Катарсис

Позднее увлечение – художник, рисующий с одним глазом, и это, конечно, не считая Тертия.

– Значит, место еще не занято? – подыгрывает Леонт. Ему кажется, что он имеет право вспомнить старые обиды даже через столько времени – и лоно еще не остыло? – старые обиды всегда горячи.

Хариса не в счет – почти адвокат или семейный врач, которому можно, не стесняясь, говорить о болячках. Диагноз будет поставлен позже, при обсуждении.

Вместо ответа он получает долгий, затянувшийся лукавый кивок, слишком длинный, чтобы получить представление, о чем подумала Мариам, но достаточно короткий, чтобы успеть скрыть собственные мысли.

В выдержке ей не откажешь. Он всегда поражался ее самообладанию (даже когда умело направлял процесс под названием соитие –»позиция партнеров номер три», первый пас делает активная сторона, а на счете два – нежнейшие воротца сокращаются, и на двадцать пятом такте ваше либидо удовлетворено), потому что при кажущейся невозмутимости, прежде чем она успевала отреагировать, проигрывал в голове два-три варианта, и в них она была более чем очаровательна и не похожа на себя. В этом заключался источник его вдохновения и более-менее какой-никакой привязанности. В сущности, они так и не достигли полной гармонии, и их роман теперь, после осмысления оскудевших взаимоотношений, больше похож на затянувшуюся интрижку, в которой в конце концов он и сам должен был искать выгоду. Но теперь ему так же трудно играть в подобные игры, как, к примеру, признаться кому-нибудь, что он до сих пор неравнодушен к Мариам. Теперь так просто он не попадется. И Леонт старается убедить себя, что с нею все кончено, тем более, что когда она наконец поворачивается, чтобы дернуть еще раз за ниточку, он успевает заметить, что прошедшие тридцать шесть месяцев не пошли ей на пользу – крупные черты еще более утяжелились за счет второй складки подбородка – точная копия с фотографии ее матери, которую Леонт хорошо изучил, когда еще посещал уютную квартиру на набережной родного Квинта.

Город.

Набережная с уходящими в даль пальмами.

Ослепительно белая гостиница в стиле ампир.

Жаркий день.

Провалы окон и дверей объединяет только одно – густые длинные тени.

По тротуару движется человек в черной накидке. Лица его не видно. Различимы только общий контур фигуры под тканью, край которой расписан ярким восточным орнаментом, и смуглая рука, в диссонанс движению застывшая неподвижно. Небо над человеком ярко-синее, и витрины блестят так ослепительно, что на них больно останавливать взгляд.

Человек движется с неспешной отрешенностью, не поворачивая головы и не выказывая своей причастности к этому миру. Кажется, что отрешенность проистекает от каждого его шага и что она более вещественна, чем листья на деревьях.

Он проходит мимо кафе под раскидистым платаном, где вечерняя публика пожирает его взглядами с любопытством дикарей. Не реагируя на сигналы светофора, переходит улочку и ступает на брусчатку площади. Нагретые камни излучают послеобеденный жар.

Под накидкой у него голубая хламида с истрепанными краями, а на ногах грубые сандалии на толстой подошве. Скорее всего он похож на паломника, который направляется в Мекку и для которого площадь этого городка – всего лишь сменяющиеся декорации длинного пути.

Публика под платаном все так же неотрывно следит за ним. У нее нет причин не доверять происходящему – слишком резкий контраст картинки с реальностью.

Человек минует площадь и выходит к морю.

Его невозмутимость действует вызывающе – женщина с толстым носом, мужеподобными замашками и в платье с декольте, открывающим мужским взглядам безбрежный океан, начинает истерически смеяться. Мелкие рыхлые волны сбегают в лощину полушарий и гасятся тектоническим напряжением масс. Веки полузакатившихся глаз напоминают перезрелые вялые сливы, которые так долго провисели на ветке, что утратили первоначальную свежесть и превратились в вожделение параноика. Ее спутник, похожий на старого актера не у дел, одетый, несмотря на жару, в яркую клетчатую пару и цветастый шарфик на шее, пользуется моментом безнадзорности, чтобы заговорить с девушкой, которая сидит за соседним столиком совершенно одна и давно портит кровь его спутнице своим присутствием.

– Вы не прочь осмотреть мой номер в «Палац»? – спрашивает он, заглядывая ей в глаза.

