Во тьме окаянной
Акулина, не дождавшись конца венчания, выбежала в слезах из храма вон. Казака, то ли опоенного зельем, то ли обезумевшего от бесовских видений, поспешно увезли на строгановский двор. Позже туда явилась и Белуха, деловито объявив, что венчание состоится в Канкоре, а здесь достаточно и обручения, что обиды на Васильку невеста не держит и по-прежнему считает своим женихом и будущим мужем.
Казак молча выслушал монотонную, будто заученную речь Акулининой тетки и, выругавшись матерно, заметил:
– Это ваши проклятые вороны на меня чары наслали. Истинный Бог, так! Недаром перед венчанием на них Карий указал, а я, дурья башка, истину мимо ушей пропустил! Как сразу не разумел, что лучше душегуба беду никто не учует…
Ночью навалился мороз, лютый, какой изредка случается даже в Крещенские дни. Деревья, дома, изгороди заиндевели, небо выморозилось, обнажая допотопный остов мироздания, оттого свет звезд становился нестерпимым для человеческого ума. Над городком встала тишина, от которой хочется молиться и плакать…
Не сон, а тяжелый морок поглощал Савву, томил ужасающими образами, заставлял снова и снова переживать несостоявшееся венчание, истолковывая его как грозное предзнаменование. Он вспомнил о своем видении, непостижимо приоткрывшем грядущее на вечерней службе в Благовещенском соборе. Там промелькнули перед его глазами и отразились во фресках лица отца и сына Строгановых, Аники и Семена, наемника Карего, холопа Офоньки. Сегодня возник пятый лик – казака Черномыса, со слезами на глазах отплясывающего в храме юродивым.
Стало трудно дышать, мучила жажда. Савва с трудом поднялся, доковылял к ведру с квасом, зачерпнул полный ковш – ядреный, кислый, ударяющий в дыхание, он был крепкий, как хорошо выдержанная брага. Бросило в пот, сначала большие соленые капли выступили на лбу, затем – на шее и вот обняли все тело паутиной скользящих холодом нитей.
«Господи, – Савва перекрестился, – не оставляй нас, как пастырь стада, в руках лукавых волков».
Послушник накинул на плечи полушубок и вышел во двор… Волчий вой доносился со стороны леса, разгоняясь по толстому льду замерзшей Камы, врывался в городок долгими утробными звуками матерого: «у-у-у-о-о-а-а». Ему вслед высокими голосами с взлаиванием вторили переярки: «у-у-ау-ау-о-о».
Проведя не один год в Парме среди зырян и пермяков, Снегов научился хорошо различать волчьи голоса, потому-то теперь больше всего его волновало отсутствие воя волчицы. Не чуя холода, Савва жадно прислушивался к вызывающему ужас волчьему многоголосию – бесовской литургии, как ее называл настоятель Пыскорского монастыря Варлаам.
«Господи, да что же это? Нет волчицы… – внезапная догадка опалила, словно прошедшая рядом молния. – Никак ее кличут?! Кто объявляет о своей власти в лютой тьме? Волки или волколаки?..»
Савва забежал в дом, кинулся было к Черномысу, но казак пребывал в пьяном забытьи, бормоча и всхлипывая во сне. Подойти к Даниле Снегов не захотел, без того зная, что Карий не спит, а лишь чутко дремлет, держа наготове смертоносное жало. Да и о чем посреди ночи станет разговаривать с наемным убийцей? Что повсюду чудятся мученические лики, что среди обложивших город волков не достает воя волчицы?
– Ложись спать, монах.
Голос Карего прозвучал неожиданно и властно. Савва растерялся, буркнув в ответ:
– Не монах, послушник…
– Какая разница, – усмехнулся Карий. – Волк и волчонок – одно племя…
Такое сравнение Савве не понравилось, но он промолчал – спорить было и поздно, и ни к чему…
– Не обижайся, не со зла сказал, для сравнения…
– Хороши сравнения…
– Ты ж меня душегубом за глаза зовешь, и ничего, не серчаю…
– Как тебя прикажешь величать, с кем вровень ставить?
– Может, я богатырь, коих в старые времена было великое множество. Слышал про таких?
– Как не слышать, слышал. Только они за веру да за землю Русскую стояли, а ты свою удаль на деньги размениваешь.
– Ну, так и мы на Камне стоим, а не на земле Русской. Здесь вера деньгами прирастает, а земля – солью да пушниною. Поэтому и богатыри нынче казаками зовутся.
