здесь нужно было просто подмести залетевшие из окон сухие листья. Сгрудившись в углах, они о чем-то шептались, и девочка невольно вслушивалась в их едва слышный разговор. Где-то там, по ту сторону ограды, по брусчатой мостовой сновали скрипучие экипажи, женщины в белых передниках спешили на рынок с корзинками в руках, а на крыльце добротного кирпичного дома грустил черный косматый пес. Пепе, ее добрый Пепе… Он бы непременно примчался, стоило Ханне позвать. Но слишком далеко было до родного города, кричи, не кричи – никто не услышит.

Поблекшая штукатурка на стенах местами расцвечивается старой фреской. Нарисованные птицы смотрят как живые блестящими глазами-бусинками. За все годы Ханна не видела не то, чтобы птицы – даже мыши не водились в кладовой. А если и залетала в окно какая мошка, скоро оказывалась в липких тенетах паутины. Лишь пауки чувствовали себя вольготно в гулких покоях и щедро плели свое кружево прямо поверх посеребренных пылью гардин.

Тишина. И никого кругом.

Пожалуй, еще немного, и она примется разговаривать сама с собой, как шут. Тот целыми днями бездельничал, развалившись в своем кресле в компании огромной оплетенной бутыли с вином – тоже волшебным образом не иссякающим, судя по доносившимся из-за дверей пьяным песням и бессвязному треньканью на лютне.

Покрепче подвязав косынку, девочка снова принялась за работу. По левую сторону от нее выстроились в ряд двери. Почти все были заперты, а в тех немногих, что девочке удалось открыть, стояла лишь покрытая чехлами мебель. В конце коридора открывалась витражная дверь в сад. Отставив в сторону совок, Ханна прислушалась. Комната шута располагалась в другом крыле, но даже сюда доносился его раскатистый храп. Значит, бояться нечего. Запахнув шаль, девочка выскользнула на заросшее осотом крыльцо. Сад был запущенным, но в глубине еще осталась пара беседок, белыми ракушками утопающих в пряном багрянце. Вечная осень. И изредка, всего на пару недель – зима. Ни весны, ни лета.

Раньше Ханна любила поваляться на осеннем ковре и вернуться домой, с головы до ног облепленная разноцветными листьях. Няня тогда негромко ругалась, выбирая из волос ягоды рябины, а Пепе, тоже пестро-осенний и пахнущий лесом, смешно заваливался набок и протягивал старушке все четыре лапы. Просил прощения за себя и за свою маленькую хозяйку.

Дом, нянины сказки перед сном, ее собственная маленькая комнатка с разложенными на полу игрушками – со временем все это начинало казаться просто сном. А иногда наоборот, Ханне хотелось покрепче закрыть глаза – и проснуться, чтобы не было ни этого жуткого тумана у ворот, ни пустых комнат с седыми от пыли портьерами и высохшими букетами в вазах.

И бесчисленными статуями, среди которых Ханна однажды увидела одну, страшно похожую на отца…

Лицо – знакомое и в то же время чужое. Растрепавшиеся из-под треуголки волосы, даже свежая царапина на левой щеке – и та на месте. В то последнее утро отец торопился, а бритва, принесенная хозяйкой гостиницы вместе с кувшином горячей воды и пористым куском желтого мыла, оказалась плохо заточена. И хотя холодный мрамор оставался глух и нем к ее слезам, в погожий денек Ханне казалось, будто взгляд прищуренных глаз чуточку теплел, а щеки розовели закатным румянцем.

Полы пальто у статуи развеваются, одна рука заложена в карман, словно отец стоял на утесе, а заросли травы были бескрайним зеленым морем. Страсть к путешествиям была у отца в крови. Няня говорила, что его одежда насквозь пропахла морской водой, не отстирать. Жаль только, что теперь вместо бескрайнего моря отец вынужден был смотреть на заросший плющом фасад галереи.

Каждый день Ханна вырывала траву вокруг постамента, а наутро она отрастала вновь. Руки потом долго чесались, исколотые ползучими стеблями дикого шиповника и якорника. На расчищенное место Ханна клала пару овсяных лепешек. Дворцовые сласти приелись уже через пару недель, и девочка затосковала по домашним оладьям и хрустящим хлебцам, которыми любила баловать ее няня. Она учила Ханну готовить, штопать, целыми днями возилась с ней, когда отца не было дома. Надо было тогда внимательней слушать ее уроки! Среди тысяч книг в библиотеке ни нашлось ни одной кулинарной.

Сама кухня оказалась на удивление чистой, словно чья-то невидимая рука стирала пыль и начищала медные половники до блеска. Гнушаясь, впрочем, остальными комнатами. Отыскав в углу внушительного вида куль с овсяной мукой, Ханна провозилась у плиты весь вечер. Околачивающийся вокруг шут голодными глазами следил за каждым ее движением. В конце концов, благодаря ему удалось спасти большую часть изрядно подгоревшей стряпни.

