Два эпизода из жизни стихоплета и повесы Франсуа Вийона

– Нет, думаю, род человеческий ничуть не изменился. Во всяком случае, мне о том ничего не известно.

– Вот видишь! Для удовлетворения своих страстей каждому всегда нужны деньги, а человек, обретает материальный достаток только с годами, тогда, когда ему уже ничего не надо, кроме спасения своей грешной души. Все минуло, впереди нас ожидает лишь наспех вырытая пьяным могильщиком яма, и более ничего… Если ты этого не уразумел до сих пор, то вряд ли постигнешь и в дальнейшем.

– Да, Париж – город похоти и соблазнов, а древнеримская богиня Фортуна изменчива и непостоянна, – согласился Франсуа. – Ну так что с того, или вы хотите предложить мне что-то конкретно?

– Вот именно. Если ты выполнишь то, о чем я тебя попрошу как христианин христианина, то я отблагодарю тебя по мере своих скромных сил и возможностей, – понизив голос, вкрадчиво продолжил священник. – Скажем, сорок серебряных экю тебя устроят?

Франсуа машинально прикинул. Да, сорок серебряных монет очень пригодились бы, как, впрочем, и любая другая, пусть даже менее значительная сумма. Не вполне поняв замысла кюре, немного помолчав и не зная, что ответить, молодой человек заметил:

– Вы просто весельчак, мэтр, и страшный богач. Более того, невероятный транжира. Не приходитесь ли вы родственником богачу Жаку Кера[21 - Крупный французский купец, предприниматель, наживший огромное состояние. В 1451 году был ложно обвинен в государственной измене, но бежал из тюрьмы и умер на чужбине в 1456 году.]? Что до меня, то, к сожалению, такая сумма не спасет мою заблудшую душу от геенны огненной. Спасибо за сострадание и желание помочь мне, как христианин христианину, но я не могу принять такую щедрую помощь, ибо она слишком странно попахивает. Так, верно, смердели те тридцать сребреников, которые Иуда Искариот получил за Иисуса Христа от иудейских первосвященников. Церковь учит нас, что в корыстолюбии и гордыне берут истоки многие прочие пороки, потому я принужден отказаться от сделанного мне великодушного предложения и остаться в своем убожестве и нищете.

Сермуаз однако посчитал, что высказывание Франсуа противоречит здравому смыслу. Он призадумался, не в силах постичь сего казуса, но в конце концов решил, что лиценциат просто набивает себе цену, так как ничего другого не приходило ему на ум.

Кюре в самом деле не принадлежал к числу скупердяев, трясущихся над каждым денье, потому предложил:

– Хорошо, ты получишь не сорок, а сотню экю с условием, что отправишься продолжать образование в Болонью. Там готовят юристов для папской курии. Или в Падую, где разрешено являться на лекции со шпагой. Тамошние университеты славятся на весь христианский мир. Надеюсь, тебя это устроит?

– Вы это серьезно, святой отец?

– Само собой. За те деньги, что ты получишь, ко всему прочему можно посетить Рим и услышать воскресную проповедь его святейшества. Древнее изречение гласит: «Путешествия избавляют от предрассудков», и это правда. Так воспользуйся такой возможностью. От тебя требуется лишь самая малость: не появляться на улице Сен-Жак…

– И это за такую ерунду, такие деньги! Если желаете, то я готов обходить стороной и другие улицы, чтобы только доставить вам удовольствие. Скажем улицы Сен-Мишель, Сен-Дени или какие-нибудь еще, – приняв озабоченный вид, принялся уверять священника Франсуа.

– Так ты принимаешь мое предложение или нет? Если да, то вот тебе сорок экю, остальное получишь завтра у ворот, через которые покинешь Париж. Ну а коли нет, то я умываю руки, подобно римскому префекту Иудеи Понтию Пилату[22 - Наместник Иудеи с 26-го по 36 год.]… – при этих словах Сермуаз достал из-под сутаны кожаный кошель и чуть подкинул его на руке. Раздался мелодичный перезвон монет.

От веселящего слух и душу звона содержимого кошеля лицо лиценциата расплылось в довольной улыбке. Уловив, какое впечатление произвели на молодого человека мелодичные звуки монет, священник по-отечески положил руку ему на плечо. «Такому не устоять перед соблазном. Чуть поломавшись, он согласится на мое предложенное», – решил священник, считая, что они почти договорились, и начал излагать суть их соглашения.

– Это, конечно, заманчиво, но, к сожалению, никак не возможно, поскольку противоречит моим убеждениям, – прервал его Франсуа.