Савва перекрестился:
– Искуситель ты хуже змея. Все молчишь да смотришь, а говорить станешь, возразить твоим словам нечего, но и принять их нельзя…
– Я не духовник, чтобы мне верить. Поступай по строгановской присказке: «Слушай всякий совет, да примечай, что в дело, а что нет».
– Со свадьбой-то сегодняшней нечисто вышло. – Савва прикусил губу. – Спортили казака…
– Это волчья свадьба, только не звериная, людская. В Валахии о таком слышал. – Данила задумался, припоминая чей-то рассказ. – Там считают, что у проклятых родов волки родичи. Вот они и требуют не человеческой, а звериной свадьбы. Слышишь, завывают-то по-бесовски…
– Никогда бы не поверил, что Карий так может думать…
– А ты и не верь. Просто слушай да примечай, откуда ветер дует, куда птицы летят…
Глава 7
Дальше земли не упадешь
– Ничего, родимая, и не такое бывает на белом свете, было бы с чего слезы пущать! – Василько посмотрел на заплаканную Акулину. – Подумаешь, не повенчались. Велика беда! Почитай половина казаков невенчанными живет: кто с полонянкой, кто с чужой женкой, а иной казак сам басурманин, а живет и вовсе с чертовкой. Думаешь, кто удивляется тому или брезгует казаком?
Акулина ничего не ответила, только заплакала в голос.
– Да не плачь, баба, глаза выморозишь! – крикнул в сердцах Василько, ударяя плетью мерина. – Не по чину было бы сразу венчаться, тут надо повременить. Обручились, и будя для началу…
Казак взмахнул поводьями и, устраиваясь в санях, добавил для собственного успокоения:
– Ездов-то почитай ничего! К рассвету завалимся ясным солнышком – и сразу в церковь. Говорю, голуба, никогда не пожалеешь, что досталась не боярину, не купцу, а честному казаку!
На ухабе сани качнулись, но не сильно, а приятно, так, что по нагретому в тулупе телу пробежала сладкая истома, будто у младенца в зыбке. Василько с удовольствием подумал, что в скором времени снова ждет жарко истопленная баня, жирные пироги с зайчатиной, богато сдобренные луком. Кроме того, он вез два ведра хлебного вина, или, как недавно стали называть, водки, подаренной Григорием Аникиевичем. Этим даром казак дорожил особо, находя в нем знак строгановского благоволения, потому что по указу царя Иоанна Васильевича водку можно употреблять только в царевом кабаке, а за самовольное курение и питие можно не только ноздрей лишиться, но и голову на плахе сложить…
– Ты, Акулинка, не плакай: оба мы грешные, обоим и счастья будет. – Василько ослабил поводья, бормоча в полудреме: – Сама посуди, какого доброго мужика Бог послал. Другой на моем месте осрамил бы тебя на весь белый свет, а я нипочем не скажу, что тебя не девкой взял. Даже упрекнуть не подумаю, сам не без греха. А девка ты горячая, что истопленная печка. Лютый в тебе жар, звериный.
– Ничего ты про меня не знаешь и слушать не хочешь! – Акулина вытерла слезы. – Говорила, надо не к батюшке ехать, а бежать на Волгу, на Дон, куда угодно, только подальше отсюда!
– Нет, не зря говорят, что не дал Господь мужику детей рожать, а бабе умом разуметь! С таким атаманом, как Данила, в первые люди выбьюсь у Строгановых. Тогда заживем: в соболях ходить станешь, на шелках спать! А пужаться батюшку, что в решето воду лить – ты ломоть отрезанный, под мужьей рукой ходишь.
– Ничего ты не понял, болван неотесанный! Вы все равно что псы на охоте у Строгановых. Покрасуетесь, припугнете местных, а после отошлют на адскую охоту за Камень, Бегбелия или Кучума добывать. Там сгинете, как глина в воде… Или думаешь, вы первые здесь лихие люди? Были до вас, будут и после, да еще и поважнее…
Мерин фыркнул, тревожно повел ушами и вдруг рванул вперед, переходя с легкой рыси в галоп. Казак охнул и, заваливаясь на спину, выпустил поводья. Приподнимаясь, Василько краем глаза заметил, как за санями, прыгая, рассыпались мерцающие огоньки. Многочисленные, разные: то бледно-зеленые, как свечение от болот, то огненные, словно искры от брошенной головни…
– Волки!
