В поисках своего я

Теперь погляди на результат. Разве результат Ганди не страшен? Миллионы убитых в резне, разделившийся Индостан и его собственная гибель – разве не доказательства его поражения? Разве финал Ганди не сопоставим с мучительным финалом Ленина, потерявшего власть над ходом вещей, который он начал? Исторический деятель вымеряется не тем, что опередил время – иногда ему лучше отстать. В случайный момент он улавливает единственное, немыслимое средство, чтобы двинуть к цели массу слепо возмущённых людей. Обратив слепоту в сообразное их умам действие. В эти минуты лидер воплощает собой историю. Таков Ленин в октябре, таким был Ганди. Но деятель измеряется не только звёздными часами, но и в равной мере поражениями. Опыт поражений – великое наследие людей. И в наследии Ленина для меня наиболее интересен интеллектуальный опыт поражения.

Введём понятие исторического деятеля как проблему, позволяющую разъяснить, почему Ленин – человек без биографии. С Ленина смыто всё личное – это возмездие или законная расплата? Или он сам намеренно загонял личное внутрь, до неузнаваемости и невидимости его? А последующее смыло личность, напрочь и навсегда.

Глеб Павловский: – Полагаю тебе скажут: Ульянов – просто человек, который случаем и стечением обстоятельств попал в центр событий и своей маниакальной сосредоточенностью на власти сумел повлиять на всё.

Михаил Гефтер: – Дело в том, что Ленин сам обстоятельство (случайность).

Глеб Павловский: – Любимейший либеральный миф, будто царя Александра убили в момент, когда он «даровал России Конституцию» и вышел погулять.

Михаил Гефрер: – Рысаков кинул бомбу наугад и не глядя – не попал, убил кучера. Царь вышел из кареты. Изображают это в сентиментальных красках: мол, беспокоился о жизни раненых. Ничего подобного, ошеломлённый Александр вывалился из коляски, бессмысленно кружил. Полицмейстеры уговаривали ехать во дворец. Схваченный Рысаков бормотал дурацкую фразу вроде: «Не вышло, вот и кончилась жизнь». Гриневецкий со второй бомбой стоял у парапета, но сбежались люди, и он не мог её бросить: толпа народу, царь в толпе. Как вдруг Александр сомнамбулически пошёл прямо к нему сквозь толпу.

Царь подошёл к Гриневицкому – зачем? Тот стоял, расслабленно облокотившись о парапет, как Онегин. Масса людей, бросить бомбу уже нельзя. Но когда царь сам подошёл к нему абсолютно вплотную, глядя в глаза, он покорился случаю – и уронил бомбу под ноги обоим.

Глеб Павловский: – Потрясающе!

Слово «эмоции» переводится на русский язык, как «потрясать», и действие случайности именно «потрясает», по точному выражению Глеба Павловского… Император сделал свой выбор, он мог поддаться уговорам полицмейстеров, случайность давала шанс, но ему хотелось всё переживать там, где это случилось. Он не подозревал, что время сжалось, что следующее предсказанное цыганкой покушение будет прямо сейчас: «охота пуще неволи!». Царь выбрал то, что ему нравилось сию минуту. Нравственный выбор был и у Гриневецкого. Он собирался убивать, а не умирать. «Вдруг» это стало безнадёжным тождеством.

Глава 5 Пассажир без места

Экклезиаст: «В многой мудрости

много печали». Печаль – это эмоция.

Значит, мудрость связана с эмоциями.

Я извлекаю основания для различения из всяческой обыденности и узнавания. Всё, что раньше считал различным, а теперь отождествляю, я различаю… Именно опыт различений накапливается в памяти. Не всякое событие вызывает различение. Мы видим всё, что видим, и отождествляем. Нет причин для интереса к прохожим. Я отождествляю их с прохожими, и они выскакивают из памяти почти в момент отражения в сознании, но замечаю красивые женские лица… Моё различение связано с моими интересами. Оно происходит, как отождествление внешних событий с внутренним содержанием. События, волнующиеся на поверхности мира, волнуются и на моей церебральной поверхности…

Моё сознание загружено дискурсом и менталитетом. Это – логос, как мы решили считать. Когда я отождествляюсь с ним, мой все различающий «вектор» изменяет собственной природе. Я отличаюсь от различения и добросовестно считаю себя своими масками. Кто я такой? Мы не стремимся себя увидеть, как Николай Аполлонович Аблеухов. То, что можно увидеть, изменяется, согласно законам квантовой механики. Так мы себя никогда не найдём.

