Избранное. Тройственный образ совершенства

102. – Если человек в своей орудийной ярости позабыл древнюю правду, если трактует брата своего как организованный прах и закономерность праха, то не малый проступок совершает он и осудится не людским судом: он попирает взаимно – в брате и в себе – верховный закон природы и наказан в самый миг преступления. Как в реке валун обтирается о валун, так взявший себе раба становится рабом его, и чем сильнее порабощает, тем более рабствует[129 - Ср. с диалектикой «господина и раба», которую Гегель развивает в «Феноменологии духа» (СПб., 1992. С. 103–104).]. И как господин обыкновенно не видит, что ради частных и осязательных выгод он губит общую выгоду свою, утратив покой и свободу, но видит это вольный сосед его и смеется над ним, точно так культурное человечество ослеплено орудийным соблазном. Распиная природу, сораспял себя ей человек, потому что он и она едино суть и всякое свершение вовне он совершает над самим собою. Но мне жаль не только его, обратившего в прах себя и меня, – мне жаль и поруганную тварь бессловесную и недвижную, все, что, рождаясь как личность, отдано во власть человека.

103. – Есть что-то призрачное в этом зрелище, как лучшая человеческая сила отделилась от человека и зажила в виде его двойника. Отделилось и неудержимо растет раздельное знание, заодно с ним растет техническое умение, и нет им дела до живой души. Необходимое знание! Безграничное уменье! За два века не узнать культуры. Мир наполнился мириадами человеческих созданий одно изумительнее другого. Шутя, почти без усилий, наука все глубже проникает в природу, разглядывает механизм ее сокровеннейших сил и, записав, передает технике математическую формулу закона, в которой и власть над законом. Каждая из вещей, окружающих нас, – подлинное чудо; в самой ничтожной из них, в какой-нибудь пуговице, воплощены неисчислимые познания и гигантское умение, – они заложены в вещь и живут в ней вечно деятельной, но бесстрастной жизнью, мудрые и могучие, но безликие. В этом-то сочетании умной силы с совершенным равнодушием ко всему, о чем скорбит и радуется человек, – в нем последний ужас, лик Горгоны окаменяющий.

104. – В самом человеке естественно родилось отвлечение, которое уже не он, как дыхание, исходящее из его уст; и отвлечение разрослось вне его облаком, которое обняло его, вампиром науки и техники. Все крепче сжимаются объятия вампира, бледнеет и чахнет человек, питая его своею кровью. И не вырваться ему из смертельных объятий, потому что он из недр своих родил своего двойника, сам дал ему жизнь и власть; не вырваться, пока не перестанет безвольно питать его своею кровью.

105. – Чем хитрее и могущественнее становится безличная человечность, тем больше отдельный человек теряет в силе и мудрости. Никогда личность не была так хила, как теперь, в расцвете науки и техники. Жил среди людей человек, слывший недурным столяром; и задумав усовершенствоваться в своем ремесле, он перестал делать шкапы, столы и стулья, но разложил ремесло на отдельные знания и умения и начал учиться раздельно: пристально изучал различные породы дерева и способы их обработки, учился строгать ясень и дуб до полной гладкости, пилить вдоль, поперек и вкось, учился склеивать доски, отделывать и подгонять шипы и по времени достиг во всех частях великого искусства. Годы шли, он все глубже вникал, все дальше дробил мастерство и хотя разучился делать целые столы и стулья, но продолжал совершенствоваться. И понемногу люди начали догадываться, что он потерял рассудок. Он давно забыл цель своего ученья и уже ни о чем не мечтал, даже не радовался своим успехам. Его мастерская была полна идеально оструганных досок, разнообразнейших ромбов, углов и квадратов, отделанных на диво, а он, как одержимый, ежедневно с утра становился за верстак и тупо, с мутным взглядом, пилил, строгал, сверлил и сколачивал бесцельные части, потом ставил конченное к старой груде и машинально принимался за новое. Так современный человек, увлекшись раздельным знанием и умением, позабыл общий смысл своего жизненного дела. Наука и техника были благом для человечества, пока они действовали и медленно росли в строгом подчинении его целостной воле, то есть сущему в нем образу совершенства; и они стали величайшим проклятием с тех пор, как оторвались от почвы своей и зажили легкой воздушной жизнью, головокружительно быстро развиваясь и увлекая за собою изнуренного человека.

106. – Мы ныне изживаем остатки того крепкого здоровья, которое некогда впитали из почвы наши далекие предки, когда они еще своею личностью, как живым корнем, коренились в природе. Они знали невыразимым знанием целое назначение свое, и если их средства были скудны, зато не было ни одного знания или умения, которое не подчинялось бы общему смыслу труда. Наши средства необъятны, но уже не служат делу, которое мы забыли, а напротив, уводят нас прочь, не подчиняются жизни, а подчинили ее задаче своего собственного совершенствования. Тяжкое недоумение томит человека: он не знает, на что ему это богатство знания и умений, он вообще ничего не знает и ничего не хочет. Для чего жить? не хочется жить! В этом чувстве нет логики и нечего ее искать. Воля к жизни – только факт, она бывает сильна, и она может совсем угаснуть. Он еще стоит за верстаком, как тот столяр, и с виду усердно строгает, но в его глазах глухая тоска и зарницы безумия. Вдруг сумасшедший столяр точно проснется, оглянется с ненавистью на кучи своих ненужных поделок и, озверев, начинает яростно рубить топором, и рубит в щепы, пока не искалечит рук; тогда он роняет топор на землю и, сев в углу, беспомощно плачет, так что сердце надрывается слушать. Не так ли безумствовали европейские народы в этой страшной войне?[130 - Имеется в виду Первая мировая война 1914–1918 гг.] С яростью крушили, топтали, клочьями пускали по ветру созданное такими трудами. Мы думали раньше – они обожают свое достояние; но в них внезапно зажглось неукротимое отвращение к нему; в грохоте сражений был слышен крик человека: «Что мне в богатстве? Мне тяжко, мне больно! все сокрушу!» Может ли человек дорожить тем, что создано хотя его руками, но не личной волей его, а отвлеченной волей человечества? Вещь любит тот, кто родил ее, как сына, из недр своих; любит дикий бедную утварь свою и суеверно почитает чужую, воплощенный образ чужой личности. Дикие ужаснулись бы такого разрушения, остановились бы в самом начале.