Казак хотел хлестнуть мерина плетью, да передумал: перепуганный конь несся со всех ног, осыпая ездоков облаком снежной пыли, так что на занесенной дороге сани бросало из стороны в сторону на каждом ухабе.
– Господи, только бы не перевернуться, тогда уйдем!
Василько потянулся за самопалом и, увидав стремительно приближавшихся к саням волков, сказал:
– Нагонют… Акулина, возьми топор, авось отобьемся! Бери, не сиди как мертвая, волки шутить не станут!
Акулина не шевельнулась. Только легкая улыбка коснулась побледневших губ:
– Прощай, Василько. Прости, если что не так…
– Теперь не время, Акулинушка, после о любви да обидах толковать станем… Бери топор!
Волки уже спустились с угора и, нагоняя сани большими прыжками, вытянулись в длинную цепь.
– Дюжина будет. – Василько наглухо заправил тулуп, проверил на поясе нож. – Догонют, рассыплются и начнут в кольцо брать. Тогда знай держись!
Два крупных волка вынырнули из темноты, оказавшись сразу по две стороны саней. Казак почувствовал звериный дух, тяжелый, смрадный, отдающий ненасытной похотью и злобой.
«Господи, помилуй!» – прошептал Василько и выстрелил из самопала в волка, заходящего слева от саней.
Угодившая в глаз пуля разнесла волчью голову, но убитый зверь все-таки успел броситься на шею мерина. Ошалевшая лошадь шарахнулась в сторону, прямо на готовящегося к прыжку второго волка. Тут удача вновь улыбнулась Васильке: он выхватил саблю и сильным ударом отпластнул прыгнувшему волку левую лапу.
Сани устояли, казаку удалось не съехать в сугроб, где бы поджидала неминуемая смерть. Василько оглянулся назад и, увидав, как стая жадно пожирает своих братьев, радостно крикнул:
– Что, сучье племя, казак не по вашим зубам?
Он взмахнул плетью, ободряя выбившегося из сил мерина:
– Спаслися мы, Акулинушка, верстов пять осталося. Теперь не нагонют…
При виде ускользающей добычи волки бросили терзать мертвых и возобновили преследование. Василько понял, что на этот раз атака будет яростнее, что теперь набросятся разом.
Волки настигли быстро. Казак швырнул в них шапку, куль с поклажей, но звери не обратили на приманку никакого внимания.
«Самопал бы зарядить…» – мелькнуло в голове, и тут Василько с ужасом заметил, как Акулина, не говоря ни слова, поднялась и выпрыгнула из саней…
«Аку-у-у!!!» – вырвалось из охрипшей глотки.
Ошалелый мерин уносил Васильку все дальше от того места, где над окровавленным Акулининым телом кружила серая стая.
Василько схватил лежащий на санях топор и спрыгнул с саней…
«Ужо поквитаемся с бесами за всех святых мучеников!» – Он тяжело пошел назад, к стае, нетерпеливо расправляющейся с телом его невесты.
Казак медленно подошел к волкам. Над серо-белесыми спинами стоял жуткий хруст – звери рычали, окуная кровавые морды глубже и глубже в еще живое тело.
Он взмахнул топором и со всей силы рубанул по хребтине ближайшего к нему переярка. Волк пронзительно взвизгнул, но тут же изогнулся и мертвой хваткой вцепился в сапог. Казак попытался сбросить подыхающего зверя, но бесполезно: сведенные смертью челюсти прокусили ногу почти до кости.
Василько медленно попятился и увидел, как перерубленный пополам переярок стал разваливаться на две части. Волки перестали терзать девушку и стали брать казака в полукруг.
Обухом топора сбил с ноги мертвого волка и протер лезвие о штанину:
– Добро… Кто вослед?
Почти сзади на него прыгнул некрупный, еще не успевший войти в полную силу второй переярок. Василько наотмашь махнул топором, угодив краем лезвия по раскрытой пасти. Переярок взвизгнул, отлетая в сугроб. Но тут же поднялся, собираясь вновь напасть на казака. Текла кровь, передние зубы были выбиты, нижняя челюсть наполовину рассечена.