Мой центр восприятия –сама динамика, в то же время это какой-то устойчивый, определённый смысл. Моя рациональность и эмоциональность соотносятся, как постоянность. Они случайно стали тем, чем стали… но это – мой общезначимый смысл. Он представляется другим и мне, как тождество. Мы предсказуемы друг для друга. Эта устойчивость общезначимого смысла – маска какого-то простого смысла, – он способен быть активным, игнорируя всякие рамки, но сам никогда не показывается. Если «другие», «мир» и я являются логосами, какой-то простой смысл всё равно устойчиво приведёт наши взаимоотношения к общему логическому знаменателю. Посылками его умозаключений будут наши логосы… Он, как пластилин, из которого можно лепить разные фигурки. Пластилин для них – материя, – но фигурки даже не аспект его фактуры.

Делёз определяет первую операцию восприятия, как пассивный синтез. Это кажется неожиданным, потому что мы полагали, что логика анализирует сначала, а потом синтезирует, но, вспомнив Канта, согласимся с Делёзом: «Мы внутренне подвергаемся воздействию и должны относиться пассивно к самим себе». Нарцисс, под которым мы теперь понимаем психику (Нарцисс вместе с совестью), – пассивен. Как добраться до этого «я», который, по мнению Канта, является чем-то простым и при этом самым активным?

Мы должны для начала согласиться с логикой, что анализ возможен там, где есть сложное или сложенное. Как что-то «сложенное» возникает в восприятии Нарцисса? На изначально сложное у нас один претендент – эмоции. Почему вдруг они оказываются в пассивной роли?

В трудных случаях, нас выручал смысл, который приходит первым… Отражение в зеркале точно повторяет меня, но часы с левой руки переодевает на правую, мой правый глаз в зеркале – левый. Активное и пассивное – тоже зеркальный смысл. Наше сознание призвано познавать смысл и организовано на принципах смысла, который приходит первым, всё остальное мироздание организовано на этих же принципах.

Я и моё отражение – противоположности, но ужасно похожи друг на друга. Эмоции, которые связывают Нарцисс и какой-то простой смысл, могут быть тоже похожи. Нарцисс похож на простой смысл. Он всегда активный. Человек совести – противоположность простого смысла, но простой смысл ещё как-то иначе противоположен и Нарциссу. Вместе с человеком совести они представляют разные модификации психики.

«Первая операция восприятия» Делёза – это форма созерцания, которая запутывает простой смысл. Вопрос, поставленный Делёзом, сразу смешивает смысл и формы его созерцания: «поворотные пункты и точки сгибов, узкие места, узлы, преддверия и центры, точки плавления, конденсации и кипения, точки слёз и смеха, болезни и здоровья, надежды и уныния, точки чувствительности». Преддверия, центры, узкие места, – формы созерцания, но чувствительность, смех и слёзы, болезнь и здоровье, надежда и уныние – уже смысл. Бесконечные слёзы без смеха никак не определяются, один полюс без другого не существует, как смысл. В этом отличие смысла от форм созерцания, которые могут идти бесконечно в одном направлении или внезапно возникать, как препятствие для простого смысла, который их активно преодолевает, но при этом запутывается. Когда теряется сознание под наркозом, мерные щелчки во тьме – последнее восприятие. После него сознание проваливается вместе с тьмой, которая в последний момент выглядит плоской на фоне этих щелчков. Сознание возвращается тоже с оглушительными щелчками, потом возникает тьма и через некоторое время становится тусклой картинкой мира. Прежде, чем тьма развернётся в тусклую бледную плоскость, и возникнет глубина трёхмерной картинки, время начнёт течь между щелчками, как их мерность. Звуки (щелчки) – первое и последнее восприятие.