107. – Чувства вялы, страсти слабы; бесчисленны вкусные яства, но аппетита нет. Какие небывалые возможности наслаждения, и какая скука! Какие сокровища искусства! Изнемогая в железных объятиях культуры, личность поет свою лебединую песнь, потрясающую и трогательную; она искусством остерегает и пророчит, зовет и плачет. Но зритель тупо стоит пред картиною, не содрогается в нем сердце; пронзительный стих едва ласкает ухо. Ты видел проститутку на улице? Что же, вернувшись домой, ты бился в рыданиях? Ты видел нищенку-старуху в отребье, и свет тебе стал не мил? Ты подумал о себе самом, о своей пустой, однообразной и трудной жизни, и мятежно восстал, вознегодовал на судьбу, разорвал свои цепи? – Все скользит по душе, почти не волнуя ее, – и рабский гнет, и унижение, и уродство, и трубные звуки, и чары красоты. А мысль, где ее жало? Мир полон вечных истин, открывшихся пророкам, истинами полны наши книги и наша память – как царская сокровищница, но истина не вонзается в душу, а лежит подле, как мертвая вещь.

108. – И снова, как встарь, – ибо так было уже не однажды, – явится из диких степей народ-всадник, вскормленный не отвлечением, а сосцами матери-природы, и пройдет на своих неутомимых конях наши страны, сокрушая воли, как ломкий тростник: каждый на коне – кипучий микрокосм; что ни человек, то личность. То будет в человеке победа Божьего образа над прахом, в который мы обратили себя: поистине, праведная победа. Пушки Круппа их не остановят. Разве слабее было оружие великого Египта над гиксосами, или Византии над гуннами?[131 - Гиксы (гиксосы) – азиатское племя, вторгшееся ок.1700 г. до н. э. в Египет из Малой Азии и завоевавшее его. Господство гиксов в Египте продолжалось более 100 лет.Гунны – кочевой народ, в IV в. вторгшийся в Европу и подвергший ее разорению; в 451 г. гунны под предводительством Аттилы вторглись в Галлию, но были разбиты римлянами.] Разве монголы под стенами Вены не смеялись над огнестрельными игрушками Европы? Могучей всех безличных сил ярость личных желаний, жарко пылающий в духе образ совершенства.

109. – Я не проповедую, я только свидетельствую о подлинно сущем. Непременный закон человека – быть и образом Божьим, и прахом. Культура несет в себе свою гибель, ибо какая польза накопить богатство, ежели в накоплении изнемог сам человек? Всякое создание есть и личность, и не личность, цель и средство; всякое совершенно замкнуто в себе – и совершенно растворено в общей жизни, существует самобытно и, однако, существует не для себя. Не плачет ли сама природа, когда, поцеловав рожденную ею плоть, бросает ее в кипящее горнило, как мать, посылающая сына на ратное поле? Еще в огне сражений природа окружает свое дитя заботою и любовью, крепит его пищею и помогает отражать удары. Но и враг – ее же дитя; горе, горе! Когда голодный волк вонзает зубы в горло ягненка, скорбит ли душа мира или ликует? – Скорбит и ликует в одном чувстве, какое недоступно человеческому сердцу, и торжествует с победителем.

110. – Культура затмила наш разум, приучив нас видеть во всех созданиях, от камня до человека, только средство, вследствие чего человек и самого себя сознал средством, а сознав, и стал им: стал орудием культуры. Но я не средство; по воле создавшего меня я – и средство, и личность, только в двойном бытии я исполняю мой закон. Не исцелится человечество, больное культурой, пока не исполнит и второго своего назначения, пока не сознает себя человек, как незаменимую ценность, как временно-конечную цель творения. А сознать в себе личность значит окрепнуть как личность, а личность крепнет только в личном и целостном восприятии, и более всего – в любви.

111. – Этот верный путь издревле угадывали сердцеведцы всех времен, основатели религий. Не благодушной мечтательностью звучал их призыв, но так же существенно, как старший говорит ребенку: «Строгай от себя, иначе порежешься», так они остерегали людей: «Люби ближнего твоего и всякую тварь. Отвлечением ты низводишь себя в прах, и только любовью можешь утвердить себя, как образ Божий, среди разлагающего отвлечения». Призыв к любви – самый трезвый, самый практичный, самый мудрый совет, какой можно дать человеку. И люди всегда понимали это. Кого признают величайшими благодетелями человечества? Кому воздается наибольшее поклонение миллионами душ на протяжении тысячелетий? Тем, кто открыл человечеству врачебную силу любви: Христу и Будде. «Знаю, что так, хочу любить, хочу уцелеть, и от глубины сердца благодарю тебя, указавшего мне путь спасения»; и изнурялись в напрасных усилиях любить, не понимая того, что любовь есть наивысшее самоутверждение личности, венец, а не начало, что невозможно живущему шесть дней отвлечением в седьмой полюбить, что расцвесть любовью может только душа, окрепшая в непосредственных восприятиях. Разве скажет кто горбатому: «выпрямись!» – Столько же пользы сказать современному человеку: «люби!» Оттого были тщетны горячие молитвы верующих, скорбь и раскаяние сокрушенных сердец, великие жертвы девятнадцати столетий. Нельзя личности остаться целою и способною любить в испепеляющем огне культуры; нельзя человеку безнаказанно предаваться самораспятию отвлечения. Замедли бег! Кругом тебя, что ни явление, то личность, и каждая личность – целебная купель. Погружай твою личность в личное! Виждь и внемли!

112. – Первобытный человек и человек культуры равно далеки от совершенства. Руссо был неправ, когда проповедовал культурному миру возвращение к первобытной простоте[132 - Особенно в трактатах «О влиянии искусств и наук на нравы» (1750), «О происхождении неравенства среди людей» (1754).]. Дикарь, погруженный в природу, действительно черпает в ней верное и полное знание: в нем глубоко напечатлен целостный образ совершенства. Поэтому он страстен и ярок в своей душевной жизни, и каждое чувство его, каждая мысль существенны, как боль телесной раны. И оттого, что в нем целостен образ совершенства, он, с одной стороны, сумел выразить первую мысль о Боге, с другой – безошибочно угадать направление, предназначенное человеку, и проложить начала всех путей, по которым доныне идет культура. Это он в своем безотчетном знании узнал, что тьма и холод – неправда мира, а правда – свет и тепло, и потому сохранил и раздул случайную искру огня, чего не сделало ни одно животное; это он понял, что пространство, разделяющее тела, – недолжное в мире, и изобрел стрелу и лодку, чтобы превозмогать пространство. Но он знает еще почти все природные создания только как личности, в каждом из них видит образ Божий, и оттого обожает каждое; оттого же он и сам для себя неприкосновенен. Правда же в том, что создание есть и образ Божий, и прах. Дикарь только немногое в природе опознал как прах, как орудие, и оттого, верно осуществляя образ совершенства, осуществляет его робко и медленно, потому что образ совершенства познается в нераздельном, но осуществляется чрез раздельное, чрез орудийность. Напротив, культурный человек знает все создания, как прах и орудия, и потому на диво искусен в осуществлении, но почти вовсе не знает личного в мире. Образ совершенства в нем тускл и бледен; отсюда и общие заблуждения культуры, и призрачность, бесстрастие, вялость личного духа.