Василько заметил, как жадно смотрит стая на капающую с волчьей морды кровь, как они напряженно к ней принюхиваются, тяжело сглатывая слюни. Мгновение – и двое взрослых волков бросились на переярка, перехватывая ему горло…
– Слава Тебе, всемилостивый Спасе…
Казак перекрестился топором и сплюнул изо рта кровавую жижу. В этот момент он встретился взглядом с вожаком – огромным, во всем превосходящим обычных волков. Василько почуял, что вожака он наверняка не одолеет, и в тот момент явственно ощутил, какой сладкой горечью поцеловала его в губы сама Смерть…
Матерый, пристально глядя казаку в глаза, оскалился и зарычал. Волчий нос взлетел кверху, словно зверь смеялся над затравленным человеком.
– Брешешь, бесово отродье, не убоится смерти казак…
Василько взмахнул топором и со всего маху рубанул волка да промахнулся, не устоял на ногах и, теряя топор в снегу, полетел кубарем вниз. Завалившись в сугроб, заплакал от досады, совсем так же, как в детстве, когда в живых остался только он.
– Давай, бес, кончай! – Василько кинул в матерого снегом. – Не то сам тебя ножом обвенчаю!
Волк, чувствуя превосходство, медлил убивать.
– Поиграть решил или волчат поучить, как надо человека давить… – Василько встал на ноги, вытаскивая из чехла поясной нож. – Для тебя святой гостинец припасен. Даст Бог, еще поквитаемся…
Стая не двигалась. Отдышавшись, Василько сам пошел на волков, но звери отступили ровно настолько, насколько приблизился к ним человек. Подойдя к телу растерзанной невесты, казак собрал кровавые останки, проталкивая их за пазуху…
Волки неотступно следовали за человеком, не приближаясь и не нападая.
Казак шел, приволакивая прокушенную, истекающую кровью ногу, горланя что было сил:
Золото хороню, хороню,Чисто серебро хороню, хороню,У батюшки в терему, в терему,У матушки во высоком, во высоком.Гадай, девица, отгадывай,В какой руке былица?Василько обернулся, плюнул в морду идущему следом волку и, содрогаясь в неистовом смехе, показал стае кукиш:
Пал, пал перстеньВ калину, в малину,В черную смородину.Очутился перстеньУ боярина молодого,В гроб положенного…* * *Мороз спал, небо задернулось мглистой поволокой, помутилось, скрывая звездную глубину. От земли поднималась поземка.
Василько чувствовал, что силы его оставляют и он вряд ли сможет пройти хотя бы одну версту. Впрочем, уже не знал, куда и зачем надо идти…
Прикоснулся рукою к груди – рубаха склизкая и липкая, кровь просачивалась через разодранный кафтан, стекая большими каплями на снег.
«Акулинушко, приголубил да погубил, на мне твоя смерть… – Казак вытер слезы окровавленной рукою. – Было же счастье, да не уберег его, растерял, как душу на адском торжище… Теперь у меня одна забота – вслед за тобой умирать…»
Волки двигались по пятам, как смутные тени. Казак развернулся к ним лицом и размашисто перекрестился:
– Думаешь, добровольно дамся? Шалишь, бесов пес. Накось, выкуси. Сподобит Господь, еще кого подрежу! Акулину не отдам, я за ней и во ад спущусь да на свет выведу!
Василько тяжело поплелся вперед, держа перед собой нож, как несут хоругвь во время крестного хода: «Аще и во гроб снизошел еси, безсмертне, но адову разрушил еси силу, и воскрес еси яко победитель, Христе Боже, женам мироносицам вещавый: радуйтеся, и твоим апостолом мир даруяй, падшим подаяй воскресение…»
Светлело. Черный лес исчезал, съеживался, припорошенные снегом разлапые ели и вековые сосны превращались в колышущиеся на ветру волны серебристого ковыля. Вот уже вместо ледяного духа заснеженной Пармы стоит оглушающий аромат зверобоя, шалфея, чабреца, болиголова… Трещат кузнечики, прыгают в стороны из-под босых ног, в вышине кружат бабочки, жужжат пчелы, проносятся стремительные стрекозы. Над головой нет солнца, но его свет проникает повсюду, играя в высокой траве желтыми, розовыми, фиолетовыми, белыми пятнами летнего разноцветия.
«Так вот какой ты, раю мой раю!»
Василько поднес пальцы к глазам и сквозь них увидел идущую к нему сестру. Арина была такой же, как и четверть века назад: юной, загорелой, с прямым дерзким взглядом. Она подошла совсем близко, так, что казак мог ощутить волнующий запах разгоряченного девичьего тела, и поманила рукой. Василько покорно пошел вслед за ней…
Минуя тяжелые одежды, теплый ветер приятно обдувал тело, ласкал, нежил и одновременно бодрил, возбуждал, заставляя бежать вслед за ускользающей обнаженной фигурой. Быстрее, быстрее, надо настигнуть, повалить в траву, зацеловать в горячие пухлые губы насмерть…
«Хороша девка, для телесной услады да утехи создана!» – подумал Василько, жадно глядя на упругую девичью грудь, на тонкий стан, на крутой изгиб бедер.