Смех, и слёзы сходятся, как противоположный смысл, размещаются в системе координат друг против друга, а координаты выходят из одной точки. Они вытягиваются, как линии, благодаря которым точка «преодолевает себя», но это описание формы созерцания, которое нас запутает. На самом деле, картина координат ничем для нас не предопределена. Они могут быть расположены под прямым углом или скользить друг по другу. Их можно представить и как линии, идущие в противоположных направлениях. Можно представить, что микроскопическая трещина бежит вдоль одной линии, превращая её в две. Трещина может быть и макроскопическая. Тогда координаты неизвестно где друг от друг. Можно представить точку, разлетающейся. В общем, она треснула и «сама себя преодолевает».

Края этой трещины или «координаты» могут именоваться воля к смерти и Надежда на бессмертие. Это – уже смысл.

На шкале воли к смерти находятся уныние, слёзы, по мере снижения интенсивности – высыхающие слёзы; на шкале Надежды на бессмертие – деньги, здоровье, молодость и смех, по мере снижения интенсивности, слабая улыбка. Дистанция между смехом и слезами, здоровьем и болезнью – это ощущение. Мы в своих ощущениях сразу погружены в смысл. Ощущение стремится от уныния к радости, от высыхающих слёз к слабой улыбке… Кажется, что самая короткая дистанция между Надеждой на бессмертие и волей к смерти находится в начальной точке, но формы созерцания нас всё время путают, и это может быть и самая длинная дистанция. В любом случае противоположные полюса эмоций находят друг друга с помощью ощущений.

Ощущения лежат в основе восприятия, а синтез полюсов – начало восприятия. Назвать его пассивным синтезом, наверное, можно, но в этом нужно ещё разбираться. Начало восприятия – это схватывание, а не внутреннее чувство, которое есть cogito и пассивно. Если первоначальную синтетическую апперцепцию, которую Кант считал трансцендентальной причиной возможности опыта, считать пассивной причиной восприятия, то основание по которому схватывание разделяется с внутренним чувством исчезает.

Полюса эмоций вытягиваются в линию, стремятся себя преодолеть, а преодолевать им приходится противоположный смысл, и, не являясь чем-то простым, ощущение сразу начинает с собственного анализа. Логика начинает работать с анализа, синтез ей уже дан. Восприятие действительности то совпадает с тем или иным смыслом полюсов, то не совпадает. Накаленность ощущений то усиливается, то ослабевает в соответствии с распределением координат и силой эмоций (темпераментом), примерно поддерживается совпадение ощущений с картиной мира (дискурсом и менталитетом). При движении ощущения в каком-то одном направлении достигается один из эмоциональных полюсов, но мы от собственных ощущений обычно не плачем и не смеёмся. Потому что ни один полюс не достигнут, хотя оба полюса присутствуют во всякое время в любом ощущении. У эмоций есть направление – от смеха к слезам и обратно. Более того, оно дискурсивно определено, хотя эмоции непосредственны. Именно непосредственное Гегель рассматривал, как начало логики. Пассивность эмоционального синтеза, таким образом, оказывается под вопросом. Скорее, активность присуща началу логики. В понятиях Гегель выделяет множество уже положенных, а не самостоятельных моментов, а всё положенное является модусом, мерой, возможным основанием для дедукции, но относится уже к внутреннему чувству, хотя тоже может быть обосновано отдельными эмоциональными полюсами. Они – некая пассивность, – а активна их связь. Если ощущение достигло полюса, мы чувствуем эмоции, поддающиеся оценке, а, если не достигло, то полюс пребывает в свёрнутом (пассивном) состоянии. Оценки – примерная реальность, это колебания восприятия. Ощущения более определённы, чем эти колебания. Это позволяет рассматривать полюса, как мнимые, идеальные величины. Мнимое число, возведённое в квадрат, даёт минус единицу, это – число отрицательное, но уже реальное: ощущения – как раз реальны, «схватывают» мир, являются тождеством с ним, но времени на это не уходит… потому что времени для идеальности полюсов не существует. Идеальное не имеет отношения к чистой материи космосе, но между ним и нею возможны какие-то зеркальные отношения. Тёмный предшественник слишком близко свёл по смыслу ноумены: чистое, идеальное.