– Обычно я снимаю в «Ривьере», – лениво отвечает девушка и откидывает со лба мокрые волосы. Лучи желтого солнца пурпурной проволокой свиты в ее прическе. Молодое женское тело составляет ее главную тайну.

Это действует на актера, как приманка на глупого зайца. Он с жадностью пуританина-вероотступника ловит полоску светлой кожи, мелькающую в разрезе широкого рукава, где неопределенность игры света и тени заставляют работать его воображение со скоростью расщепления ядра атома. Чресла издают почти слышимый стон, и ноги под столом вытягиваются, чтобы подавить спазм.

Мужеподобная женщина поглощена странником. Ее смех висит над площадью, как хохот демиурга в чаще, чьи когти вцепились в нечто, что лишь отдаленно напоминает былое вожделение старого актера.

Блеск чечетки, музыка и капельку шампанского, – даже не ощутишь перемен, словно тебе безразлично, рассматривают твое лицо или нет, – пристально и внимательно, чтобы решить, отдавать ли предпочтение и каков конечный выбор.

Внезапно вся улица вместе с домами, небом и витринами начинает колебаться, словно кто-то невидимый гнет и колышет ее. Радужные сполохи пробегают по горизонту. Перспективы искажаются с невероятной парадоксальностью: тени, дома, окна, небо становятся похожими на отблеск зеркального отражения и скользят вдоль набережной.

Леонту ужасно хочется разглядеть лицо человека. Он завороженно тянет шею и упирается лбом в стекло.

Картинка поворачивается боком – вначале чуть-чуть, словно дразня, потом все больше и больше и, наконец, превратившись в запоздалый рефлекс человеческого свинства и став не более чем проекцией по оси зет, проваливается в даль черточкой и исчезает на голубом небосводе. Остается только ослепительно белая улица перед гостиницей, залитая жарким желтым светом и наполненная густой тенью парадных и окон.

Если бы по площади полз панцирный цератопс и на набережной превратился в рой пестрых бабочек, это не вызвало бы столько изумления. Спокойны лишь глубокомысленно молчащий молодой человек и девушка. Она поднимается, надевает солнцезащитные очки, подхватывает пляжную сумку и бросает на ходу распаленному актеру:

– Триста третий номер. Мелетина.

Мужеподобная женщина все еще заламывает руки. Старый актер жадно разглядывает удаляющуюся девушку.

Хариса отрывается от окна.

– Видел?! – спрашивает она. – Ужасно, правда?! – и отпускает руку Леонта, которую сжимает в течение всего представления. – А между тем, у него рыжая борода и голубые глаза. Это Ксанф – Тот, кто вещает.

Леонт разглядывает улицу и потирает руку, на которой крохотные ноготки оставили нервный след. Вряд ли он поражен меньше Харисы, но ему кажется, что он пропустил что-то очень важное. Правда, Мемнон молчит и приходится довольствоваться увиденным.

– Он живет в старом монастыре, – говорит Хариса, – и появляется совершенно непредсказуемо. Рассказывают, что он питается одной рыбой и водорослями и умеет летать.

– Вот как! – удивляется Леонт.

– Анга делает на нем большие деньги…

И это не новость.

– Но кто он? – спрашивает Леонт.

– Человек, который убил свое прошлое. Поговаривают, что Гурей и Данаки через него даже пытались обстряпать свои делишки.

– И, конечно, у них ничего не вышло?

– Гурей еще сильнее позеленел.

– А Данаки?

– Ему повезло больше. Какая-то из его тетушек отдала концы…

– … и похороны сопровождались буйным весельем…

– Он вложил деньги в издательство и теперь печатает не только пошлые анекдоты на оберточной бумаге. Если ты хочешь знать, он привлек в компанию Тертия.

– Но ведь…

– Да, да… – многозначительно соглашается Хариса. – С ним каши не сваришь…

Импульсивность Тертия всегда – притча во языцех.

– После шести месяцев воздержания от спиртного, – рассказывает Хариса, – врач пожал руку Тертию, а на следующее утро его снова нашли под забором.

– Не может быть! – удивляется Леонт.

Человек судит человека от невежества.

– Он пьет с восьми утра, – объясняет Хариса, – и к вечеру допивается до ручки.

Ее это совершенно не волнует.

Они стоят у окна.