Недаром люди издревле видят в художниках существа высшего рода, как бы норму свою: спасение человечества в том, чтобы совмещать целостное и страстное знание со знанием раздельным, холодным, подобно тому как художник сочетает в своем труде вдохновение с целесообразностью средств. Во все времена среди людей возникали учители двух родов: одни учили общей мудрости жизненного дела, другие – частным приемам труда; и хотя изобретение паровой машины и прививки против бешенства бесконечно увеличили их материальную силу, а в писаниях нет никакой осязательной пользы, народы с большей любовью хранят память о Руссо и Толстом, нежели о Уатте и Пастере. В почестях, воздаваемых мудрецам и поэтам, есть трогательное противоречие. Понятна благодарность культуры Уатту, так могущественно двинувшему ее вперед; но Руссо и Толстой, Шекспир и Пушкин разве не противодействовали ей, принципиально восстановляя личность против культуры, как первые двое, или увлекая личность с орудийного торжища на горные вершины, как вторые? Или сам объективный разум коварно позволяет личности подкармливаться правдой и поэзией, потому что ему пока еще нужен личный почин, и в наше время поэзия, сгорая в душах, подобно углю гонит колеса культуры?

113. – Я есмь я и ничто другое в мире, потому что предмет, находящийся в одной точке пространства, не находится ни в какой другой точке его, и мгновение исключает вечность. Я не все, не везде, не всегда, но только вот этот, здесь и сейчас. Мое бытие исключает всякое иное бытие. Я – отдельный атом мироздания.

Но я пребываю не иначе как в суждениях и желаниях. Всякое мое суждение исключительно, как я сам. Говорю ли я: это стол, я тем самым утверждаю, что этот предмет – ничто другое; говорю: этот стол желт, и тем отрицаю в нем черноту, белизну и все остальные цвета, кроме желтого; мое «да» – крохотный островок в необозримом океане «нет». Точно так же мое «хочу» есть хотение этого и потому исключает все другие предметы желаний.

Итак, в каждый отдельный миг я всем моим бытием и каждым его проявлением осуждаю на смерть все существующее, кроме двух частиц его: меня самого и предмета моего суждения или желания. Я говорю миру: «Сгинь, пропади, для того чтобы я уцелел!» – но один я не могу уцелеть; я должен унести с собой и спасти еще хоть одно создание: предмет моего суждения или желания. Один я не могу уцелеть, как я никогда и не существовал один. В каждое мгновение жизни я нераздельно слит хоть с одним атомом, который – не я, и чрез него – со всем мирозданием, ибо и он таков же. Без мироздания я не мог бы ни возникнуть, ни жить, и всякое мое «да» или «хочу», как остров, рождается из мирового единства и покоится на лоне его. В горшке соединены две субстанции: ком глины и идея горшечника. Ком глины подчинился идее, но ведь и она подчинилась ему: из глины ты можешь создать только глиняное, и даже из малого кома ее не создашь большого горшка. А подчинились они друг другу потому, что оба они – ком глины и идея горшка – равно единичны, единичное же не есть истинная сущность: оно не содержит в самом себе причину и основание своего бытия, но возникает из другого, другим поддерживает свое существование и от другого приемлет смерть. Истинная же сущность одна в двух видах: мир, как единство, нераздельное в пространстве и времени, и образ его в человеческом духе, образ совершенства. Жизнь – согласие противоречий.

Жизнь – ни предел, ни беспредельность, ни единство, ни множество, ни покой, ни движение, ни тьма, ни свет, но то и другое вместе и одно в другом, потому что жизнь есть всеобщее в единичном. Оттого любовью человек исполняет естественный закон, ибо любовью «я» растворяется в «не-я» и в то же время наиболее ограждает свою отдельность. Любовь есть полнота жизни, реальное согласование противоречий: в пределе беспредельность, в двойственности единство, покой в движении и свет во тьме.

Нам даны три обители, не разделенные стенами. Первая наша обитель – чистое бытие или бытие личности в ней самой – в ее тройственном образе совершенства. Здесь нет раздельности и потому нет ни любви, ни вражды; здесь тьма и единство тьмы.

Вторая наша обитель – действенное бытие, где личность насыщена числом, единство – раздельностью. Здесь, в сумерках, протекает наш век. В каждом действии я должен смешивать лицо и число и, значит, должен решать – в каких долях? Мудрость наших дней благословляет науку за то, что она освободила человечество от страха пред произволом божества. Да, соблазн был велик. Лицо страшно; оно – оболочка, которой прикрыта пучина. Какие внезапности таятся за ним? Его даже нельзя разглядеть: подобно огнезарному солнцу, оно слепит глаза стрелами своих лучей. А число безопасно, отчетливо видно, и за ним нет ничего. Оттого человек и предался числу, погряз и изнежился в нем, почти отвык от страстной и суровой жизни, как в Капуе воины Ганнибала[133 - Капуя, где находилась часть войск Ганнибала, была взята римлянами в 211 г. до н. э. после двухлетней осады; после этого перевес во 2-й Пунической войне перешел к Риму.]. Но горе тому, кто выбрал себе в удел число. Ибо вот уже разверста третья обитель, готовясь поглотить тебя: третья обитель – смерть, царство Числа, где в ровном мертвенном свете все раздельно и все – вражда.

Комментарии

Печатается по тексту: Гершензон М. О. Тройственный образ совершенства. М., 1918. Фрагмент «О ценностях» ранее публиковался в сб. «Ветвь» (апрель 1917). Составитель В. В. Сапов.

Основной философский труд Гершензона остался незавершенным. Публикуемый текст представляет собой первую часть задуманного автором исследования. Фрагменты второй части находятся в архиве М. О. Гершензона, хранящемся в Российской государственной библиотеке. Об этой второй части «Тройственного образа совершенства» дает представление следующий отрывок из статьи Т. М. Макагоновой (указания на единицы архивохранения при цитировании опущены): «К моменту издания ч. I “Тройственного образа совершенства” Гершензон приступил к работе над ч. II исследования. В архиве сохранились подготовительные материалы и автографы окончательных редакций отдельных глав неопубликованного труда. Одна из глав имеет авторский заголовок: “Мир иной”. Систематизируя рукописи, М. Б. Гершензон оставила на л. 1 этой главы помету, синим карандашом: “В рукописи не нумеровано, как бы отдельная статья”. Под “миром иным” Гершензон имеет в виду иллюзорные представления людей о творчески преображенной действительности. В его же трактовке, художественный образ – это “свет и перспектива”.

