Благонамеренные речи

– То-то оно и есть! даже у турок взбеленились, а у нас – спокой!

– Нам конституциев не надо! Мы и без них проживем! Разъедемся теперь по деревням, амуницию долой – спокой!

Все трое заговорили разом: "У нас как возможно! У нас – тишина! спокой! каких еще там конституциев! долой амуницию – чего лучше!" Гул стоял в отделении вагона от восклицаний, лишенных подлежащего, сказуемого и связки.

– Нет, вы только сообразите, сколько у них, у этих французов, из-за пустяков времени пропадает! – горячился Василий Иваныч, – ему надо землю пахать, а его в округу гонят: "Ступай, говорят, голоса подавать надо!" Смотришь, ан полоса-то так и осталась непаханная!

– И ништо им! пущай без хлеба сидят!

– Зато у нас мужичка никто уж не тронет: паши себе да паши!

– Разве с подводой выгонят, так ведь без этого тоже нельзя!

– Подвода – дело! а у них что!

– Ах, французы! французы! жаль их! дельный народ, а насчет язычка – слабеньки!

– А вы думаете, что они сами этого не чувствуют? не чувствуют, что ли, что если Россия им хлеба не даст, так им мат? Чувствуют, да еще и ах как чувствуют!

Опять завопили все разом: "Чувствуют! да еще как чувствуют! Мат! именно мат!"

– А позвольте спросить, – вдруг надумался Сергей Федорыч, – вот вы насчет Турции изволили говорить, будто там конституции требуют; стало быть, это действительно так?

– Чего вернее, во всех газетах написано.

– Да! заварили турки кашу! придется матушке-России опять их уму-разуму учить!

– А позвольте еще спросить: дворяне у них есть… турецкие?

Вопрос этот сначала словно ошеломил собеседников, так что последовала короткая пауза, во время которой Павел Матвеич, чтоб скрыть свое смущение, поворотился боком к окну и попробовал засвистать. Но Василий Иваныч, по-видимому, довольно твердо помнил, что главная обязанность культурного человека состоит в том, чтобы выходить с честью из всякого затруднения, и потому колебался недолго.

– Как, чай, дворянам не быть, – ответил он, – только документов у них настоящих нет, а по-ихнему – все-таки дворяне.

– Помилуйте! да у меня в Соломенном и сейчас турецкий дворянин живет, и фамилия у него турецкая – Амурадов! – обрадовался Павел Матвеич, – дедушку его Потемкин простым арабчонком вывез, а впоследствии сто душ ему подарил да чин коллежского асессора выхлопотал. Внук-то, когда еще выборы были, три трехлетия исправником по выборам прослужил, а потом три трехлетия под судом состоял – лихой!

– И белый… из лица, то есть?

– Немножко как будто с точечками, а впрочем, как есть – русский: и в церковь нашу ходит, и ругается по-нашему.

– У нас дворяне – жалованные, а у них – так! – пояснил Василий Иваныч, – у наших права, а у ихних – правов нет!

– Сегодня он – дворянин, а завтра – опять холуй!

– Завтра его подрежут да евнухом в гарем определят!

– Тсс… а что, кабы у нас так?

– Вот еще что вздумали! У нас этого нельзя, у нас – закон!

– У нас чего лучше! у нас, ежели ты по закону живешь, никто тебя и пальцем не тронет! Ну, а коли-ежели не по закону – ау, брат!

Спутники мои очевидно начинали повторяться: знак, что скудный запас разговора приближается к концу. Все отяжелели: Василий Иваныч вытянул руки вверх и с наслаждением сибарита шевелил лопатками; Павел Матвеич просто-напросто завывал, зевая; один Сергей Федорыч ерзал на месте, но не для того, чтоб спросить еще что-нибудь, а как бы ища куда-нибудь половчее примазаться. Если б не близость Вержболова, наверное, эти люди через минуту заснули бы тем тревожным, захлебывающимся сном, от которого у русского культурного человека стискиваются зубы и лицо в самое короткое время покрывается глянцевитым туком. Однако я был убежден, что еще далеко не все сказано. Не может быть, думалось мне, что они так-таки и позабыли о ветчине! И действительно, предчувствие не обмануло меня; хотя и окольным путем, но они пришли, однако ж, к ветчине.

– Обедать, что ли, в Вержболове будем? – спросил Павел Матвеич.

– Сперва на Страшный суд сходим, а потом и отобедаем!

– Да, скажите, пожалуйста, – я ведь за границей-то в первый раз – что с нами, собственно говоря, в Вержболове делать будут? – интересовался Сергей Федорыч.

– Ничего, голову сперва снимут, а потом отпустят! – пошутил Василий Иваныч.

– Нет, вы серьезно… поучите! в первый ведь раз!

– А вот увидите. Сперва на один Страшный суд поведут – таможенные обшарят; потом на другой Страшный суд представят – жандармы пачпорта осматривать будут.

– Посмотрят и отдадут?

– Ну, там, глядя по человеку. Ежели человек в книге живота не записан – простят, а ежели чего паче чаяния – в пастухи определят, вместе с Макаром телят пасти велят.

– Однако!

– В других землях вот этого нет!

– В других землях нет, а у нас – порядок! Я в полгода всю Европу объехал – нигде задержек не было; а у нас – нельзя! Ни въехать, ни выехать у нас без спросу нельзя, все мы под сумлением состоим: может быть, злоумышленник!

– И дельно.

– Спокойнее. Да ежели и есть задержка – разве она велика? Коли я ничего не сделал, да пачпорт у меня чист – да хоть до завтра его смотри! Я даже с удовольствием!

– Еще для меня спокойнее. Коли хорошенько пачпорт-то у меня проэкзаменуют, так и мне легче. По крайности, уверенность есть, что ни в чем не замечен.

– Ну, насчет уверенности – это еще бабушка надвое сказала. Начальство – оно тоже с умом: иногда нарочно новадку дает, чтоб ты в уверенности был, а само между тем примечает!

– Что ж, и это дельно! будь в страхе! оглядывайся! Кабы мы не оглядывались, да нас бы…

– Вообще у нас порядку больше. Лишнего не позволят, да зато и в яму упасть не дадут.

– А коли по правде-то говорить, так ведь это-то настоящая свобода и есть!

– Чего свободнее! Простор у нас один какой! зима-то наша! зима-то! Велишь, это, тройку в сани заложить – покатывай!

– Да колокольчик у коренной под дугой заливается, да пристяжные бубенчиками погромыхивают, да кучеру песни петь велишь… и-ах! и-ух!

– В целом свете такого раздолья не найдешь!

– Опять же насчет провизии! наша ли еда или ихняя!

– Я и сплю и вижу, как в Вержболово приедем! сейчас же ветчинки кусочек спрошу!