Оценки реальности бывают значимей самой реальности, и, если наше ощущение было настолько сильным, что, качнувшись, достигло двух полюсов сразу, то и реальность становится «глиной» для творения чего-то нового.

Эмоциональные полюса являются зеркальным отражением друг друга, протекая в ощущениях, как ток в проводах. Логическое умозаключение со связкой между двух посылок имеет ту же форму, что и эмоциональные полюса со связкой в виде ощущения. И ощущение между двух полюсов, и связка в умозаключении активны, по данным нашего анализа. «Движение, которое возвращается в себе самом», как самодвижение мыслей, тоже имеет структуру эмоций. Наши мысли одновременно – противоположный полюс ощущений – представляют сомнение в ощущениях. Масштаб смысла, который приходит первым, делает здесь новый виток. Сознание младенца вырастает из эмоций, в дальнейшем расширяется в каждой своей мысли, но краями мысли по-прежнему являются эмоции. Они ведут назад к ощущениям, а те снова к мыслям. Если ощущение колеблется, не достигая своих полюсов, их смысл остаётся невыраженным. Мы чувствуем себя, как обычно, можно сказать, и бессмысленно. Но стыд, страх, смех и слёзы – проявление не только эмоций, но и смысла. Слуховые, зрительные и прочие ощущения имеют фон в виде смысла, а самая высокая смысловая определённость находится в точке расщепления координат – в Надежда на бессмертие и воле к смерти. Это – чистый смысл. Он имеет структуру в виде зеркального отражения. Смешиваясь, эти отражения друг друга образует «тошноту» Сартра или «тоску» Фихте, которые следует считать одним и тем же, чтобы не множить сущности, и ощущением.

Простой смысл, который нас интересует, мы теперь можем определить, как активность. Она прячется то под маской Надежды на бессмертие, то под маской воли к смерти, синтезирующих вместе «тоску», которая для нас никак не может быть активным смыслом. «Тоска» – его маска, но она могла бы быть первой операцией восприятия, «пассивным синтезом». Как иллюстрацию к нему, Делёз приводил образы картин художника Френсиса Бэкона, именуя их логикой ощущения. Но в итоге Делёз признал, что ему не удалось найти решение проблем классической философии: «Это сделает уже только не философ».

Простой смысл – не воля к смерти или Надежда на бессмертие, а то и другое вместе. В простом смысле, как бы сказал Гегель, они «низводятся до моментов, ещё различимых, но в то же время снятых». Тоска выражает Надежду на бессмертие и волю к смерти, это – единый знак смешавшихся противоположных смыслов.

Мысли по преимуществу определённы, как и эмоциональные полюса, по крайней мере, стремятся к этому. Смысл – это движение эмоций к своим полюсам и обратно, поэтому он не может быть редуцирован, как мы и наблюдаем это в письме Булгакова жене: «Честное слово». Собственное определение эмоций – движение, потрясение (и остальной синонимический ряд).