Ч. II “Тройственного образа совершенства” афористично определяет основные философемы гершензоновской системы совершенствования. “Правильно улучшать мир может лишь тот, кто улучшает его не из своей статики, а из своей динамики, то есть руководясь одновременно и образом своего лучшего ‘я’, ибо только в себе человек познает бесконечность совершенствования”. В книге находят место и историко-философские наблюдения Гершензона: “Мое воспоминание о прошлом и мое представление о будущем равно суть образы, созданные по моему образу и подобию, и контуры их, видимые мною, равно объемлют неисчерпаемые глубины…” Определяя “меру вещей” состоянием человеческого духа, Гершензон рассматривает “историю культуры” как “эволюцию расстояний между личностями”… Гершензон видит в биографии того или иного лица «лишь перечень внешних средств», благодаря которым могла осуществиться заложенная в человеке идея. Этой четкой и краткой мысли Гершензон дает полное развитие во фрагменте ч. II, начинающемся словами: “Каждый человек носит в себе план своего назначения”. Исходной величиной всей философской системы Гершензона становится “отдельная личность”, возвращение к которой он считает необходимым.

Один из фрагментов ч. II “Тройственного образа совершенства” начинается словами: “Подобно тому, как изучаемые наукою отношения между вещами существуют в действительности”. Здесь уточняется философское определение “тройственного образа совершенства”: “… он объемлет самую личность – в образе лучшего ‘я’, мир – в образе ее полного благополучия или ‘счастия’”. Гершензоновский образ совершенства учитывает воздействие объективных и субъективных факторов. На знании действующих в обществе законов зиждится и его “предвидение мира”. В указанном фрагменте Гершензон останавливается на принципах относительности, “знаках условности”, неотторжимых от кантовских формализованных утверждений о мире. Эти “знаки условности” напоминают, “что в действительности мы ничего не можем знать о мире, каков он есть, и всякое наше утверждение о нем есть лишь утверждение о том образе, каким он выражается в зеркале нашего духа”. Фрагмент рукописи заканчивается словами: “…чистая картина предельного совершенства подменяется картиною рая, где праведники получают награ…” Его заключает черновой автограф другого фрагмента, находящийся на грани смысловой стыковки: “…ду, и соответствующей картиной ада, где грешников ждет наказание”. Ниже на листе обозначена очередная главка: “Если изложенная здесь гипотеза верна” (Макагонова Т. М. Дни и труды М. О. Гершензона. (По материалам архива) // Российская Государственная Библиотека. Записка Отдела рукописей. М., 1995. Вып. 50. С. 98–99.)»

Мир иной[2 - Печатается по: РО РГБ, ф. 746, к. 10, № 41. Копия, переписанная с автографа М. Б. Гершензон. Статья входила в состав 2-й части книги Гершензона «Тройственный образ совершенства». На листе 1-м М. Б. Гершензон сделала примечание: «В рукописи не нумеровано, как бы отдельная статья». Публикуется по: Проскурина В. Течение Гольфстрема: Михаил Гершензон, его жизнь и миф. СПб.: Алетейя, 1998. С. 456–460.]

Пусть поэты воспевают мечту, воздушный чёлн, на котором душа по воле своей ускользает из земной юдоли, – я хочу сложить хвалебное слово воплощенной мечте, всемирному чаянию лучшего мира. Между осязаемой землею и веруемым раем, тоскою и мыслью лучших душ на протяжении времен создан тоже целый мир – мечтаемый мир свободы, правды и блаженства, и самый лучший рай верующих – не что иное, как образ этого лучшего мира в едином целостном видении. Кто был первый из людей, ощутивший в себе мечту о лучшем мире, первый на заре человечества, кто, ощутив ее в себе, направил свой внутренний взор на этот воздушный образ, столь ослепительный и вместе так глубоко интимный и личный, как дитя своей матери, и силился вглядеться, и ловил его черты, и сердце его было полно такой сладкой грусти? Тысячелетия спустя мы так же влечемся к этому образу с безнадежностью и любовью, так же знаем, что он – только призрак, но помимо сознания непреложно чувствуем его как подлинную действительность. Чем сильнее дух, тем осязательнее и раздельнее в нем образ лучшего мира; и так пламенно бывает это видение, что нет воли сохранить его в себе: уста спешат поведать людям, что предстало душе, – чистое безумие для трезвых, но для самого безумца – уверенное свидетельство о стране, которую он посетил; и эту уверенность безумного повествования люди назвали вдохновением пророков и поэтов. Они не верят в лучший мир, пророки и художники: они видят его, если не так же четко, как мы видим глазами, зато каким-то таким не-чувственным зрением, которое имеет свойство внушать видящему ни с чем не сравнимую уверенность в реальности виденного. Тысячи лет лучшие из людей неутомимо строят мечтаемую обитель, и вот она в главных частях уже готова, и все еще лучшие в каждом поколении, едва созрев, восходят из леса и трудятся до своей ночи, чтобы достроить ее. Или, может быть, мечта ничего не создает, но только медленно и по частям раскрывает некую сущность, искони, но скрытно знаемую человеком, так что сущее, но до времени незримое становится все яснее видимо?

Эта наша жизнь, на плоскости земной, так грустна и тесна, что если бы мы были осуждены жить только в действительности, счастливейшие из нас предпочли бы добровольную смерть. В самом счастии – никакой обеспеченности и, еще хуже, тайная горечь его, эта неистребимая мысль: вот есть счастье, через час его не будет, и все оно – только призрак, пустота, самообман. И скорбь, подстерегающая нас на каждом шагу: вероятность болезней, возможность лишений и несчастий, неизбежность смерти в неизвестный час, вся неверная и жалкая участь человека, которая такова, что если кто вполне сознает ее, ему уже не спастись от безнадежности. Оглянешься кругом, и ужас давит сердце. Эта армия рабочих в однообразном, тупом, тяжком труде, в темной и грубой жизни, в мучительной нужде; жестокость людей, жестокость судьбы, старухи в отрепьях без пристанища, ребенок в непосильной работе, дети, плачущие от голода, матери, беспомощные накормить их, мать, похоронившая свое дитя и шальная от горя, мать над постелью тяжко больного или умирающего дитяти, эти бесчисленные насмерть раненые души, эти измученные, истерзанные, обезображенные тела и вся боль взаимного непонимания и равнодушия, весь ужас рокового неравенства, несправедливости судьбы и людского пристрастия, рабство во всех его формах, унижение и униженность, постыдное, хотя невольное уродство человека, – словом, все, что терпит человек, так что кажется даже чудом, как он может это стерпеть, не разбив себе голову о стену. Любая больница, если внимательно подумать о ней, любая вещь, изготовленная человеческими руками, любой прохожий на улице – вглядитесь, подумайте пристально: разве можно удержать слезы? Счастливых и спокойных так мало, и, вы знаете, их покой обыкновенно куплен ценою чужих страданий; а оглянешься на себя – столько причин справедливой тревоги, а главное – такая скука, такое рабство! Скучно вставать каждый день, умываться, одеваться и застегивать пуговицы, скучно есть, и, главное, скучно до отчаяния быть невольником своей природы. Я не могу не дышать и не есть, не могу ощущать сахар иначе как сладким и лед иначе, как холодным, как всякий другой человек; я – не я, не единственный, я раб во всем, я только исполнитель природной инструкции, одинаковой для всех, и ни в чем не могу уклониться от этой инструкции, в которой мне, однако, так многое не нравится, кажется глупым или обидным. Почему я должен терпеть пространство, почему мне нельзя во времени возвращаться назад? Зачем эти гнусные отправления тела, это мерзкое жевание, когда в отверстие тела вкладывается кусок пищи и там в слюне мнется, мокнет, обращается в кашицу? Зачем ночь крадет у меня свет? Зачем я обречен на болезни, на душевную боль, на смерть? Зачем все живое обречено с такими усилиями добывать себе пищу? И наконец, зачем мне дан разум, чтобы вдесятеро более страдать и сверх того еще сознавать унизительность моей обреченности?