– Чем, чем? – не понял Сермуаз, и легкая судорога пробежала по его лицу. Ему показалось, что он ослышался, потому непроизвольно потер сначала левое, а потом правое ухо. «В самом деле, какие такие у этого оболтуса могут быть убеждения?» – подумал кюре, нахмурился и попросил: – Сделай милость, повтори еще раз то, а то я в последнее время стал глуховат.

Франсуа с невозмутимым видом повторил свои слова. В воздухе повисла странная, недобрая тишина. Наконец уразумев, что ему отказали, священник как-то нервно пожал плечами. Странно, очень даже! Впрочем, это, может статься, не совсем окончательный отказ, а лишь средство помучить его и получить побольше, потому он лишь холодно заметил:

– Коли ты отказываешься покидать Париж, то оставайся. Только по крайней мере обходи стороной улицу Сен-Жак. Больше от тебя, собственно говоря, ничего и не требуется. Остальной город в твоем распоряжении, можешь ввергнуть его в пучину разврата или свести с ума своими безумными балладами. Меня это не интересует и не касается, – опустив глаза и нервничая, словно вероотступник, продавший душу Дьяволу, молвил Сермуаз.

Про себя он добавил еще кое-что, но то не предназначалось для посторонних ушей и было на родном нормандском диалекте. Больше всего священник желал, чтобы лиценциат навек переселился на кладбище Невинных, но человек лишь предполагает, а Бог располагает…

– Как же я могу обещать не посещать улицу Сен-Жак, коли на ней в церкви Сен-Бенуа-ла-Бетурне служит мой батюшка Гийом. Неужели вы желаете лишить меня возможности навещать старика? Право, это слишком бесчеловечно…

– Ты прекрасно понял, что мне нужно! Я хочу, чтобы ты не посещал известный нам обоим дом. За это тебе и заплачу! – Повысив голос, то ли спросил, то ли выкрикнул Сермуаз, все более хмурясь, ибо чувствовал, что все его старания оказываются тщетны.

Высокомерие и презрение к другим – не лучшее украшение человека. Они сродни первозданной Люциферовой злобе, которая неизвестно откуда возникает в душе и, мучая, живет почти во всяком. Люди в какой-то степени животные, но более жестокие, чем дикие твари, обитающие в лесных чащобах. Зато у двуногих зверей, по утверждению отцов церкви, имеется душа, которой нет у медведя, оленя или зайца, а как по правде обстоит дело, никто толком не ведает. Многих погубила пустая, ничем не объяснимая ненависть к себе подобным и свела их в могилу. С ней трудно совладать и еще сложнее смириться.

– От такого заманчивого предложения трудно отказаться, но приходится, – заметил Франсуа, сопроводив свои слова непристойным жестом – одним из тех, какие были в ходу у столичных шалопаев.

Только теперь Сермуаз в полной мере осознал, что над ним издевались, чего он по своей душевной простоте не подозревал. Долго сдерживаемый гнев вырвался наружу и овладел им. Глаза налились кровью, и в них сверкнул огонь безумия, от чего его собеседник струхнул бы, коли не наблюдал тогда за кошелем, исчезающим в складках сутаны собеседника.

Мысль о том, откуда у приходского кюре такие деньги, не чуть не занимала Франсуа. Меж тем два года назад истомленного деревенской нищетой Сермуаза на время перевели в Шербур в церковь Святой Троицы вместо захворавшего священника. Там он вынес из ризницы драгоценные сосуды и продал их заезжему скупщику краденого. Никто не хватился утраты, так как больной священнослужитель из Шербура почил, и среди его вещей нашли чашу из ризницы. Все посчитали умершего причастным к хищению, а вскоре Сермуаз покинув Нормандию, перебрался в Париж.

«Вот где можно развернуться», – справедливо полагал он, но одних денег оказалось мало. В столицу стекались проходимцы со всех концов страны. Среди них было немало молодцов, совсем не бедных и имевших связи при дворе, мэрии или в коммерческих кругах, что тоже кое-что значило. Деньги решали многое, но все таки не все…

Ну да вернемся к беседе священника с лиценциатом. Разгневанный Сермуаз осенил себя крестным знамением, и того, что произошло дальше, его собеседник никак не ожидал. В лучах заходящего солнца сверкнуло что-то блестящее с круглой гардой[23 - Элемент рукояти оружия. Служил для предотвращения соскальзывания руки на клинок.]. Таким клинком сподручно перерезать прохожему глотку в темном переулке, так что тот даже пикнуть не успеет.