Вот уже с четверть часа, как Леонта оставили в покое, и они с Харисой улизнули за штору.

Презентация книги прошла на редкость успешно. Даже появление рыжебородого Ксанфа не вытянуло людей на жару. Как всегда, масса улыбок и поцелуев, репортеры местных газет, один довольно знаменитый гитарист в костюме попугая, пара снобов-критиков, скучающих даже в толпе, и великолепный полнеющий Платон, слишком широкий для своих костюмов. А книгу покупают даже те, кто читает только в отпуске перед сном, и все – стараниями преданной Анги, которую Леонт терпеть не может. Но может быть, сегодня он несправедлив к ней? А Платон хорош, раскинул сети, как обожравшийся паук – слишком лениво и бестолково, но зато прочно. Уж не по наущению ли Анги? Теперь Леонт и шага не может ступить от стыда – слишком много лести вылито на его пирог. Кроме того, пропала Мариам. Как только в фойе гостиницы Леонт оказался в плотном окружении всей этой братии – только и ждущей, что из его уст посыплятся прописные истины, – он заметил, как она, мило улыбаясь той же улыбкой, которой одаривала его в автомобиле и все эти годы, беседует с красавцем гитаристом, копна черных волос которого похожа на гриву льва. Потом, кажется, они поднимались по лестнице и этот гривастый поддерживал ее под локоток.

Теперь они с Харисой стоят и разглядывают публику в щелочку штор. Сверху спускаются отдыхающие, официанты снуют с прохладительными напитками, красавец эрдель, слишком независимо для окружающих, сидит в центре зала, а Платон и Анга фланируют вокруг внутреннего фонтана, в котором плавают золотые рыбки, и явно выжидают, когда появится Леонт. Где-то у стойки бара торчит Аммун – великий художник с тюбиком в кармане. Сегодня у него залеплен левый глаз, и он предпочитает синие тона. Как знать, быть может, вечером на собеседника он будет глядеть уже правым глазом. «Я хочу полнее познавать перспективу…» – любит пояснять он всем желающим, многозначительно вздымая брови. – «Возможно, я переплюну великих», – любит шутить он. Кастул, очень серьезный человек, застегнутый на все пуговицы, даже не смотрит на женщин. Род занятий его не известен. Пеон – нынешний покровитель Мариам, тихо напивается за стойкой. Не хватает только Гурея для полноты счастья.

«Но ведь здесь ничего не изменилось – ни в самом городе, ни люди», – думает Леонт. Мир, который он для себя придумал, гораздо интереснее, хотя искусство – это самая большая ложь в человеке.

Ему даже кажется, что сомнения, которые чувствуются в подсознании, имеют свойство со временем подтверждаться, и тот рыжий, который прошествовал апостолом по площади, более закономерен, чем окружающее. Не является ли реальность дьявольской мистификацией, устроенной с божественным совершенством, дабы ежеминутно, ежечасно вводить человека в заблуждение, не рискуя при этом быть разоблаченной?

А как же, – отзывается Мемнон, – рационализм – это высшая зависимость от этого мира. Но это не все. Имеется еще кое-что.

Наконец-то, – восклицает Леонт, – где ты пропадаешь?

– Смотри, смотри! – Хариса хватает за рукав и тянет к шторе. – Видишь женщину в красном? Значит, где-то здесь и Гурей.

Она стоит совсем близко, и Леонт чувствует тонкий запах косметики. Стоит сделать простое движение, и он действительно попробует эту детку на вкус.

Колодец достаточно глубок, чтобы ты погрузился с макушкой, – напоминает Мемнон. – У тебя нет шансов выбраться, хотя тебе это ровным счетом ничего не будет стоить – она и так влюблена в тебя по уши. Забей же золотой гвоздь и не мучайся.

Ты непоследователен, – возражает Леонт. – К тому же Хариса так совершенна, что одного того, что я пялюсь на ее грудь и каждые пять минут вхожу в противоречие с самим собой, достаточно, чтобы выбить меня из колеи на ближайшие два часа.

Красота женщины – это не что иное, как ловушка для мужчин. Только немногие из женщин в зрелости сотворяют из нее нечто большее, – замечает Мемнон.

Боюсь, что твои доводы носят чисто умозрительный характер. Хотя… может, стоит попробовать?