Вот я поднимаю взор от земной поверхности, и вижу: как город в воздухе, как висячие сады Семирамиды, стоит недвижим иной мир, весь в прозрачном тумане розовой зари, – тот же земной мир, но волшебно преображенный. Как нет в природе прямой линии и точного круга, но человек нашел в своей душе их образы и вынес их наружу; как нет в природе гармонического аккорда, но человек расслышал его возможность среди природных звуков и осуществил его, так человеческая мечта познала в видимом мире мир невидимый, и пророки, поэты, художники описали нам этот невидимый, но подлинно-сущий мир. Послушайте простейшую песенку; в ней природные звуки чудно преображены: это естественные звуки невидимого мира. Пропорциональность, воздушность, изящество архитектурных линий так же реальны, как камень и металл, из которых построено здание, но откуда они? Их нет в природе. Реальный образ, воспроизведенный поэтом, всякому знакомое чувство, выраженное в сонете, музыка слов и созвучие рифм, – это не здешний дневной свет, не здешние черты, не природные звуки: это свет и перспектива, очертания и мелодии другой природы, не нашей.

Ключ веры[134 - Печатается по тексту: Гершензон М. О. Ключ веры. Петербург; Берлин: Эпоха, 1922. Второе издание книги вышло в 1979 г. в Париже (издательство YmcaPress). Составитель В. В. Сапов.В начале 1921 г. М. О. Гершензон выступил с публичным изложением основных положений своей книги. 15 января 1921 г. в письме к брату он рассказал о реакции аудитории: «Уже минут через 15 поднялся некий субъект из публики в одежде красноармейца и задал вопрос: «Скажите, товарищ лектор, мы пришли сюда слушать о происхождении религии, а Вы нам рассказываете о Библии. Вы так и будете до конца говорить о Библии?» На предложение Гершензона послушать дальше, он, обратившись к слушателям, предложил им голосовать. Императивная тональность: “Есть ли Бог?” – слышалась не только в вопросе красноармейца. Ею была накалена вся атмосфера аудитории, взволнованной не предметом разговора, а возможностью решения любых проблем поднятием руки» – (Макагонова Т. М. Дни и труды М. О. Гершензона. (По материалам архива) // Российская государственная библиотека. Записки Отдела рукописей. М., 1995. Вып. 50. С. 52).Основную идею книги Гершензона «Ключ веры» Л. И. Шестов определил как «попытку открыть доступ современному человеку к Библии». И далее: «В “Ключе веры” он как будто только об одном хлопочет: так рассказать о Библии, чтобы все люди убедились, что Ягве был “всеобщим Богом”, таким, который может быть оправдан пред судом нашего разума. В первых главах “Ключа веры” он… рассказывает, как мало соответствует Бог Пятикнижия представлениям о совершенном существе. Правда, – и этого упускать из виду нельзя, ибо это открывает нам смысл “Ключа веры”, – в его критике Ветхого Завета вы совсем не слышите… нот раздражения, негодования и… презрения… М.О. любит, всем сердцем и душой любит Ягве, которого он подвергает столь строгой критике. Но все же, когда он со своим “Ключом веры” является пред людьми, ему приходится признать, что его любовь недостаточно “оправдывает” Бога, что нужно еще, чтобы “разум”, то что мы называем… разумом, оправдало Его… Чем ближе к концу книги, тем больше сливается мысль М.О. с “общечеловеческой мыслью”, то есть как раз с тем, в чем и В. Иванов находил последнее слово мудрости. Всякий, кто знаком хоть немного с новейшими философскими течениями, без труда различит в… выдержках из “Ключа веры”, равно как и в обращенных к М.О. письмах В. Иванова, черты так безраздельно овладевшего умами наших современников этического идеализма Фихте, который, как известно, в угоду своим эллинским учителям, все Св. Писание укладывал в стих 4-го Евангелия… Когда В. Иванов предлагал М.О. этический идеализм, облаченный хотя и в самодельные, но прекраснейшие ризы, М.О. с ужасом отворачивался от его проповеди и называл его сиреной. Но, когда ему самому пришлось выступить в качестве учителя, – он смиренно покорился своей участи и стал истолковывать Библию в таких словах, точно пророчества Гарнака уже сбылись и право аутентичного толкования Св. Писания принадлежало бы одному Маркиону. Иначе говоря, все “религии, философские системы, знания, искусства и т. д.”, память о которых так тяготила его душу и от которых он, слушая великолепные речи своего друга и товарища по здравнице, так страстно стремился освободиться, вновь приобрели власть над ним…“Ключ веры”, если его принимать дословно, находится в “вопиющем противоречии” с теми мыслями, которые М.О. высказал в “Переписке”. Обычно вопиющие противоречия смущают нас и настраивают подозрительно против человека, который “обличен” в них. И, может быть, будущий историк литературы, которому придется выяснять миросозерцание М.О., с горечью или недоумением или – если он будет враждебно против него настроен – со злорадным торжеством станет противоставлять “Ключ веры” – “Переписке”. Но для нас, раз мы делаем попытку услышать М.О. теперь, когда его уже нет меж нами, противоречия приобретают иной смысл и иную цену… Здесь, на земле, о настоящей Библии “нельзя”, как писал Михаил Осипович В. Иванову, “ни говорить, ни думать”. Ибо, если начнешь говорить или даже размышлять… не избегнуть той колеи, по которой движутся вкусившие от плодов запретного дерева люди. Но там, куда М.О. возвратился теперь, там можно обо всем и размышлять и говорить. Там он и Библию будет читать так, как ее читали в древние времена. Там казавшийся столь некультурным и потому предосудительным, даже безумным порыв его смыть с души наши знания и выйти на берег нагим, как первый человек – там этот безудержный порыв или – быть может – предчувствие ясновидящего – найдет, лучше сказать, нашел свое оправдание: ведь как любил Его покойный Михаил Осипович» (Шестов Л. Умозрение и откровение. Париж, 1964. С. 16, 18, 20, 21).]