Вдруг отшатнулся, опомнился, ужасаясь и стыдясь своего желания: «Грех-то какой, ведь сестра мне она…»
Казак перекрестился, отгоняя от себя наваждение Смерти, и быстрым шагом пошел в бесконечно убегающую степь, к высоким курчавым облакам, лишь бы подальше от неудержимо влекущей девичьей наготы…
Над головой пробежал легкий раскат грома, затем стихло, но через мгновение раздался страшный грохот расколовшейся небесной тверди, которая стремглав рухнула на землю бесчисленными потоками дождя.
Казалось, вода овладевала миром и вот уже затопила всю степь, падая не только с разверзшихся небес, но и поднимаясь от земли вверх упругими серебристыми нитями…
Глава 8
Святой Никола и мертвец
– Данила, пробуждайся, беда! – Запыхавшийся Савва забежал в светелку, зачерпнул ковшом кваса и, отпив до половины, тяжело перевел дух. – Василько пропал.
– Как пропал? – Карий стремительно поднялся с лавки, застеленной медвежьей шкурой. – Разве не с Акулиной у Белухи ночует?
– Нету их там. – Большим глотком Снегов допил квас. – Старая плутовка говорит, что они ночью в Канкор убыли. Я видел мужиков из Канкора, что привезли муку, так они в голос говорят, что в их городок утром никто не прибывал…
– Как их ночью из городка выпустили без строгановского разрешения?
– То-то и оно… – кивнул послушник. – Стало быть, нароком спровадили Васильку…
– Пойдем, Савва, наведаемся к Григорию Аникиевичу. Масленицу отметим, да заодно и потолкуем, как наш казак смог ночью из городка убыть.
Во дворе резвились дети хозяйские и дворовые, одетые в одинаковые добротные шубейки из некрашеной овчины. Вывалявшиеся в снегу, краснощекие, разгоряченные легким морозцем, они походили на маленьких снеговиков, вырвавшихся на волю из дремотной снежной берлоги. Наблюдавший за схваткой двух рослых крепышей малец лет шести, расстегнутый, с выбившейся рубахой и сдвинутой на макушку шапкой, бойко выкрикивал:
– Пуще, пуще, Никитка, толкай, так, чтобы Федька-медведька кубарем в снег улетел! Да втопчи его в снег до самой земли!
При виде детской возни Данила улыбнулся:
– Этот пострел, наверно, Строганов будет. Сам не дерется, а других драке учит.
– Нет, конюхов сын. – Савва кивнул головой на борющихся мальчиков. – Никитка Строганов вон тот, что постарше да посильнее себя для борьбы выбрал. Норовистый отрок…
– Погоди, хочу на детей посмотреть. – Легким движением руки Карий остановил Савву. – Когда еще подобный случай выпадет…
Никита подмял под себя здоровенного Федьку и, вдоволь напрыгавшись на поверженном враге, радостно крикнул:
– Теперь в святого Николу и покойника играть станем! Ты, Федька, мертвяком будешь, а святым Николой – последний оставшийся в живых!
– Почему мертвяком должен быть я? – недовольно пробурчал Федор, вытирая рукавом зеленые сопли.
– Раз проиграл, значит, умер! – обрезал малой Строганов. – Иди пока ко стене да бейся головою погромче!
– Боязно мне, – хныкнул Федька. – Батька прознает, что в покойника играли, выпорет да на хлеб с водой посадит…
– На масленке играть можно, Боженька на масленку любой грех простить может, – возразил Никита. – И батька твой наказать тебя не посмеет. А если накажет, так я тебя всю неделю блинами подчевать стану!
– Ух ты! – Федька довольно хмыкнул и пошел стучаться головой в бревенчатую стену.
Детская стайка встала в полукруг и принялась нараспев расспрашивать покойника:
– Кто стучит?
– Мертвый тут.
– Что несешь?
– Соли пуд.
– Камень возьмешь или денег мешок?
– Денег мешок!
– На кошельке Иуда давится, а на камешке святой Никола в дол катится!