Определение какого-то простого смысла, как воли к смерти или Надежды на бессмертие, может быть установлено на какое-то время, пока не качнётся в другую сторону. По идее, простой смысл – это то и другое сразу или то, что в данный момент активно. Как всякий смысл и мнимую величину, простой смысл можно отрицать, по крайней мере, его можно ставить под сомнение вместе с определениями – волей к смерти и Надеждой на бессмертие. Из-за этой мнимости у разных авторов одно и то же по-разному формулируется. Например, то, что я называю простым смыслом, Делёз и Гваттари в «Анти-Эдипе» именуют «желающим производством». Это вполне справедливо: желания – активны. Эмоции – «ощущение интенсивности». Это – тоже активный смысл. «Не то чтобы сами интенсивности были противоположны друг другу и уравновешивались в окрестности какого-то нейтрального состояния. Напротив, они всегда положительны, начиная с интенсивности = 0, которое обозначает тело без органов». Делёз и Гваттари сформировали бы желающим производством и интенсивностью реалистичную точку зрения, если бы не «тело без органов». Оно – тоже мнимость – не существует, не смотря на свидетельство Антонена Арто. Мы остаёмся с Кантом и будем определять понятие простого смысла. Эмоции игнорируют время, но интенсивность этого не делает, ей как раз присуще время. Она, скорее, принадлежит чистой материи, а не идеальности. Если чистая материя и идеальность являются зеркальным отражением друг друга, то по тому же смыслу интенсивность является зеркальным отражением эмоций. В «Мире без времени» я вдруг забываю то, что нельзя забыть, потому что времени не прошло, потом так же внезапно вспоминаю. Эмоции всё-таки игнорируют время, а интенсивность моих ощущений колеблется в соответствии с ним. Противоположные полюса эмоций не бывают друг без друга, но друг друга сменяют во времени, которого для них не существует. Так что у интенсивности может быть «ниша» в отношениях между идеальностью и чистой материей, эмоции, как идеальность, могут возбуждаться только чистой материей.

Они являются средствами самовыражения Нарцисса. Грудной младенец замечает связь, оказываясь в сухих пелёнках вместо мокрых, когда поплачет, начинает использовать средства эмоционального выражения акцентированно. Эмоции – конкретное начало сознания, и первое средство описания всех доступных ощущений. Интенсивность – случайное обстоятельство, почти что-то «внешнее». Это, конечно, – форма созерцания – внешнее. Эмоции отличает от мыслей их скачкообразное изменение, именно интенсивность. Её с полным правом можно считать присущностью эмоций, реагирующих на воздействие чистой материи с необходимой степью активности.

Между полюсами эмоций идёт борьба за то, что чувствовать. Наша культура осуждает эгоистическое поведение, например, и ощущения наделяет знаком от дискурса. Эмоции борются и с дискурсом за свою активность. Смысл, который приходит первым, опять не знает масштабов применения. Не в последнюю очередь, благодаря этому, всё запутано, но слова Ницше, что «инструмент познания не может познать самого себя», поставили бы крест на нашей попытке понять, что такое «я», если бы не этот смысл, который приходит первым… Он позволяет это заявление активно игнорировать, как представляющее здравый смысл. Пусть Нарцисс не может познать себя, способен только слепо отождествиться с «я», но я отождествиться уже не могу с Нарциссом. Познание начинается с этого несовпадения. Зеркальные совпадения позволяют продолжать познавать себя с поправкой на изменение правого на левое. Например, множественная личность Хаббарда, как мы знаем, – драматизация вэйлансов – и возникает на основе жизненного опыта. Опыт обусловлен. Множественная личность со всей очевидностью тоже обусловлена, а зеркально из этого вытекает, что безусловным смыслом обладает что-то противоположное множественной личности, единичное и не пользующееся опытом. Выводы Канта подтверждаются зеркально выводами Хаббрада.

Простой смысл преодолевает тоску, расколов её на бесконечность ощущений. Смысл тоски становится зеркальным и смешивается с самим собой. Материал для восприятия поставляют ощущения. Их бесконечность сводится к пяти чувствам, и простой смысл снова начинает упорядочиваться. Наши чувства – равновесие, осязание, обоняние, слух, зрение – представляют собой более высокий уровень операционной системы, чем ощущения. Кто-то выделяет ещё чувство вкуса, но тогда следует выделить и ощущения на коже, и половые ощущения в отдельные чувства. На самом деле, это – одно и то же осязание, распределенное по всему телу и включающее в себя внутренние ощущения. Оно находится в основании жизненных процессов ещё у червей.