I[3 - См. примечание, с. 168 наст. изд.]

Кто хочет понять человека и себя самого, должен бросить лот в самую глубокую идею, какую создал человеческий ум, – в идею Бога. Она поразительна в целом, как предвосхищение после дней, единой мирообъемлющей истины, еще и теперь смутно брезжущей пред нами; трудно понять, какой опыт открывал полудиким людям тайну вещей, казалось бы, вовсе недоступных чувственному познанию. Но еще несравненно загадочнее самой идеи – те образные представления о божестве, в которых она воплощалась. Откуда почерпнул еврейский народ свое подробное и точное знание о творце и владыке вселенной, изложенное в Библии? Бог обрисован здесь чертами столь смелыми и вместе простыми, что по сравнению с ним любой образ, созданный воображением даже гениального художника, кажется искусственным и скудным. Биография еврейского Бога – несомненно самая полная, самая ясная и точная биография всякого Бога; я хочу рассказать, как в образе ветхозаветного Иагве[135 - Ягве, Яхве – единый бог в иудаизме. Его имя произносить запрещалось, поэтому в древнееврейских рукописях, в которых текст записан согласными буквами, под согласными имени Ягве ставились гласные слова «адонай» («господь мой»), произносившиеся вместо имени Ягве. Христианские богословы, не знавшие этого, вставили между согласными гласные и прочли слово Ягве как Иегова.] жил, страдал и совершал свое мировое дело всеобщий Бог человечества.

II

Что с первого взгляда поражает в ветхозаветном Боге, это противоречивость его существа и явления. Он реальнее всего сущего, ибо он источник и причина всякого бытия и всякого действия, совершающегося в мире. Он живет и действует как личность. Но, в отличие от всех других существ, он совершенно недоступен восприятию внешних чувств; он абсолютно реален и, однако, абсолютно умопостигаем. Его нельзя видеть; кто пытается увидеть его, того он поражает смертью (Исх. XIX 21, 24; XXX 20)[136 - «И сказал Господь Моисею: сойди, и подтверди народу, чтобы он не порывался к Господу видеть Его, и чтобы не пали многие» (Исх. 19, 21). «И Господь сказал ему: пойди, сойди, потом взойди ты и с тобою Аарон; а священники и народ да не порываются восходить к Господу, чтобы не поразил их» (Исх. 19, 24). «Когда они должны входить в скинию собрания, пусть они омываются водою, чтобы им не умереть…» (Исх. 30, 20).]. Моисей только слышит его голос из тернового куста (Исх. III 4, 5). Он окутан мглою; книга Исхода рассказывает: «Народ стоял вдали, а Моисей вступил во мрак, где Бог» (Исх. XX 21), и Соломон, молясь при освящении Храма, говорит: «Господь сказал, что Он благоволит обитать во мгле» (3 Цар. VIII 12–11; Паралип. VI 1). Иов знает:

«Вот Он пройдет предо мною, и не увижу Его; пронесется, и не замечу Его» (Иов IX 11). Моисей завещает народу: «Твердо держите в душах ваших, что вы не видели никакого образа в тот день, когда говорил к вам Господь на Хориве из среды огня» (Второз. IV 15). Поэтому всякое подобие его, которое попытался бы создать человек, будет ложью: «Не сотвори себе кумира»[137 - Точнее: «Не делай себе кумира» (Втор. 5, 8).]. У него нет даже имени – его можно называть только описательными именами, как Владыка или Сущий[138 - Так «представляется» Бог Моисею: «И сказал Моисей Богу: вот, я прийду к сынам Израилевым и скажу им: “Бог отцов ваших послал меня к вам”. А они скажут мне: “как Ему имя?” Что сказать мне им? Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий (Иегова). И сказал: так скажи сынам Израилевым: Сущий послал меня к вам» (Исх. 3, 13–14).]. Он подлинно есть и, однако, не занимает никакого места в пространстве; он ярко и определенно индивидуален, но у него нет фигуры и лица. Итак, кто же он?

Твердо установлено одно, что Бог по своей природе – огонь. Ветхий Завет изображает различные состояния Бога как различные виды огня. Моисею Бог является в пламени, объявшем терновый куст; это был как бы эфирный огонь: куст горел, но не сгорал (Исх. III 2)[139 - «Моисей пас овец у Иофора, тестя своего, священника Мадиамского. Однажды провел он стадо далеко в пустыню, и пришел к горе Божией Хориву. И явился ему Ангел Господень в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст не сгорает» (Исх. 3, 1–2).]. И все-таки он – подлинный огонь, тот самый, которым горят дрова на земле. Распаленный гневом, он извергает пламя, дым и горящие уголья. Книга Чисел (XI 1) рассказывает: воспламенился гнев Божий на Израиля, и возгорелся у них огонь Господень и начал истреблять край стана[140 - «Народ стал роптать вслух на Господа; и Господь услышал, и воспламенился гнев Его, и возгорелся у них огонь Господень, и начал истреблять край стана» (Чис. 11-1).]; но Моисей помолился Богу, и огонь утих. В 17-м псалме читаем: «Разгневался Бог; поднялся дым от гнева Его и из уст Его огонь поедающий; горящие уголья сыпались от Него»[141 - Пс. 17, 8–9.]. Он пышет жаром окрест себя; Дебора поет: «Горы таяли от лица Господа» (Суд. V 5), и эти слова повторяются в Библии много раз – в псалмах, у Исайи, у Михи[142 - В православной Библии – Михей.]: горы тают от лица Господа, как воск от плавящего огня, как от кипятящего воду (Псал. 96, 5; Ис. LXIV 1–3; Мих. 1-4). Все эти речения – не метафоры; в них употреблены слова, которыми именуются обыденные физические явления: esch – огонь, и nomoss – плавить, таять. Бог по существу огонь и бытие его – горение; на Синае он является народу в огне: гора вся дымилась от того, что Бог сошел на нее в огне, и восходил от нее дым, как из печи (Исх. XIX 18). Когда Бог хочет засвидетельствовать пред людьми свое присутствие, он является в виде самопроизвольного огня. На вопрос Авраама: «Владыко Господи, по чему мне узнать, что я буду владеть ею <этой землею>?»[143 - Быт. 15, 8.] – Бог велит ему привести телицу, козла, овна и рассечь их; когда же солнце зашло и наступила тьма – «вот дым как бы из печи и пламя огня прошли между рассеченными животными» (Быт. XV 17). Моисей предупредил народ: сегодня вам явится Господь, – и вот как это произошло: сжегши часть жертвы, Аарон остальную часть оставил нетронутой на жертвеннике, потом вместе с Моисеем вошел в скинию собрания, и вышли, и благословили народ; в это мгновение вышел огонь из Господа и сжег на жертвеннике все сожжение и тук; и видел это весь народ (Лев. IX 23–24). Точно так же, когда Бог явился Гедеону и Гедеон усомнился, подлинно ли с ним говорит Господь, – Бог согласился сделать ему знамение. Гедеон принес мясо козленка и опресноков и положил принесенное на камень; тогда Ангел Господень, простерший конец жезла, который был в его руке, прикоснулся к мясу и опреснокам, и вышел огонь из камня и поел мясо и опресноки (Суд. VI 21). Илия сделал больше: соорудив жертвенник и выкопав ров вокруг него, он велел народу трижды лить воду на жертвенник и на жертву, пока ров не переполнился водою; затем он воззвал к Богу – и ниспал огонь Господень и пожрал всесожжение и дрова, и камни и прах, и поглотил воду, которая была во рве (3 Цар. XVIII 38). Тот же «огонь Господень» пожрал 250 мужей, поднявших мятеж против Моисея в пустыне (Числа XVI 35).