Но вместо этого произносит:

– Если этот тип не явится, я не особенно расстроюсь. Из-за того, что когда-то мы сидели с ним за одной партой, он готов сесть на голову, и это называется дружбой?!

– Хочешь, я вас помирю? – спрашивает она чуть-чуть легкомысленно, как способна спросить только женщина, которую после тридцати пяти волнует не будущее, а настоящее, которая уже успела стряхнуть усталость под душем и сменить дорожный костюм на легкое платье цвета морской волны, обрести шедевр ловкого парикмахера в гостиничном кабинете, и вообще, произвести над собой ряд изменений, сродни загадочным метаморфозам женской души, которые так волнуют Леонта. Ему даже кажется, что он чувствует воздушность ее платья, и на мгновение представляет ее бездумно податливой с запрокинутой головой и полуоткрытыми влажными губами.

Не то, не то, – напоминает Мемнон. – Мечтательность губит не одного тебя. Стоит ли тратить время впустую?

– Совсем недавно Анга устроила ему маленький скандал, – рассказывает Хариса, – из-за того, что он не уступил в споре. Она способна поссориться даже с телефонной трубкой. Иногда она их разбивает о собственную голову.

Кажется, что Хариса абсолютно равнодушна к его мыслям.

И, слава Богу, – говорит Мемнон, – если нет собственных. Умных женщин слишком мало, и они предпочитают держаться в тени.

– И с тех пор он носа не показывает? – спрашивает Леонт, сглатывая слюну и с трудом обходя взглядом мраморную шейку.

– Но из-за этой он точно появится.

Теперь уже и Леонт с любопытством рассматривает зал. Меньше всего его волнует в нем публика.

Хотя…

– Постой… постой… – озадаченно спрашивает он, – кто, ты говоришь, эта женщина?

Что-то в его интонации настораживает Харису. Она отрывается от шторы и бросает на него взгляд, полный удивления и тревоги. Конечно, ей тоже хочется иметь что-то взамен своей душевной невинности.

– Кажется… – произносит растерянно Леонт, – я ее хорошо знаю. Было бы неучтиво торчать здесь. Извини.

Хариса уступает его с сожалением. Как всякой женщине, ей грустно оставаться в одиночестве даже наедине со своими мыслями, которые не отличаются полной ясностью и для нее самой представляют едва ли доступную загадку.

Если мужчины для достижения своих целей пользуются абсолютно логическими доводами, и довольно часто, это может в конце концов навести на некоторые размышления, например, о форме носика или достаточно ли хорошо сидит на вас костюм, или о вздорности характера; но, может быть, все дело в том, что вы чересчур чопорны и не позволяете даже намека на вольность, а мужчины так недогадливы, что не пробуют взять вашу крепость штурмом.

«Ну их всех, – думает в отчаянии Хариса, – чем я хуже Мариам; в конце концов, я тоже могла бы быть более неразборчивой в мыслях и поступках. Женщины только выигрывают от этого».

Она так расстроена, что не замечает, как рядом с нею появляется мужчина с зеленым лицом.

У него крупный нос и вывернутые толстые губы. Он достаточно высок, чтобы наклониться под весом пиквикского брюшка и поцеловать Харису в шею.

– Какая душистая, – бормочет он, близоруко рассматривая кожу на ее плечах.

– Ах, Гурей! Вечно ты со своими шуточками, – ежится Хариса. От отвращения ее почти передергивает, хотя при всей своей наглости Гурей довольно беспомощен, и сочетание неуверенности с апломбом делают его похожим на побитую собачонку.

– Не огорчайся, крошка, ничего не потеряно, лучше спроси у меня что-нибудь.

Как всегда, у него на лице кислое выражение, а зеленые щечки подрагивают при каждом слове, но теперь в них есть что-то от зазнайства, словно их владелец потенциально способен на подвиг и даже не во имя одной славы.

– А что спросить? – Хариса отрывается от щелочки, в которую следит за Леонтом, и с любопытством разглядывает Гурея.

Этот заплывающий жиром человек, бывший в прошлом звездой первой величины по кличке Зеленый Верзила, играл центровым в университетской команде Квинта, и она даже помнит время, когда ходила на игры с его участием. Но с тех пор прошло столько лет, что сами воспоминания кажутся придуманными.

– Всю жизнь мечтал, чтобы меня полюбила такая женщина…

Еще не окончив фразы, он сбивается под ироническим взглядом.