Как кинжал оказался в руках кюре, сказать трудно, ведь только дворянам и городским стражникам дозволялось носить оружие в черте города, а у соперника лиценциата оказался совсем не столовый ножичек.

Из-за бешенства, овладевшего Сермуазом, удар оказался не точен, лезвие клинка, нацеленное в шею Франсуа, лишь рассекло губу. Тем не менее от внезапного толчка лиценциат сделал шаг назад, оступился на арбузной корке, потерял равновесие и шлепнулся, сильно ударившись затылком о землю. Не промедли нападавший, и он, вероятно, навсегда избавился бы от своего соперника, но такого не случилось. Сермуаз не привычный к уличным дракам, упустил удобный момент. Франсуа же, не раз участвовал в студенческих потасовках, что научило его действовать решительно и быстро, иначе ему не дожить бы до 5 июня 1455 года, о котором ведется повествование.

Немало приятелей Франсуа – из тех, кто и побойчее, и попроворнее, – погибло в дворовых драках по глупости, самоуверенности или нерасторопности. Мир изначально жесток и немилосерден. Таким его создал Всевышний, и, может статься, именно потому против него восстал падший ангел Люцифер. В земной жизни нет места человеколюбию, снисходительности и доброте, хотя о том много говорят с церковных кафедр. Уличные оравы подростков безжалостны и беспощадны, а потому более похожи на голодных волчат, нежели на людей. Порой они еще более жестоки, чем банды закоренелых убийц и грабителей, добывавших хлеб свой насущный на больших дорогах. Подростки не понимали и не желали понимать ценности человеческой жизни, а потому никого никогда не щадили.

По своей натуре лиценциат был скорее малодушен, нежели храбр, но, разумеется, скрывал это, поскольку сие могло подорвать его авторитет среди сверстников, которые считали его отчаянным и бесстрашным, согласно неписанного кодекса уличного братства школяров.

Священник никак не ожидал, что соперник останется жив после нападения на него, и соображал, как лучше завершить начатое, но Франсуа случайно нащупал на земле камень, схватил его и изо всех сил запустил в голову Сермуаза. Не ожидавший ничего подобного кюре не успел увернуться и с глухим стоном повалился наземь. Увидев, что противник повержен, и услышав раздавшийся откуда-то сверху женский крик, Франсуа вскочил и со всех ног бросился наутек. Ветер свистел в ушах, и он совсем не соображал, куда несется. Главной мыслью, которая билась у него в мозгу, было бежать, и чем дальше, тем лучше.

4

Любимым занятием горожанок со времен древней Ассирии было наблюдать за происходящим возле их дома. В тот день жена булочника мадам Луиза, опершись рукой на подоконник, взирала на улицу. Ничего заслуживающего внимания она не видела. Вот чумазый угольщик, распродав товар, катит тележку по противоположной стороне; вот двое чумазых мальчишек, сцепившись, кажется, готовы загрызть друг друга, но потом, как ни в чем не бывало, обнявшись скрываются в ближайшем переулке. Вот слуга-калека с железной культей вместо ноги, ковыляет за своей хозяйкой с корзиной свежей зелени. Да мало ли чего еще увидишь из окна, все это так обыденно, что впору свесить голову на грудь и погрузиться в сладкую послеобеденную дрему.

Тут однако, зевающая от скуки, мадам Луиза обратила внимание на некоего священника, судя по рясе, беседующего с молодым человеком ничем не примечательной наружности. Когда она уже собиралась закрывать окно, внезапно в воздух взлетела рука кюре, в которой что-то блеснуло. Тут же его собеседник повалился на землю, а чуть позже рухнул и святой отец. Поняв, что произошло что-то ужасное, горожанка завопила, что было сил, а они у нее имелись.

Париж всегда слыл неспокойным и опасным городом. В нем привыкли ко всему, но поножовщину средь бела дня даже в нем нечасто увидишь из окна собственного дома, потому совершенно понятна реакция мадам Луизы, ставшей свидетельницей такого.

Перед тем как свернуть в ближайший переулок, Франсуа краем глаза заметил, что к кюре, распростертому на земле, спешат люди. Это придало его ногам еще большую резвость. Будто ветер, он пронесся по улицам, плохо соображая, куда мчится. В памяти осталось только то, что, выскочив на улицу Ла-Гарп и сбив с ног ротозея, засмотревшегося на большеглазую красотку, он пронесся по мосту Менял и оказался на острове Сите. Ноги сами несли его прочь от места происшествия. Улепетывая, Франсуа был уверен, что прикончил кюре, поскольку совершенно отчетливо помнил, как закатились у него глаза и он, словно подрубленное дерево, повалился наземь.