III

Итак, Бог Ветхого Завета – скорее стихия, чем существо: бесплотный, безликий, огнедышащий, огненный Бог. Таков он еще в видениях Иезекииля: «И видел я как бы пылающий металл, как бы вид огня внутри его вокруг; от вида чресл его и выше и от вида чресл его и ниже я видел как бы некий огонь, и сияние вокруг него» (I 27 и VIII 2). Между тем ему как бы от природы присуща потенциальная форма воплощения, притом всегда одна и та же: когда обстоятельства требуют, он принимает вид ангела, неизменно в человеческом образе. Можно сказать, что в нем скрытно пребывает человеческий облик; он по сущности не имеет или по своей воле не хочет принимать другого плотского облачения, кроме наружности человеческой. Оттого и сказано: «Сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его»[144 - Быт. 1, 27.]. Ветхий Завет многократно повествует о явлении Бога людям в человеческом образе ангела. Особенно поучителен наивный рассказ Книги Бытия (гл. XVIII) о благовестии Аврааму, где Бог является в виде трех мужей и, однако, говорит как один – как Бог, и Авраам обращается к ним с речью то как к одному, к Богу, то как к троим. И в дальнейшем рассказе – о посещении Богом Лота – без различия чередуются: «те мужи» и «ангелы», а Лот говорит к ним как к одному – к Богу: «вот, раб твой обрел благоволение пред очами твоими» и т. д. (Быт. XIX). То же смешение в рассказе о признании Гедеона: тот, кто явился ему, именуется то ангелом Божьим, то Богом, и Гедеон называет его Господом (Суд. VI 11–23). Так и Агари является ангел в пустыне – и говорит к ней как Бог: «Умножая умножу потомство твое», и она знает, что с нею говорит Бог (Быт. XVI 7—13). Матери Самсона предстал ангел Божий, и она рассказывает о его явлении мужу так: «Человек Божий приходил ко мне, которого вид, как вид Ангела Божия, весьма почтенный» (Суд. XIII 6). Иисусу Навину Бог явился в виде человека с обнаженным мечом в руке, и человек этот назвал себя вождем воинства Господня, но дальнейшие строки показывают, что это был сам Бог (Иис. Нав. V. 13–15, Исх. III 5). Таков же и рассказ о явлении ангела Валааму и его ослице (Числа XXII 22–35).

И все же ангелы, являющиеся людям, – не весь Бог, а только эманация его[145 - Эманация (греч.) – букв.: распространение, истечение; один из наиболее известных образов эманации как «истечения» – солнце и солнечный свет, – разработанный Платоном и неоплатониками (особенно Плотином), был воспринят христианской теологией.]. Целиком Бог не воплощается в зримом образе. Разгневанный сотворением золотого тельца, Бог говорит Моисею: веди народ твой в землю обетованную, и ангел мой пойдет пред тобою, – «Сам же Я пойду среди вас; вы народ жестоковыйный; если Я пойду среди вас, то в одну минуту истреблю вас» (Исх. XXXIII 2,3,5); еще раньше сказано: «Вот Я посылаю пред тобою Ангела; блюди себя пред лицом его… ибо имя мое в нем» (Исх. XXIII 20–21). Когда посланный Богом ангел, поражая Израиль язвою, дошел до Иерусалима и простер руку свою на город, чтобы опустошить его, – Господь пожалел и сказал Ангелу: «Довольно, теперь опусти руку твою» (2 Цар. XXIV 16). И Лоту ангелы говорят: Господь послал нас истребить сей город (Быт. XIX 13). Ангелы – не Бог, но ипостась и образ его.

IV

Представление о космической роли божества, как известно, – представление общечеловеческое. Оно явно сквозит уже в грубейших языческих верованиях, всякое же единобожие, в том числе и еврейское, всецело зиждется на нем. Бог, изначально сущий, создал мир, установил законы явлений и блюдет вселенское бытие; он совмещает в себе всемогущество физическое и всемогущество духовное; его волею совершается жизнь, в его разуме предначертаны судьбы и помимо его ничто не случается.

В этом идеальном облике единого Бога библейский Бог, однако, не теряет своей индивидуальной особенности. В качестве творца и водителя вселенной он так же не похож на других монотеистических богов, как в своем вещественном проявлении.

Бог позднейшего единобожия характеризуется абсолютной полнотою мощи и разумения. Он не только всесилен физически, но и все видит и слышит, все предусматривает, все знает, обо всем помнит; в нем полнота и равновесие всех возможных сил. Библейский Бог не таков: он – еще преимущественно стихия, не личность; в нем нет ни этой полноты, ни этой соразмерности; он необуздан и запальчив, его полновластие полно изъянов, и всеведение весьма ограниченно.