Хариса ни на мгновение не упускает из поля зрения удаляющегося Леонта.

– Спроси, что у меня в кармане, – уныло просит Гурей.

– Гурей, что у тебя в кармане?

– А в кармане у меня план новой книги! – Он рад, как ребенок, которому показали волшебное зеркальце.

– Ты все еще играешь в эти штучки, – Хариса сразу теряет к нему всякий интерес и возвращается к шторе.

Порой он снимается голым в сомнительных журналах, полных такого натурализма, что они больше напоминают мясную лавку.

Гурей беспомощно переминается позади.

– Что ты! что ты! – уверяет он ее. – Теперь все будет по-иному: я все продумал, отличные идеи, а сюжет!.. Все в наших руках, никакого популизма, и главное – авторы…

Она смотрит на него с сомнением. Чувство юмора изменяет ей.

– Что, авторы? – переспрашивает Хариса.

– Я мечтаю… я мечтаю…

Он так старательно бормочет в ухо, что с его губ летит слюна. Он старается внушить ей то, что носит в себе, как хрустальное яйцо, как мечту – слишком хрупкую, чтобы ее можно было доверять кому попало.

– … о новых шедеврах! – бросает раздраженно Хариса. – Не понимаю!

Она слишком презрительна и скептична. Крылатый ум не посещает ее. Она всегда боится чужого мнения.

– Нет! – пугается ее взгляда Гурей.

Она не верит. Ей хочется спросить: как та швабра, к которой направляется Леонт, спит с таким нудным типом? Но вместо этого спрашивает следующее:

– Не понимаю, как тебе не надоело? – Она кипит от возмущения. Пожалуй, она наперед знает все, что может сказать этот вечный прожектер.

«Я возмущаюсь лишь ситуацией, – вторит она сама себе. –Конечно, одно это только и оправдывает».

– Помню, что когда-то что-то умел. – Губы шмякаются, как сырая глина, складки пористой кожи обвисают, как на трагической маске.

«Надо прекращать пить, – думает он, – вечно меня заносит в крайности».

Хариса явно озадачена. Откровения ей совершенно ни к чему – труднее найти им достойное применение в женском своекорыстии, – чуть позднее, когда наступит срок, когда можно будет приложить их к чему-то конкретному.

– Ты что, белены объелся?

Она груба, но едва ли осознает, словно ей не хватает лености понять свои поступки. Впрочем, она прекрасно знает, что способна любить саму себя только по выходным.

– Главное – верить в свою судьбу. Кто никогда не роняет, ничего не поднимает, – не слушая ее, твердит Гурей. – Такова жизнь, детка. Упавшему всегда надо подать руки… руку.... – Он теряет нить рассуждений, почти тушуется, ищет спасение в смущении.

– М-м-м… – мычит он.

Такое ощущение, что слишком высокопарная и пламенная тирада дается ему с большим трудом – гораздо больше энергии он тратит, чтобы произнести слова в нужной последовательности, словно для него они нанизаны на стержень.

– Поговаривают, что и в семьдесят можно сотворить гениальное…

Голос у него вовсе не уверен, а глаза полны страдания.

– Сомнительные надежды… – Хариса даже не затрудняется развить мысль. Да и способна ли она на нее? Вполне достаточно удовлетворить собственную забывчивость, к чему копаться в непонятном, да еще в мужском? Пусть этим занимаются другие.

– Но мне не хочется ждать!.. – Гордость всплескивает в нем. – Я все время жду, – отваживается он на откровение, – вначале денег, потом удачи, иногда – женщину. Все время откладываю на потом…

Он заглядывает ей в глаза, как ворона в надколотый орех.

– А когда же жить? Вот если бы кто-то помог…

Она радуется. Теперь он попался – слабость всегда питает ее недостатки. Она мстит – даже молча, инстинктивно, без мысли, прикидывая чужую оборону – совсем не чуждую глупости.

«Я зарабатываю в день миллион, – любит говорить Гурей, – и могу себе позволить некоторую пошлость».

«Не так-то ты и шикарен, – думает Хариса, – и гонора в тебе – крохи».

Часть своих доходов он тратит на скупку произведений малоизвестных авторов, кроме того, он имеет литературное агентство, где несколько бедняг трудятся над прославлением его имени.