Вконец обессилев от быстрого бега и остановившись, чтобы перевести дух, Франсуа огляделся. Оказалось, что он стоит, опершись о стену, на улице Фэв у таверны «Сосновая шишка» напротив заведения Перетты, в котором проводили время за игрой в кости те, кто не дружил с законом.

Придя в себя, лиценциат обнаружил, что его куртка вымазана дорожной грязью и запачкана кровью, которая медленно сочилась из рассеченной губы. Как, не вызывая подозрения, объяснить свою рану стражникам, он не знал и понял, что оставаться в таком виде на людной улице не безопасно. Первый же патруль мог задержать его, ибо его невнятным оправданиям вряд ли кто-нибудь поверит. Скорее всего, задержат, а там уже медленно завертятся кованые шестеренки правосудия. Приложив грязный платок к порезу, Франсуа пересек улицу, толкнул ногой дверь притона Перетты и юркнул в его утробу.

Окна первого этажа заведения плотно закрывали ставни, ограждая посетителей от глаз прохожих. Из-за них, находясь внутри, трудно было понять, что на дворе – вечер, ночь или день. Азартные игроки просиживали там дни и ночи, не видя ничего вокруг и впившись воспаленным взглядом во вбрасываемые на игорное поле фишки. Вот и сейчас слышался звук бросаемых костей и азартные крики играющих.

В закопченном зале стоял полумрак. Его освещали лишь масляные светильники, которые больше чадили, нежели освещали, что придавало помещению загадочный, в некотором роде таинственный, даже зловещий вид, если наблюдать за тенями, расплывающимися по стенам и шевелящимися от неизвестно откуда взявшегося сквозняка.

С наступлением темноты сюда стекались подозрительные личности, опасавшиеся появляться в более пристойных местах, которые не часто, но все-таки проверяли блюстители порядка. В заведение Перетты посетителей привлекали наличие двух дверей, выводивших на противоположные улицы, возможность за умеренную плату получить миску луковой похлебки, кусок хлеба, кувшин кислого вина, ощутить азарт игрока и получить относительно безопасный ночлег.

Впрочем, полную уверенность в том, что никто не потревожит вашего сна в ночную пору не мог рассчитывать никто, даже христианнейший король Карл VII, проводивший тот вечер вовсе не в обществе своей супруги, благородной Изабеллы Баварской, в Лувре, а во дворце Сен-Поль, охраняемый ротой преданных ему и вечно пьяных шотландских стрелков. Уличенных в пьянстве безжалостно увольняли со службы, но на смену им приходили другие, ничуть не лучше и не хуже прежних. Его величество коротал вечер в объятиях обольстительной баронессы де Виллекье, выдававшей себя за святую, томившуюся от скуки и готовую на все. Ах, эта дамская скука, скольких она довела до разных глупостей и чего только не проделывал слабый пол, чтобы избавиться от нее…

Первым, кого увидел лиценциат в зале, оказался друг его детства Ренье де Монтиньи, длинноносый обжора с вываливавшимся из расстегнутого камзола брюшком, с увлечением уплетавший жареную рыбину в сметане с чесноком и изрядно измазавшийся подливой.

Вилки тогда не использовали, каши и похлебки ели ложками, а остальное руками, помогая себе ножом и вытирая пальцы о скатерть, которая для того, собственно говоря, и предназначалась. Сперва Франсуа вознамерился подсесть к дружку, но посчитал, что кто-нибудь обратит внимание на его измазанную куртку и кровоточащую губу, а посему поступил иначе.

Стараясь не бросаться в глаза, лиценциат жестом поманил к себе хозяйку заведения, еврейку преклонного возраста с крючковатым носом и бородавкой у левой ноздри, сунул ей в качестве задатка два биллона[24 - Биллон – мелкая медная монета.] и велел проводить в свободную каморку. Не занятые комнаты еще имелись, потому, не поведя и бровью, даже не подняв глаз на посетителя, старуха, убрав монеты под фартук, неторопливо переступая ногами, повела клиента на второй этаж.

Очутившись в каморке, Франсуа осмотрелся: такие комнатенки длиной чуть больше кровати, а шириной не более семи-восьми шагов, использовались горожанами для удовлетворения любовных утех с «веселыми девицами».

– Отлично! Это то, что мне надо, а теперь сделайте милость, позовите сюда того длинноносого молодца, что уплетает внизу рыбину, да прихватите с собой кувшины, с красным вином и с колодезной водицей.

Уловив на себе вопросительный взгляд хозяйки, Франсуа поспешно добавил:

– Заранее за всё благодарен, больше пока ничего не надо.