Дети налетели на Федьку и, осыпая его тумаками, опрокинули в снег. Припорошив поверженного мертвеца, встали вокруг него и пошли хороводом, но не как раньше ходили вокруг победившего Никитки – по солнцу, а стали кружиться в другую, противную солнцу сторону, напевая:
Покойник, покойник,Умер во вторник,В среду вставай,За нами побегай.Кого поймаешь,В землю утянешь.Плохо одномуБыти во гробу!Только закончилось пение, Федька вскочил на ноги и принялся догонять разбежавшихся по двору ребятишек и, роняя их, стал безжалостно засовывать за пазуху пригоршни снега. Дети, отбиваясь изо всех сил, вначале визжали, а потом умолкали. Тогда Федька отпускал нового мертвяка и снова принимался ловить живых.
Очень скоро в живых остался один Никита. Дети окружили и вновь повели хоровод, только уже обратившись к живому спинами:
Святый Николаю,Выходи из раю,Деточек спасать,Из мертвых воскрешать!Никита снял шапку, кланяясь на четыре стороны, перекрестился и стал перекрикиваться с хороводом мертвых, уже сцеплявшихся между собою локтями:
– Цепи кованные!
– Разорвите нас!
– Кем вас рвать?
– Святым Николой, кто с того свету может встать!
Никита рванулся, но дети держались крепко, и порвать цепь с первого раза не получилось. Тогда Никита рванул еще раз, уже со всей силою. Цепь распалась, увлекая ребятишек в снег.
Строганов поднялся и приготовился к схватке: ему предстояло драться сразу со всеми до первой крови. Исход игры зависел от того, чья кровь прольется раньше: святого Николы или восставших из могил неприкаянных мертвецов.
– Смерть, смерть, смерть! – закричали дети, накидываясь на Никиту со всех сторон, стараясь сбить его с ног, повалить и побыстрее разбить губу или нос.
Строганов изворачивался, расталкивая нападавших, пытаясь вырваться из окружения, чтобы встретиться с наседавшими мертвецами один на один.
– Бей, бей и убей! – свирепея, кричали дети, безжалостно молотя Никиту кулаками.
– Дай кровь, стань мертв, дай кровь, стань мертв!
– Кровь, кровь! – раздалось над ристалищем.
– Смерть!
– Ад!
Драка все продолжалась, переходя из игры в неистовое побоище.
– Пора бы вмешаться. – Савва тревожно посмотрел на Данилу. – Не ровен час…
Но Карий преградил послушнику путь:
– Погодь маленько. Посмотрим…
На детские крики из хором выбежал приказчик Игнат и принялся хлестать детей хворостиной:
– Прочь отсюда, окаянные! Опять бесовские игрища затеяли! Я уж вашим батюшкам все доложу, пущай отдерут каждого как сидорову козу!
* * *Собрав приказчиков и старост, Григорий Аникиевич обсуждал с ними предстоящие масленичные гуляния в Орле-городке.
– Сегодня отгуляем малую Масленку, завтра справим мясное воскресение, а там пировать да бражничать целую неделю до Великого поста! Поэтому сказывайте, хорошо ли подготовились к встрече, всего ли есть в избытке. – Строганов лукаво усмехнулся. – Блин брюху не порча, а пирог – не колун!
Сначала слово держали приказчики: сколько отпустили мешков муки да горшков с маслом, сколько приготовили на закусь бочек с солеными огурчиками на хреновом да на смородиновом листу, сколько кадок капусты с брусникой да клюквою, сколько ведер хлебного вина да браги будет разлито по ковшам и чаркам от строгановских щедрот.
Потом докладывали Григорию Аникиевичу старосты о построенных в Орле горках и качелях; о том, сколько и от каких дворов будет подано саней для катания, кто из кулачных бойцов выйдет для потехи. Кто пожелал скоморошничать и быть битым за деньги, а кто решился биться с медведем насмерть, пойдя с рогатиной за честь и уважение…
Довольный услышанным, Григорий Аникиевич всех отпустил с ласкою, пожаловав в честь праздника, одарив каждого старосту и приказчика серебром.
С напускным спокойствием Карий дождался окончания масленичных приготовлений Строганова и вошел без приглашения, широко перекрестясь на образа.
– А, Данила… Ну, присаживайся, в ногах правды нет – одна истина, да и то не в тереме, а в храме! – с напускным радушием Григорий Аникиевич поприветствовал Карего, будто бы не замечая вошедшего следом послушника. – Никак тоже о Масленице пришел поговорить?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