Пять чувств – классическая схема. Шестое чувство, как известно, название интуиции, но, по профессору Савельеву, у нас больше чувств, по крайней мере, органов чувств. Отдельный орган регистрирует прямое ускорение, отдельный орган – угловое ускорение. Скорей всего, профессор прав, но мы остановимся на классической схеме: она возникла не на пустом месте. Прямое и угловое ускорение можно отнести к чувству равновесия. Это, конечно, слабый аргумент против большего количества у нас чувств. равновесие включает в себя вообще все чувства, которые традиционно и не относятся к нему. Если закрыть глаза, например, и встать на одну ногу, это будет понятно в связи со зрением. Стоя на одной ноге с открытыми глазами, легче удерживать равновесие. Также всем известны проблемы с равновесием у пьяных: если два стакана самогона – обезболивающее средство при операциях в полевых условиях, то алкоголь влияет на осязание… Резкая моторика характерна для глухонемых и оглохших. Это тоже проблема равновесия. Если вы не слышали или забыли, как зовут ваших соседей по лестничной клетке, при встрече с ними будет, как будто, вата в ушах, а здороваться всё равно надо, как раз равновесие незаметно и нарушается. Обоняние вообще радикально действует на равновесие. Как вам запах большого количества тухлой рыбы? Ещё есть аллергия на запахи.

Итак, что-то простое сначала расщепилось на Надежду на бессмертие и волю к смерти, вытянулось в постоянное ощущение тоски, потом тоска обрела дискретность, раздробившись на бесконечность ощущений. Тем самым тоска «преодолела» себя, а теперь упорядочивается пятью чувствами и начинает собираться в равновесие, – опять какую-то простую единицу, но уже на новом витке развития. Ощущения и чувства – это начало операционной системы. Кроме равновесия, чувства собирает в некий фокус ещё внимание, и получается, что наши чувства обобщаются дважды Равновесие и внимание обобщает чувства: – это может быть местом встречи Нарцисса, каким он сложился в процессе жизни, и искомого «я».

Если вы смотрите, как пара танцует танго, то, скорей всего, смотрите на одного из партнёров. Я, например, смотрю на танцорку. Мужчина рядом с ней мне только виден. Моё чувство зрения воспринимает его. Если бы я совсем не воспринимал танцора, моё равновесия было бы встревожено. Тем не менее, разделить внимание и восприятие мы можем. Между ними есть «зазор».

К чувству равновесия следует отнести осанку при походке и мимику лица. Они с большими затруднениями контролируются вниманием. Это – не его сфера… Если Нарцисс обретает единство в равновесии и тождестве, то «я», без сомнения, проявляет себя в различениях, но разграничение между Нарциссом и «я» однозначно не проводится. Спутанность будет являться на каждом шагу. Ни в теле и его равновесии, ни в операционной системе нет места, где бы Нарцисс и «я» не присутствовали вместе, как активное и пассивное. Активное «резвится» на пассивном, путая формы активности и пассивности. Пассивное надевает маски активности… Формы созерцания будут путать нас.

Внимание – центр логических операций, точка сборки операционной системы. Рассудок – окружность этой точки, а разум ещё один внешний круг. Окружность и внешний круг – это опять формы созерцания и источник запутанности… но, можно сказать, что рассудок сводит восприятие к окончательному, а разум делает снова бесконечными его различения… Внимание неотделимо от памяти, и память избирательна, как и внимание.

Я помню далеко не всё, что со мной происходило в жизни, только кое-что в памяти засело. Уже сорок лет нет кинотеатра, в котором я в первый раз в жизни посмотрел фильм «Двенадцать стульев». Зачем я помню слова именно этого показа: «Кто скажет, что это девочка, пусть первым бросит в меня камень!». Я даже помню, что сидел где-то в середине партера… эти слова были не важны для моей жизни. Множество более важных слов я забыл и до сих пор пропускаю мимо ушей, а эти привлекли моё внимание и остались в памяти. Они были бессовестными. Киса Воробьянинов, конечно не девочка, но, в исполнении Сергея Филиппова, и не «шустрый такой мальчишка».