Подобно человеку, несдержанному в гневе, он сам боится своей вспыльчивости и принимает меры против ее непоправимых последствий: «Сам не пойду среди вас, чтобы не погубить Мне вас на пути, потому что вы народ жестоковыйный; если Я пойду среди вас, то в одну минуту истреблю вас». В порыве ярости послал потоп на землю, и потом раскаялся: «Не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал», – и подобно человеку, ставит себе механический знак для памяти, чтобы не забыться в другой раз – радугу: «Когда Я наведу облако на землю, то явится радуга в облаке; и Я вспомню завет мой, который между мною и между вами и между всякой душою живою во всякой плоти; и не будет более вода потопом на истребление всякой плоти» (Быт. IX 13–15). И как часто ему приходится раскаиваться в своих поступках! А это значит, что, принимая решение, он не умел предвидеть его последствия. Не он ли создал человека и всякую плоть земную? Но создание оказалось несовершенным, пошло дурным путем. Как же он не предусмотрел заранее и в самом творчестве не предустановил совершенства? Но не предусмотрел и создал дурно – и вот «раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце своем», и решает истребить всю тварь потопом (Быт. VI 6). Сам назначает Саула царем над Израилем, а потом убеждается, что выбор был неудачен, и говорит Самуилу: «Жалею, что поставил я Саула царем, ибо он отвратился от Меня и слова Моего не исполнил», и еще раз: «Господь раскаялся, что воцарил Саула над Израилем» (I Цар. XV 11, 35). Столько ошибок и огорчений! А причина их – Его стихийный, страстный характер. Он донельзя импульсивен, действует по первому впечатлению или по первому побуждению. «Призрел Бог на Авеля и на дар его, а на Каина и на дар его не призрел» (Быт. IV 4, 5) – почему? Мы напрасно ищем объяснения. «Ир, первенец Иудин, был неугоден пред очами Господа, и умертвил его Господь» (Быт. XXXVII 7), опять без вины, без всякой разумной причины. И Израиль он избирает в народ Себе тоже по необъяснимому влечению, нельзя понять – почему, как и говорит Моисей народу: «Тебя избрал Господь, Бог твой, чтобы ты был собственным Его народом из всех народов, которые на земле. Не потому, чтобы вы были многочисленнее всех народов, принял вас Господь и избрал вас, – ибо вы малочисленнее всех народов, – но потому, что любит вас Господь» (Второз. VII 6–8). И десятки раз он готов принять роковые решения, в которых потом горько раскаялся бы, не раз поднимает руку, чтобы поразить Израиля, – но, по счастью, мольба Моисея или кого-нибудь другого из Его любимцев вовремя образумливает Его.

Та же стихийная страстность на каждом шагу затемняет его память и его восприятие. Вечно обуреваемый внутренно, он то и дело одного не заметит, другое забудет. Он сам велит евреям отметить кровью их дома, чтобы в ночь, когда он будет избивать всех первенцев египетских, не ошибиться, не поразить и их (Исх. XII 13). Он сплошь и рядом не знает, что делается на земле. Он не знает, что Адам и Ева уже вкусили от дерева познания, и, узнав об этом от Адама, не знает, что побудил их к этому змей (Быт. III). Тварь давно извратила путь свой, а Он и не знал; но наконец заметил: «И воззрел Господь Бог на землю, и вот она растленна: ибо всякая плоть извратила путь свой на земле» (Быт. VI 12). Не знал, что Содом и Гоморра погрязли в грехе, пока до него не дошел вопль на них; тогда решил сойти и взглянуть; «Сойду и посмотрю, точно ли они поступают так, каков вопль на них, восходящий ко Мне, или нет; узнаю» (Быт. XVIII 21); и не знает заранее, сколько там праведников. То же было и с Вавилонской башней: вдруг заметил – «и сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие» (Быт. XI 5). И евреи столько лет терпели рабство в земле египетской, потому что Бог забыл о них. Так много раз совершаются дела на земле, прежде чем он увидит. «И вспомнил Бог о Ное»; «И вспомнил Бог о Рахили»; «И вспомнил о ней Господь» (об Анне) (Быт. VIII 1; XXX 22; 1 Цар. 1 19). Люди живут по своему разумению, и сколько мучаются! Пока наконец-то Бог вспомнит о них и вмешается.

И еще далеко не всегда Он сам замечает, что случилось на земле; большей частью только людские стоны или мольбы привлекают Его взгляд на совершающееся. Нужно, чтобы громкий вопль достиг до Него в пространствах, где Он носится пламенным вихрем; надо громко окликнуть Его, чтобы он оглянулся. Он сам приказывает евреям: «Когда будете выступать на войну, – трубите тревогу трубами, и Бог вспомнит о вас и спасет вас от врагов ваших; и в праздники ваши трубите трубами при всесожжениях, – и Бог вспомнит о вас» (Числа X 9—10). Он узнает о грехах Содома и Гоморры только по воплю, дошедшему до Него (Быт. XVIII 20, 21).

Агарь с Измаилом заблудилась в пустыне, и не стало у нее воды в мехе; тогда она оставила ребенка, умирающего от жажды – положила его под куст, – и села поодаль, и плакала; Бог не заметил бы их, но вот «услышал Бог голос отрока» (Быт. XXI 17). «И стенали сыны Израилевы от работы <в Египте> и вопияли, и вопль их от работы восшел к Богу. И услышал Бог стенание их, и вспомнил Бог завет Свой с Авраамом, Исааком и Иаковом» (Исх. II 23–24; то же III 7 8, VI 5). Илия воззвал: «Господи Боже мой! Да возвратится душа отрока сего в него» – «и услышал Господь голос Илии» (3 Цар. XVII 22). Исайя посылает сказать Езекии: «Так говорит Господь Бог Израилев: “то, о чем ты молился Мне против Сеннахерима, царя Ассирийского, Я услышал”» (4 Цар. XIX 20); и т. д.

V

Я рассказал о библейском Боге, каков он есть и каковы его свойства; теперь надо рассмотреть его отношения.

Все древние религии без исключения – индуистская, египетская, ассиро-вавилонская, персидская и обе античные[146 - То есть религия древних греков и римлян. Пантеоны обеих религий находятся в соответствии друг с другом и «возглавляются», соответственно, Зевсом и Юпитером.] – начинают свой рассказ биографией верховного Бога, подробно повествуют о его происхождении и судьбах до сотворения мира. Один Ветхий Завет ничего не знает об истории Бога, потому что Бог-личность должен родиться и переживать различные перипетии, тогда как Бог-стихия не имеет биографии: он существовал от начала и неизменно. Библия с самого начала знает Бога таким, каким он пребывает во все времена, и сразу начинает с сотворения мира. Доисторическая биография библейского Бога, так сказать, исчерпывается этим единственным фактом или актом – сотворением мира.

Но из этого акта проистекли последствия, которые в дальнейшем чрезвычайно занимают Бога, так что биография Бога по Библии делится на две части: до сотворения мира, когда Он был один, и после сотворения мира, когда рядом с Ним стал мир. И эта вторая часть его биографии есть история Его взаимоотношений с созданным им человеком.

Естественно рождается недоумение: Бог и созданный им человек настолько несоизмеримы, что кажется странным, почему внимание Бога отныне всецело поглощено поведением твари, почему ее послушание или непослушание так страстно волнует его, что неустанно следить за нею, награждать, карать, наставлять ее становится единственным делом Его жизни. Можно подумать, что Он лично в своем существовании или благоденствии зависит от судеб человека или отношения человека к Нему.