Не спеша, Ханна отламывает кусочек за кусочком. Пока шут спит, можно не бояться очередного окрика. Спокойно поесть, запивая хлеб простой водой. Раньше вокруг непременно собралась бы стая гомонящих воробьев. А сейчас все живое обходило страшный замок стороной.

Зайдешь внутрь – ни к чему не прикасайся. Съешь хоть кусочек – и ведьма увидит тебя и запрет в чулане!

Наверное, те продукте в кладовой и впрямь были зачарованы, раз с каждым днем Ханна все больше забывала свою прежнюю жизнь. Косматую шерсть Пепе, постукивающие спицы в руках у няни, аромат миндального печенья и терпкий запах чернил от заваленного бумагами отцовского стола.

Поднимаясь, девочка старается не смотреть в застывшее лицо. Нельзя плакать. Она не любит слез. Зато любит цветы – особенно прозрачно-голубые колокольчики с серебристой каймой. Кажется, ими заросла добрая половина застывшего в волшебном сне сада. Ханна рвет целый букет, стараясь не вслушиваться в едва различимый перезвон. Проходя мимо ворот, привычно дергает резную створку – заперто. Видно, слишком много она успела съесть сахарных крендельков и пирожных.

В доме цветы начинают звенеть все громче, нетерпеливо вытягивая тоненькие головки. Темная дверь в конце коридора; все остальные вырезаны из красного дерева, а эта – из черного.

Внутри всегда горит неяркий свет, хотя Ханна не видит ни одной свечи. Окна занавешены, нет ни мебели, ни картин. Только одна единственная скульптура у противоположной стены. Статуя женщины, удивительной, пугающей красоты. Как ни заставляла себя девочка, ни разу не осмелилась взглянуть ей в глаза. И старается не коснуться холодной руки, когда вкладывает в ладонь цветы. Вчерашний букет, еще свежий, Ханна бросает на пол – и тот мгновенно растворяется, вплетается в малахитовый узор.

Она и есть главная в этом доме – и никто, кроме девочки не может входить в эту комнату. Принесенные шутом букеты превращались в труху, стоило им коснуться постамента. А цветы Ханны продолжали расти и под камнем.

Ханна пятится к выходу – слишком страшно поворачиваться к женщине спиной. Старается ступать как можно тише, но с каждым шагом пробуждаются нарисованные на стенах цветы. Их перезвон становится все громче, тени под ногами оживают – и вот уже девочка стоит посреди луга. Колокольчики и маки, лаванда и мята вырастают выше нее, кланяются на ветру, хлещут по спине, по ногам. Не выдержав, Ханна бросается бежать и со всей силы захлопывает тяжелую дверь.

Шут ухмыляется с подоконника, сдувает с рукава голубой лепесток. Лицо у него красное, опухшее от вина. А из-за двери еще долго слышен насмешливый звон бубенцов.

Каменные следы

Кровать в ее комнате была такой большой, что Ханна обычно забивалась в самый дальний угол и накрывалась тяжелым покрывалом с головой. Гобелен был украшен изображениями лилий, и всякий раз Ханна замечала новые бутоны на вытянувшихся за ночь побегах. Но старательно делала вид, что так и надо. Как в детстве зажмуривалась, когда видела что-то неприятное, и считала до двадцати: если ты этого не видишь, оно не видит тебя.

А вот за обувью, напротив, нужен был глаз да глаз: проснувшись спозаранку, она вечно находила один башмак одиноко висящим на каминной решетке, а другой – притаившимся под столом, и непременно другого цвета.

Но хуже всего обстояло дело с волосами. Раньше няня подолгу расчесывала ее льняные пряди, заплетая их в сложные косы или наматывая на папильотки. А теперь каждое утро Ханна просыпалась, окутанная водопадом блестящих локонов. Кто и когда пробирался к ней в комнату, если ключ в замке она поворачивала до упора, да еще и придвигала комод для верности – загадка. Устав от работы за день, Ханна успевала только коснуться головой подушки, как тут же проваливалась в глубокий сон, наполненный тонкими духами и чудесными сказками, которые так хотелось дослушать до конца.

За ночь тщательно протертая ей мебель успевала вновь запылиться, а камины всегда были полны еще горячей золы, словно невидимые жильцы просыпались и пытались нагнать упущенное за день время. Ханна с радостью поверила бы в домовиков, лишь бы не думать, что оставленные на туалетных столиках щетки, пивные кружки и трубки у каминов принадлежат потревоженным призракам тех, кто когда-либо решил заночевать в роскошных покоях.