Может, это совесть выбирает, что мне помнить? Я помню, как в том же кинотеатре смотрел фильм с молоденьким Адриано Челентано до 16-ти лет через вентиляционную дырку в крыше кинотеатра бесплатно и совершенно не по праву – был бессовестным. Память бесстрастно фиксирует и мою, и чужую бессовестность. Не сама же память выбирает, что ей помнить?

«Вообще-то нет такой штуки память… это процесс, при котором мозг меняется, происходят изменения в силе синапсов, рост дендридных шипиков и происходят химические изменения, которые усиливают одни нейронные сети в ущерб другим. Эти изменения происходят по всему объему мозга». Кто меняет мозг по всему объёму? Он точно тот, кто нам нужен…

Можно подумать, что внимание выбирает, что мне помнить, а совесть уже сидит в нём, но это будет о Нарциссе. Его сознание не является своей причиной, само может осознаваться, фиксироваться памятью, если привлечено внимание. Сознание Нарцисса – процесс пассивный.

Всё в мышлении запутано. Внимание производит отбор, что следует воспринимать, а сознание уже сидит в нём, но возникло позже внимания, пройдя процесс становления и продолжая проходить… Пусть внимание привлекли ярко накрашенные губы. Оно схватило их, всё, что было рядом, тоже схвачено. Сил у того, кто это сделал, немеряно. По идее, схватывается всё, что перед глазами. Прохожие идут мимо, я воспринимаю их зрением, которое связано с чувством равновесия, но фон эмоций слишком слабенький, процесс не достигает внимания и памяти. Шёл бы навстречу кто-нибудь из рода динозавров… Внимание усиливает восприятие и откладывает его в памяти.

Недавно я вспомнил, как отец учил меня завязывать шнурки. Что-то в памяти щёлкнуло. Даже свет лампочки загорелся под потолком в кухне в моём воображении и рассеивается немного тускло. Я сижу на полу и на пределе способностей сопоставляю шнурки, сначала мне в голову пришло, что я буду сам их завязывать. Совершенно не зная, как это делается, я на шнурках навязываю узелки, но сильно не затягиваю. Мне уже кажется, что и бантики не нужны. Навязать побольше узелков, чтобы шнурки покороче стали, только сильно не затягивать. Это какое-то недоразумение, что узелки всегда затянуты…

Мать обычно проклинает узелки, но сейчас мне не мешает, только моё обратила внимание, что ботинки надо то снимать, то надевать… Я не понял замечания. Она развернула мысль: каждый раз обуваясь и разуваясь, нужно навязывать много узелков, а за бантик потянул, и шнурок развязался. Здесь был возможен длинный мысленный ход, но я спорить не стал. «Научусь завязывать бантики, а потом буду завязывать по-своему…». К нашему разговору подключился отец, показал мне, как сложить два бантика, ловко завернул их друг за друга и связал вместе… Сложенный вдвое шнурок держался в моих пальцах уверенно, но второй надо было защипывать уже пальцами одной руки. Они делались деревянными. Я всё же его защипывал, но после этого не мог шевелить шнурками. Неуклюжесть в пальцах только нарастала, и, когда я пытался шевелить ими, заводя бантики друг за друга, бантики рассыпались. Тогда отец показал более простой способ: обвязал сложенный бантик не бантиком, а просто шнурком и просунул в узелок. второй бантик тоже получался, если не вытягивать шнурок до конца. Я завязываю так шнурки до сих пор…

Детальность стёртых воспоминаний – это различение.

Ницше выходит из себя из-за памяти: «В отношении памяти кроется наиболее сильное искушение допустить существование души. Пережитое продолжает жить в памяти, против того, что оно «появляется» я ничего не могу поделать, воля тут ни при чём. Случается нечто, что я осознаю, затем появляется нечто сходное – кто его вызывает? кто его будит?».

На самом деле, память ещё более загадочное явление. Различение, а – по Ницше – и отождествление, смотрят в ней в глаза друг другу, но это ещё не всё.