– Если ты надеешься на Леонта… – Хариса даже забывает, что совсем недавно желала примирить их.

Гурей проявляет столько поспешности, что прерывает ее на слове:

– Мне бы очень хотелось… Мне бы хотелось, чтобы ты повлияла… – жует он слова, – подружка… приятельница…

Хариса хмыкает и отворачивается. Плевать ей на чужие горести.

– Я вовсе ему не враг, – твердит Гурей.

– Разбирайся сам, – отвечает Хариса.

– Я ему почти друг, – скулит он.

Складки вдоль рта обвисают до самой земли. В них полно вселенской скорби.

– Ничем не могу помочь…

Она наслаждается паузой.

– Я хорошо заплачу…

– Сомнительно, – Хариса начинает нервно дергать штору.

– Нет, правда, – Гурей трясет черным портфелем, как гусь испачканной лапой.

«Шедевры» Гурея похожи на кирпичи, положенные нерадивой бригадой в страшной поспешности и безо всякого знания дела, словно отвес – самое простое – им не известен.

– Я люблю его как брата, – объясняет Гурей. – Даже больше. Но по секрету – в школе он был не на первом месте. Серость. Посредственность.

Хариса только дергает плечами.

– Правда, правда, он получал двойки по физике. Да!

Гурей торжествует – наконец-то он высказался достойно.

Истинная правда – она таковой и останется, даже после смерти.

– Ну и что? – спрашивает Хариса.

Хотела бы она знать чужие тайны, но так, как если бы их раскладывали в явном порядке.

– А то, что не такой уж он гениальный! Да!

– Ну и скромности в тебе! – удивляется Хариса.

– Но если он будет цепляться к Тамиле, я откручу ему голову, –Гурей тоже приникает к щелочке и смотрит в зал в тот самый момент, когда Леонт приближается к группе беседующих, в центре внимания которых находится высокая худощавая женщина в белой плиссированной юбке, делающей похожей ее на теннисистку, только что вернувшуюся с корта.

– Тас-с!!!

Эти три буквы, произнесенные так, что слышатся только два высоких звука, заставляют женщину встрепенуться и растерять то высокомерное выражение на лице, которым она вознаграждала нескольких молодых людей, судя по всему – начинающих авторов, окруживших ее плотным кольцом и с покорностью стада внимающих каждой фразе.

– Леонт! – восклицает Тамила. Лицо от волнения бледнеет и покрывается пятнами.

Но, бог мой, как она изменилась!

– Тас-с… – повторяет Леонт, но теперь в его словах слышится больше грусти, ведь они не виделись так долго, что это, несомненно, наложило на обоих неизгладимый след.

Несмотря на волнующую минуту, он спокоен, как закланный бык, и замечает малейшие изменения в этой женщине.

Вот глаза у нее широко открываются, и из них льется тот свет, который Леонт помнит так же хорошо, как и самого себя. Потом уголки рта начинают неудержимо расползаться (рот у Тамилы несколько большеват для такого лица, но зато это делает его беззащитным и обескураживающе-опасным для мужчин) и ползут кверху до тех пор, пока свет не набирает высшую тональность, потом все это концентрируется, и фокус наводится с достаточным красноречием, чтобы сообщить нечто важное то ли о прекрасном закате, предвестнике отличной погоды, то ли о жемчужной георгине, которая цветет, наклонившись над асфальтовой дорожкой вашего сада (ибо, что еще желать от такой женщины), но обязательно – сообщить или подарить – как больше нравится, потом начинает меркнуть, а в памяти остается то, что запечатлелось за момент до этого, и вы принимаете все за чистую монету, как путеводную звезду во взаимоотношениях.

– Я хотела сделать тебе сюрприз, – жеманно признается Тамила.

– Я так и думал… – соглашается Леонт.

– Я прекрасно все устроила, не правда ли?

– Ничуть не сомневаюсь…

Она краснеет до корней волос.

– Ты мне не веришь?

– Верю, тем более, что ты едва не забыла мое имя. – Укор более чем вежлив.

– …

Она краснеет еще больше, она умоляет одними глазами, она переплетает пальцы и с их помощью пробует убедить его в обратном. Ее улыбка и смущение подобны пламени для воска.

Он покорен.

Он добровольно покорен, как только увидел ее из-за шторы, как только вспомнил ее имя.